Прибавление 8 page

Осенью 1893 года мы переехали в маленькую деревушку в Йоркшире. Вскоре после этого муж уехал в Болтон, чтобы повидаться там с членами «Училища Орлов». Он вернулся в полном восторге от своих новых друзей, от их задушевного приема, говорил о неоспоримом магнетизме Уитмена, который мог соединить вместе самых разнообразных людей, слить их в чувстве этого чуткого содружества. Я была еще более заинтригована. В сентябре 1894 года нас посетил замечательный молодой человек из Филадельфии, проникнутый философией Уитмена. В понедельник и вторник вечером этот господин, муж и я дома беседовали об Уитмене и его учении. В среду днем я пошла навестить свою подругу — жену фермера, и мы, захватив с собой завтрак для ее мужа, поехали по озимым полям. Когда я уезжала от нее, она на прощанье дала мне две чудные чайные розы. Я всегда страстно любила цветы, но аромат и окраска этих роз мне почему-то показались чрезвычайно сильными, живыми. Распрощавшись с ней, я потихоньку пошла домой, наслаждаясь спокойной красотой вечера, как вдруг я ощутила какую-то необычайную тишину и одновременно все окружающее вдруг облеклось тихим светом, яснее, прозрачнее которого мне никогда ничего не приходилось видеть. Затем в душе моей я услышала шепот:

«Бог все; Он не там, далеко, на небе: Он здесь; эта пажить, голубое небо, трава под ногами, розы в твоих руках, сама ты и все составляет одно целое. Все хорошо во веки веков, и нет ни времени, ни места, где нет Бога». Затем земля, воздух и небо задрожали в одном песнопении, основа которого была «Слава в вышних Богу и на земле мир и в человеках благоволение».

Когда я вернулась домой, муж и сестра заметили, что я переменилась в лице. Бесконечное спокойствие и радость переполняли мою душу, честолюбие и заботы умерли в свете славы истины, показанной мне; все заботы и беспокойство о будущем совершенно покинули меня, и моя жизнь превратилась в сплошной гимн любви и мира. У меня постоянно звучит «Слава в вышних Богу и на земле мир и в человеках благоволение» — постоянно, и днем, и ночью.

Теперь я была в состоянии читать Уитмена. Это было больше чем чтение, ибо моя душа жадно пила его слова, освежалась и укреплялась ими.

Это событие сильно отразилось на моей повседневной жизни, ибо на основе глубокой радости и покоя выросла уверенность в вечной закономерности всего. Я перестала беспокоиться по вопросу зла. Выросло желание быть как можно больше на открытом воздухе. Я начала находить вечную красоту в природе в любое время года. Появилось стремление к простоте, расширилось и углубилось чувство равенства и братства всех людей».

В случае г-жи Е. есть все характерные черты космического сознания — исключая разве свет, который не был ослепительно ярок, хотя был необычен.

Теперь остается сказать лишь одно. Г-жа Е. перед озарением вдруг ощутила какую-то необычайную тишину и непосредственно за этим она была объята субъективным светом.

Это явление было замечено древними индусскими пророками, но не удивительно, что они его не поняли как следует. Они, кажется, полагали, что это выжидательное состояние, временная приостановка умственных способностей, не только неизбежно сопровождает озарение, но и служит действительной причиной озарения. Вследствие этого индусы выработали ряд очень точных правил, чтобы привести умственные способности в вышеуказанное состояние, надеясь, что раз это состояние достигнуто, то должно последовать озарение. Таким образом, выработалось нижеследующее правило: «посвященный должен постоянно держать свой разум в отвлечении, одиноко пребывая в тайном месте, обуздав свой ум и себя, не ожидая и не принадлежа самому себе» [154:68]. Далее: «он должен удерживать свой ум в таком состоянии, в котором мыслительные способности, обузданные упражнением в отвлечении, перестают работать» [154:69]. Это было то состояние, о котором предполагали, что оно влечет за собой нирвану. Это состояние, из которого она возникает, но из этого еще не следует, что состояние приостановки работы мыслительных способностей является причиной озарения или нирваны.

Здесь вполне уместно дать выдержку из Гиббона, чтобы указать точку зрения этого большого человека на явление озарения. Из нее видно, что он не понимал значения фактов, о которых рассказывает. Про императора Кантакузена [93:193] Гиббон говорит, что он «отстаивал божественность света на горе Фавор, — достопамятный вопрос, поглощавший религиозное внимание греков. Индийские факиры и монахи восточной церкви были убеждены, что при совершенном отвлечении мыслительных и телесных способностей может снизойти более чистый дух радости и видения Божества. Теория и практика монастырей Афонской горы выражена словами одного знаменитого игумена, жившего в XI веке: «Когда ты остался один в своей келье, закрой дверь и сядь в угол. Вознеси ум твой превыше всей тщеты и преходящего; склони бороду и подбородок к груди; устреми глаза и мысли твои на середину своего живота, в область пупка, и ищи место сердца, седалища души. Сначала все будет темно и неудобно, но если ты будешь упорствовать в этом день и ночь, то

ты ощутишь несказанную радость, и душа откроет место сердца не прежде, чем она облечется таинственным прозрачным светом». Свет этот — результат рассудочного воображения, создание пустого желудка и пустой головы — квиетисты поклонялись ему как чистой и совершенной сущности самого Бога».

Гиббон точно передает советы индийских мудрецов. Дело вот в чем: когда без предвзятой мысли, знания или желания наступает самопроизвольное озарение, то ему предшествует приостановка работы сознания. На Востоке это заметили и задумали выработать искусство перехода в состояние нирваны; предполагали, что раз работа мысли приостановилась, то озарение должно последовать, что приостановка работы мысли есть причина появления состояния нирваны. Мне кажется, что этот метод действителен только в случае наличности предрасположения к погружению в состояние нирваны. Но искусственно вызванное космическое чувство менее сильно, могуче и ценно, отличается меньшей творческой способностью, чем космическое чувство, когда оно самопроизвольно пришло, радуясь и торжествуя собственное освобождение.

Почти наверно можно сказать, что афонские монахи знали состояние, которое мы называем «космическим сознанием», иначе как они могли бы отметить явления субъективного света? Откуда они могли бы знать «несказанную радость», сопровождающую это явление?

Случай А. Д. С.

«Я родилась в деревне 24 января 1871 года и была седьмым ребенком в семье из девяти человек. Я была младшая из шести девочек. Отец, мать и все дети были очень музыкальны — у нас всех были очень хорошие голоса. Когда мне было три-четыре года от роду, меня уже брали петь повсюду. Я могла петь все, что слышала хоть раз. Когда я подросла, мне казалось, что я великая певица, и целыми часами я барабанила пальцами по старому отцовскому бюро и слышала какую-то музыку — я не хотела играть на органе, потому что его звук мешал звукам, созданным внутри меня моим воображением. Еще сейчас по временам мне кажется, да не слышала ли я в самом деле музыку, когда играла на бюро. Я всегда была очень хилая. Я не любила играть с другими детьми — я предпочитала прислушиваться к очаровывавшей меня внутренней музыке. Волшебные сны молодости разлетелись с трагической смертью отца и случившимся со мной несчастным происшествием. Или, быть может, я просто переросла тот возраст.

Семья и знакомые постоянно уговаривали меня стать профессиональной певицей. Меня послали в Бостон, в школу музыки. Оказалось, что у моего голоса есть все необходимые качества, но мое хилое здоровье и последствия несчастного случая встали мне поперек пути; но я не хотела отказываться.

Я рано вышла замуж и еще усиленнее занималась пением. Муж понимал, что отказ от пения убил бы меня. Однако скоро я была совершенно разбита от переутомления. Для меня было сделано все возможное, но без пользы. Я постепенно гасла, чувствовала постоянную боль в спине, сломанной в детстве. Успокаивающие лекарства лишали меня сна и доводили до бредового состояния. Наконец, меня отправили в санаторий. Я поселилась в темной комнате и отказалась видеть кого-либо. По временам я доходила до мысли о самоубийстве и, конечно, покончила бы с собой, если бы представилась возможность.

Наконец, пришло время, когда надо было оставить надежду. Я чувствовала, что мне не для чего жить, не на что надеяться. Однажды я лежала в постели в этом состоянии, вдруг меня охватило великое спокойствие. Я уснула. Проснувшись, я увидала себя озаренной потоком света. Я испугалась. Затем мне показалось, что я слышу голос, много раз повторяющий: «4Пир тебе, ЪуЪь спокойна». Я не знаю, был ли это голос, но слова я слышала отчетливо, ясно — так, как в детстве я слышала музыку, звучавшую в бюро. Я зарылась головой в подушки, чтобы не слышать, но все равно слышала этот голос. В этом состоянии я пролежала долго. В комнате постепенно сделалось темно. Я села на кровать. Я не хотела звать сиделку, зная, что она этого не поймет, да и я сама не понимала, что случилось, но чувствовала, что это что-нибудь значит. Это спокойствие часто посещает меня; оно всегда приходило перед явлением света.

После этой ночи я стала быстро поправляться, без всякой врачебной помощи. Когда свет озарил меня, я спросила мужа, видит ли он свет? Муж ответил, что нет. Я не пыталась вызывать это явление, так как я его не понимала. Знаю лишь одно — прежде я была развалина, а теперь я сильна телесно и душевно. Прежде меня привлекало общество, а теперь я люблю спокойную семейную жизнь и немногих друзей.

Вместе со спокойствием у меня появилась способность лечить других. Во многих случаях моего прикосновения и взгляда в глаза достаточно, чтобы усыпить человека. Многие говорят мне, что они чувствуют себя очень спокойно в моем присутствии. Лишь одному или двум друзьям я рассказала о происходивших со мной явлениях. Я думаю, другим эти явления могут показаться глупостью, хотя они так реальны для меня. Но надеюсь, когда-нибудь это явление будет объяснено — надеюсь, что скоро.

Мне было двадцать четыре года, когда я видела свет в первый раз. Это явление повторялось лишь три раза. Слова — слишком бедный способ выражения для охватившего меня тогда чувства. Я думаю, что разум мой никогда не сможет придать понятную форму тому, что я тогда видела. Это внутреннее зрение, и слово «гармония», пожалуй, отчасти выражает то, что я видела.

Человечество живет почти в отчаянии, надеясь некогда получить покой, мир и полноту жизни — в каком-то неопределенном будущем. Между тем все это доступно ему теперь же, если бы оно могло лишь протянуть руку, чтобы схватить все это.

Мое высшее желание — это помочь человечеству. Но после этого явления у меня образовалось такое сильное желание рассказать человечеству то, что я вижу, что по временам мне кажется, будто я ничего не делаю.

Умственное состояние, наступающее после света, в главных чертах всегда одно — раскрыть человеку его самого и помочь тем, кто пытается найти какую-нибудь цель в этой жизни.

Я не думаю, чтобы меня можно было хорошо понять, ибо слова — не средство для выражения этого явления».

Глава 37 Г. Р. Державин

От переводчика. Мы считаем здесь уместным привести нижеследующую выдержку из «Объяснений» поэта Г. Р. Державина к его сочинениям. По-видимому, это случай несомненного озарения, хотя не глубокого. «Субъективный» свет, религиозный экстаз, слезы и затем долгая и особенная намять на всю жизнь об испытанном — эти черты сближают рассказ Державина с описаниями случаев действительного озарения, приводимых д-ром Бекком. Поэту тогда был сорок один год.

ержавин пишет в «Объяснениях» к своей оде «Бог». «Автор первое вдохновение или мысль к написанию сей оды получил в 1780 году, быв во дворце у всенощной в Светлое Воскресенье, и тогда же, приехав домой, первые строки положил на бумагу, но, будучи занят должностью и разными светскими суетами, сколько ни принимался, не мог окончить оную, написав, однако, в разное время несколько куплетов. Потом, в 1784 году, получив отставку от службы, приступил было к окончанию, но также по городской жизни не мог; беспрестанно, однако, был побуждаем внутренним чувством и для того, чтобы удовлетворить оное, сказав первой своей жене, что он едет в польские свои деревни для осмотрения оных, поехал и, прибыв в Нарву, оставил свою повозку и людей на постоялом дворе, нанял маленький покой в городе у одной старушки-немки с тем, чтобы она и кушать ему готовила; где, запершись, сочинял оную несколько дней, но, не докончив последнего куплета сей оды, что было уже ночью, заснул перед светом; видит во сне, что блещет свет в глазах его, проснулся, и в самом деле, воображение было так разгорячено, что, казалось ему, вокруг стен бегает свет, и с сим вместе полились потоки слез из глаз у него; он встал и в ту же минуту при освещающей лампаде написал последнюю сию строфу, окончив тем, что в самом деле проливал он благодарные слезы за те понятия, которые ему вверейы были. Надобно приметить кстати к сему сочинению еще анекдот, в самом младенчестве с автором случившийся. Родился он 1743 года 3 июля, а в 1744 году, в зимних месяцах, когда явилась комета, то он, быв около двух годов, увидев оную и показав пальцем, быв у няньки на руках, первое слово сказал «Бог»!

Приводим начальную и заключительные строфы этой знаменитой оды, переведенной на все языки, даже на китайский:

О Ты, пространством бесконечный, Живый в движеньи вещества, Теченьем времени превечный, Без лиц в трех лицах естества. Дух всюду сущий и единый, Кому нет места и причины, Кого никто постичь не мог, Кто все собою наполняет, Объемлет, зиждет, сохраняет, Кого мы называем — Бог!

Я связь миров повсюду сущих, Я крайня степень вещества, Я средоточие живущих, Черта начальна Божества. Я телом в прах истлеваю, Умом громом повелеваю,

Я — царь, я — раб, я — червь, Я — бог,

Но будучи я столь чудесен,

Отколе происшел — безвестен,

А сам собой я быть не мог.

Твое созданье я, Создатель!

Твоей премудрости я — тварь,

Источник жизни, благ податель,

Душа души моей и царь!

Твоей то правде нужно было,

Чтоб смертну бездну проходило

Мое бессмертно бытие,

Чтоб дух мой в смертность облачился,

И чтоб чрез смерть я возвратился,

Отец! в бессмертие Твое.

Неизъяснимый, непостижимый,

Я знаю, что души моей

Воображения бессильны

И тени начертать твоей;

Но если словословить должно,

То слабым смертным невозможно

Тебя ничем иным почтить,

Как им к Тебе лишь возвышаться,

В безмерной разности теряться

И благодарны слезы лить.

Часть VI