Телесно-перцептивная и логико-понятийная сферы сознания

Ис с ледование конкретных познавательных способностей сознания (и соответствующих им видов знания) целесообразно начать с телесно-перцептивной сферы. Но сначала необходимо остановиться на одной чрезвычайно важной закономерности. Она состоит в том, что чем «ниже» располагаются познавательные способности двух «половинок» сознания, тем труднее провести между ними строгую разграничительную грань. Это в первую очередь касается уходящих в бессознательные слои душевной жизни инстинктивно-аффективной интуиции, относящейся к эмоциональной сфере (III), речь о которой пойдет в пятом параграфе данной главы, и тех первичных телесных способностей, которые именуются внутренними (или органическими) ощущениями. Их нерасторжимое единство образует базовый бессознательно-дорефлексивный слой нашего «жизненного мира», в которой погружено на ранних ступенях онтогенеза наше глубинное Я. В свое время на это обратил внимание С.Л.Франк, говоря, что невозможно строго разделить, например, внутреннее ощущение голода и непосредственно, всем существом переживаемое «чувство голода» [337, с.514]. Точно так же ощущение боли может приводить к аффективному болевому шоку. На момент исходной слитности предметно-ощущаемого и эмоционально-переживаемого обратил также внимание и А.Н.Леонтьев [180, с.199]. Более того, при характеристике эмоциональной сферы мы отмечали, что ее регулятивом является оппозиция удовольствие-неудовольствие. Но регулятивом тех внутренних ощущений, которые связаны с удовлетворением витальных потребностей личности, является близкая оппозиция приятное-неприятное типа тепло-холод, сытость-голод, ощущение бодрого самочувствия-боль. При всей невозможности однозначно развести телесные ощущения и первичные эмоциональные реакции организма, между ними, тем не менее, существуют серьезные различия, недаром еще Т.Гоббс отличал внутренние ощущения, определяемые модусом приятное-неприятное, как направленные вовне организма; от эмоций (страстей), связанных с удовольствием и неудовольствием, являющихся по его мнению, «движениями, направленными вовнутрь» [74, с.238]. Приведем ряд конкретных примеров, подтверждающих правоту Т.Гоббса. Так, можно испытывать приятные физиологические ощущения при поглощении вкусной и острой пищи, но при этом испытывать эмоциональный дискомфорт, памятуя о могущей открыться язве желудка. И наоборот: можно испытывать физическую боль при сдаче донорской крови, но, и одновременно радость от сознания того, что она кому-то может спасти жизнь. Наконец, можно указать на патологические отклонения в психике типа мазохизма, когда испытывают удовольствие от боли, или синдрома Кандинского-Клеромбо, когда болевые ощущения спокойно переживаются как принадлежащие другому лицу. Общая же закономерность становления сознания, по-видимому, такова: чем выше уровень перцептивных и эмоциональных способностей, тем четче проявляется их специфика. Обстоятельный материал о специфике эмоциональной сферы содержится в работе Г.Х.Шингарова [см.370]. После этих оговорок мы можем перейти к анализу четырех основных способностей, присущих телесно-перцептивной сфере. Они достаточно хорошо известны и изучены в европейской научной традиции. Поэтому дадим им предельно краткую характеристику.

Внутренние (или органические ощущения) — это самое первичное, большей частью совершенно неосознаваемое витально-потребностное знания, а также знания о процессах, происходящих в нашем теле, благодаря которому контролируется и поддерживается оптимальная жизнедеятельность нашего организма при его непосредственном взаимодействии с окружающими предметами и процессами. Известно, какой сложнейший комплекс бессознательных интероцептивных ощущений лежит в основе инстинктивных (например, хватательных и сосательных) движений младенца, не говоря уже о приобретенных двигательных реакциях типа речевой деятельности и прямохождения. Правда, в некоторых восточных учениях, например, в интегральной йоге Шри Ауробиндо Гхоша постулируется принципиальная возможность познания внутренних ощущений и управления витальными процессами в организме даже на уровне энергетики клеток [см.393]. В тибетской доктрине Калачакры развивается еще более поразительный взгляд на внутренние процессы человеческого организма, знание которых и контроль над которыми оказывается тождественным знанию и контролю над космическими процессами. «Существенным в доктрине Калачакры является то, — пишет исследователь этой эзотерической практики Рамчандра Рао, — что вся вселенная с ее объектами и событиями отождествляется с собственным телом; а время и его периоды... — с витальными потоками, циркулирующими по артериям тела... Учение Калачакры настаивает на том, что если останавливаются витальные потоки в организме, особенно идущие вверх и вниз, то человек тем самым останавливает и поток времени; он как бы трансцендирует его, побеждая феноменальную необходимость роста, движения и упадка» [411, Р.57-58]. Ту же самую мысль о связи пространственно-временных представлений с человеческой телесностью и, соответственно, о возможности их трансформации по учению Калачакры высказывает и лама Говинда Анагарика [76, с.255-256]. Первая работа в мировом востоковедении, посвященная Калачакре, принадлежит Ю.Н.Рериху [см. 263]. Ее довольно подробное изложение и современную интерпретацию можно найти в работе Е.Н. Молодцовой [см.223]. Реальная же оценка подобных антропологических моделей, допускающих возможность осознания внутренних ощущений и управления ими — дело будущих медико-психологических исследований.

Система внешних (экстероцептивных) ощущений — это деятельность наших органов чувств, обеспечивающая получение сенсорной информации (тактильной, зрительной, слуховой, вкусовой, обонятельной) об отдельных свойствах и параметрах предметов и процессов внешнего мира. Особенностью внешних ощущений служит, с одной стороны, их удивительная взаимокоординированность (нормальный бодрствующий человек получает внешнюю информацию всегда от разных рецепторов), а, с другой, не менее поразительная возможность их взаимокомпенсации. Пожалуй, самый выдающийся пример последней особенности — это успешная социализация слепоглухонемых детей, связанных с внешним миром в основном посредством тактильных ощущений, которая была осуществлена школой Соколянского-Мещерякова [см. 215). При всей фрагментарности информации, идущей от ощущений, одну их важную особенность на примере архаических племен установил К.Леви-Строс. Он заметил, что в большинстве случаев органы чувств, обеспечивающие выживаемость организма во внешней среде, не обманывают нас: громкий хаотический звук и ощущение жара — чаще всего свидетельствуют о реальной опасности; ядовитый гриб и на вкус горек; отвратительный запах — говорит о гниении и опасности заражения. К тому же многие внешние ощущения (особенно вкусовые и обонятельные) позволяют верно стихийно классифицировать предметы окружающего мира задолго до того, как это подтверждает экспериментальная наука. «На интуитивных основах, — пишет французский этнограф, — мы группируем вместе огурцы, турнепс, капусту, несмотря на то, что ботаника разграничивает линейные и крестоцветные. В доказательство истинности чувств химия показывает, что эти различные семейства схожи в одном: они содержат фосфор» [407, Р.12]. Правда, материал внешних ощущений не только связывает нас с миром, позволяя целесоообразно действовать в нем, удовлетворяя базовая витальные потребности, но и отдаляет нас от него, как только перед нами встают более сложные жизненные задачи. Не случайно многие философы, такие как Гегель и Н.О.Лосский, обосновывали реальность экстрасенсорного внешнего восприятия — проблемы, активно дискутируемой в современной науке. Этих моментов мы еще коснемся на последующих страницах работы.

Механизмы восприятия предметов. С помощью этих способностей человек формирует целостные образы предметов внешнего мира на основе продуктивного синтеза и отбора сенсорной информации, поступающей от органов чувств. Огромную роль играют здесь язык и память. Способность к восприятию и идентификации объектов образует «нижний этаж» предметности (или интенциональности) нашего сознания, поскольку здесь оно впервые отделяет внешний предмет восприятия от собственных ощущений и переживаний. Как справедливо пишет К.Ясперс, «мы воспринимаем не совокупность ощущений, как полагают некоторые психологи, а «вещи». Мы видим не просто чередование ощущений, а связь причины и следствия, когда один бильярдный шар толкает другой [390, 1, с.275]. Иными словами, в восприятии всегда есть неявные сверхчувственные компоненты (представления о пространстве, времени, причинности, тождестве и т.д.), т.е. присутствуют зачатки мыслительной деятельности в виде сенсорно-моторного интеллекта (термин Ж.Пиаже) и наглядно-действенного мышления (см. классические работы Дж.Брунера [42] и К.Прибрама [255], посвященные нейрофизиологическим и психологическим механизмам восприятия).

Способность к оперированию конкретными представлениями, которая одновременно может рассматриваться и как первичная форма собственно логического мышления, — это способность к конструктивному манипулированию обобщенными и рационализированными образами предметов в отрыве от непосредственного перцептивного опыта (о различии восприятий и представлений cм. в указанной выше работе Ясперса, с. 282—287). Колоссальную роль здесь играют ассоциативные процессы, репродуктивное воображение и, конечно, активная ориентировочная и предметная деятельность индивида, включенные в контекст социального взаимодействия. Способность к оперированию конкретными представлениями связывается в психологии с работой репрезентативного интеллекта (термин Ж.Пиаже) или наглядно-образного мышления.

Возникает вопрос фундаментальной важности: в какой мере психические объекты, данные нам в телесно-перцептивном знании, соответствуют самим вещам? Насколько объективна повседневная проекция нашего субъективного чувственного опыта на мир, как он существует сам по себе?

Как неопровержимо свидетельствуют философско-психологические исследования со времен Дж.Локка и И.Канта, ни о какой полной адекватности чувственных данных внешнему миру речь идти не может. В настоящее время выявлена целая иерархия внеперцептивных форм влияния на наш непосредственный телесно-чувственный «образ мира».

Во-первых, знаковые (т.е. субъективированные) элементы в наших ощущениях появляются уже на уровне отбора и обработки сенсорных сигналов в коре головного мозга (например, способность к полихромному восприятию цветов, к распознаванию звуков определенной частоты и т.д.). Хороший эмпирический материал подобного рода приведен в монографии Н.И.Губанова [см. 83].

Во-вторых, можно говорить об архетипически-бессознательном структурировании перцептивного поля ощущений и восприятий, открытого К.Г.Юнгом.

В-третьих, следует указать на важнейшую конструктивную роль языка, его грамматики и лексики, задающих вполне определенную канву отбора и организации чувственного материала, а также узнавания и интерпретации внешних предметов. Подобные факты легли в основу известной гипотезы «лингвистической относительности», выдвинутой Б.Уорфом [см. 322]. Хотя впоследствии она и подверглась серьезной критике, однако ее «слабую» версию разделяли и Э.Кассирер, и Л. фон Витгенштейн. Интересные экспериментальные результаты, касающиеся влияния языка на процессы восприятия, представлены в работе В.Ф.Петренко [см.245]. Современный же философский анализ гипотезы «лингвистической относительности» дан в работах Г.А.Брутяна [см. в частности его материал в 305], выдвинувшего, в противовес последней, интересную гипотезу «лингвистической дополнительности».

В-четвертых, важнейшим фактором влияния на наш чувственный опыт являются культурно-исторические пред-рассудки и ценностно-смысловые установки, обусловливающие во многом различные перцептивные «миры», в которых живут представители разных эпох и культур. Об этом свидетельствуют данные теоретической психологии [см. классическую работу Д.Н.Узнадзе — 319]; кросскультурной психологии [см.167]; а также исследования по «историческим типам ментальности», в частности по специфике духовного мира средневекового — православно-византийского [см.2] и западноевропейского [см. 84; 350] человека. Здесь можно говорить о детерминации «чувственного образа мира» со стороны религии, науки, философии и других символических систем культуры.

В-пятых, необходимо отметить такие существенные, и уже чисто субъективные, факторы организации чувственного опыта, как факты личной биографии, профессиональные навыки, экзистенциально-психологические предпочтения и сиюминутно-аффективные состояния. Они оказываются просто-напросто неустранимыми из повседневной «картины мира», которую нам так свойственно отождествлять с миром, как он существует на самом деле.

Наконец, в-шестых, налицо имманентная категориально-логическая структурированность телесно-перцептивной сферы сознания в целом, осуществляющаяся в многообразных формах, которые мы еще будем иметь возможность обсудить.

А пока — констатируем, что индийская философская мысль совсем не случайно называла мир чувственности майей (иллюзией), а европейская рационалистическая философия рассматривала веру в чувственный опыт как главный источник многочисленных ошибок и заблуждений. Обе традиции наметили свои, во многом взаимоисключающие, стратегии избавления от перцептивных иллюзий и создали свои методы «прорыва» к миру, каким он существует на самом деле. Вначале остановимся на классической европейской стратегии объективного познания вещно-событийной реальности мироздания. Для этого следует обратиться к анализу логико-понятийных способностей сознания, олицетворяемых традиционной западной наукой и философией.

Когда произносят словосочетание «логическое мышление», то всегда имеют в виду, по крайней мере, два момента. Во-первых, интерсубъективную смыслопорождающую и смыслопонимающую деятельность сознания, т.е. процесс оперирования оформленными смыслами (понятиями), более или менее однозначно понимаемыми многими индивидуальными сознаниями. Во-вторых, такую смысловую деятельность, посредством которой постигаются внутренние, непосредственно не данные, свойства и отношения вещей. Для того чтобы деятельность логического мышления реально осуществилась, необходимы три условия:

а) Наличие системы индивидуальных логических операций — идентификации, абстракции, обобщения, предикации, вывода и т.д. Система логических операций, которая поэтапно формируется в онтогенезе, образует инвариант созидания и понимания любых смыслов. Исследование логических операций ведется преимущественно в рамках психологии мышления (см. классические работы Ж.Пиаже и Б.Инельдер [247], А.Р.Лурии [199], а общий обзор психологических подходов к мышлению дан в работе О.К.Тихомирова [308]).

б) В рамках формальной логики мышление изучается не в плане осуществления индивидуальных логических операций, а с точки зрения всеобщих логических форм (суждений, понятий, умозаключений и т.д.), придающих мышлению форму всеобщности и необходимости. Наличие логических форм позволяет мышлению приобретать доказательный, дискурсивно-обоснованный характер.

в) Логическое мышление есть всегда знаково-опосредованное мышление (в отличие, скажем, от ценностно-гуманитарного), т.е. требует обязательной опоры на знаковые, в первую очередь, конечно, на языковые средства. Без языка невозможно ни бытие логических форм, ни интерсубъективная коммуникация, ни тем более рефлексия систематического логического мышления над своими собственными основаниями. Особую роль в становлении логического мышления играет овладение письменным языком [см. 42; 318].

Выделяют несколько генетически связанных видов мышления — наглядно-действенное, наглядно-образное и вербально-логическое. О первых двух видах мы уже говорили выше. Оперирование абстрактными общими представлениями связано с деятельностью вербально-логического мышления, которое всегда опирается на естественный и искусственный языки. На уровне повседневного обихода оно приобретает форму здравого смысла или обыденного рассудка. Более высокую форму вербально-логического мышления образует дискурсивное, доказательно-выводное мышление (научный рассудок), а высшую — рефлексивное мышление (или теоретический разум). Ясно, что четкой грани между этими разновидностями вербально-логического мышления провести невозможно, хотя на определенных различиях между рассудочно-дискурсивным и разумно-рефлексивным мышлением мы еще остановимся отдельно. А пока — дадим общую дефиницию логического мышления, учитывая отмеченные выше условия его осуществления и формы проявления:

Логическое мышление — это опосредованная языком (естественным или искусственным), инвариантно-упорядоченная, а на своих высших ступенях — дискурсивно-обоснованная и рефлексивно-критическая смыслопорождающая и смыслопонимающая деятельность сознания.

Возникает вопрос: а нет ли у логического мышления каких-то более глубоких оснований, фундирующих и индивидуальные логические операции, и бытие логических форм, и даже организацию знаково-символического инструментария? И здесь историко-философская традиция дает безусловно положительный ответ, связывая такие основания с наличием логико-категориальной структуры мышления, явно организующей все виды вербально-логического мышления; а неявно, имплицитно — упорядочивающей и телесно-перцептивную сферу сознания, и косвенно присутствующей в других сферах сознания. Для нас обращение к логико-категориальной проблематике важно еще и потому, что даст возможность разделить внутри мышления в широком смысле (т.е. в рамках «верхней половинки» сознания, сектора IV и II) его собственно логические и ценностно-гуманитарные ипостаси.

Проблема логических категорий столь сложна и многогранна, имеет столь давнюю историю обсуждения, что мы не можем претендовать здесь на сколь-нибудь полное ее освещение. Впервые она предельно четко была сформулирована Платоном в диалоге «Софист», где великий греческий мыслитель выделяет пять «главнейших» видов идей (тождество, различие, покой, движение, бытие), которые — суть основа движения и, соответственно, условие мыслимости всего множества частных идей. Фактически Платон здесь совершенно четко различает понятия и логические категории, рассматривая последние как некие универсальные смысловые «порождающие матрицы». Совершенно иной, не логико-смысловой, а логико-грамматический подход к категориям развивает Аристотель в своем знаменитом трактате «Категории». Десять категорий Аристотеля [19,2, с.56] представляют собой, во-первых, основные грамматические значения слов греческого языка, и, во-вторых, основные модусы вопросов, которые могут быть заданы любому объекту осмысления. Последующая философская традиция приложила немало сил для синтеза этих двух линий. Анализом категорий занимались Плотин и Боэций, средневековые схоласты и Николай Кузанский. Но коренной поворот к систематическому пониманию основных синтетических функций категорий был осуществлен в немецкой классике, и прежде всего И.Кантом и Гегелем. Выделим, отталкиваясь от их идей, основные операторно-синтетические функции логических категорий.

Во-первых, Кант выделяет бессознательно-спонтанное применение категорий (тождества и различия, необходимости и случайности) в актах фигурного синтеза (или трансцендентального синтеза воображения), когда из многообразного материала ощущений формируется относительно устойчивое бытие элементарных объектов созерцания, т.е.когда предмет еще не подвергается четкой идентификации в акте восприятия [149, 3, с.204-205]. Этот факт имплицитного категориального структурирования перцептивного поля даже на уровне внутренних и внешних ощущений отмечают такие ученые как психолог Дж.Брунер и этолог К.Лоренц.

Во-вторых, Кант говорит о категориальном синтезе схватывания, который он, правда, не всегда четко отличает от фигурного синтеза. Посредством него происходит «сочетание многообразного в эмпирическом созерцании, благодаря чему становится возможным восприятие его, т.е. эмпирическое сознание о нем (как явлении)» [149, 3, с.210]. Неопределенный объект созерцания превращается таким образом в идентифицированный предмет восприятия, причем Кант показывает, что данная познавательная операция невозможна без спонтанного участия по крайней мере логической категории «количество».

В-третьих, предмет восприятия может быть превращен в предмет мышления за счет уже чисто интеллектуального синтеза, когда мы начинаем мысленно исследовать предмет восприятия под теми или иными категориальными модусами^[17], т.е. сознательно задаем вопросы (вполне в духе Аристотеля) о количественной и качественной определенности этого предмета, о причинах его существования, о необходимом и случайном в его бытии. Здесь логические категории выступают как бы в своем подлинном, конструктивно-осмысляющем, бытии. Данные умозрительные выводы Канта получили впоследствии обстоятельное научное подтверждение. Тот же Ж.Пиаже показал, что категории лежат в основе действия интеллектуальных психологических операций.

В-четвертых, Кант сумел пойти еще дальше, показав, что предмет мышления может превратиться в предмет познания лишь в силу наличия априорных содержательно-синтетических основоположений (типа «все явления причинно обусловлены», «все сложные тела состоят из простых тел»), которые также носят категориальный характер. Иными словами, относительно любого предмета мышления могут быть вынесены какие-то твердые номологические суждения лишь постольку, поскольку существуют априорные основоположения, содержащие «в себе основания для других суждений, но сами они не имеют своего основания в высших и более общих законах» [Там же, с.228]. Впоследствии факт содержательно-категориального фундирования научного дискурса был подчеркнут в марксизме, прежде всего в «Диалектике природы» Ф.Энгельса, и Э.Гуссерлем в первом томе «Логических исследований»** Вопрос был поставлен Гуссерлем в предельно ясной и четкой форме: «Каковы первичные «возможности», из которых создается возможность теории, другими словами, каковы первичные действительные понятия, из которых конституируется само действительное понятие теории?» [88, с.211]. Ответ Гуссерля предельно определенен: научные абстракции и теоретические доказательства возможны только потому, что существуют первичные категории, конституирующие саму теоретическую, а уж тем более эмпирическую предметность нашего познания [Там же, с.215—216]. Именно их уяснение входит в задачу логики. Гуссерль в трактовке логики весьма близок Гегелю: ее задача — систематическая рефлексия над категориальными основаниями дискурса. Однако стратегии рефлексивной деятельности у двух мыслителей радикально различны. Для Гуссерля, как верного последователя кантовского трансцендентализма, ни о какой самостоятельной субстанциально-категориальной логической действительности речь идти не может, равно как и об исторических трансформациях содержания категорий. Категории — суть имманентные априорно-операторные основания любого дискурса, одинаковые для всех мыслящих индивидов.

В-пятых. В отличие от Канта, Гуссерля и всей последующей трансценденталистской традиции, Гегелю (а вслед за ним и марксистской философии) удалось показать культурно-содержательную синтетическую функцию категорий, выступающих историческими ступеньками восхождения и, соответственно, самосознания человеческого духа. В исторической динамике категориальных смыслов и категориальных приоритетов как бы запечатлеваются основные вехи духовного движения нашей цивилизации. Соответственно, дело философии — универсальная категориально-содержательная рефлексия над всеми историческими формообразованиями сознания, ибо она одна способна осмыслить всеобщие предпосылки мышления прошлых эпох и предрассудки собственного исторического времени. С исчерпывающей полнотой эту функцию логических категорий, а значит и важную функции философии как таковой, Гегель выразил в следующем знаменитом отрывке из «Философии природы»: «...Метафизика есть не что иное, как совокупность всеобщих определений мышления, как бы та алмазная сеть (категорий — А.И.), в которую мы вводим любой материал и только этим делаем его понятным. Каждая образованное сознание обладает своей метафизикой, тем инстинктивным мышлением, той абсолютной силой в нас, которой мы можем овладеть лишь в том случае, если мы сделаем саму ее предметом нашего познания. Философия как философия располагает вообще другими категориями, чем обычное сознание; все различие между различными уровнями образования сводится к различию употребляемых категорий. Все перевороты как в науке, так и во всемирной истории происходят от того, что дух в своем стремлении понять и услышать себя, обладать собой менял категории и тем постигал себя подлиннее, глубже, интимнее и достигал большего единства с собой» [65, с.21].

Подытоживая, можно выделить самую главную, включающую в себя все предыдущие, формально-содержательную функцию логических категорий. Они образуют предельные полярные смысловые полюса мысли (почему категории и носят преимущественно парный характер и взаимоопределяются лишь друг через друга, а не через род и видовое отличие), замыкающие в своем «логическом» пространстве весь возможный универсум рациональных смыслов (понятий различного уровня). Это как бы всеобщие «матрицы» интерсубъективного смыслопорождения и смыслопонимания, телесно-перцептивные способности сознания. Логические категории — неустранимые «фон» и «сцена», на которых «разыгрываются» любые акты нашего логико-понятийного постижения мира и самих себя.

Возникает закономерный вопрос: а каковы атрибуты логических категорий, которые, во-первых, позволяют отличать их от понятий и общенаучных категорий^[18], и, во-вторых, обеспечивает выполнениеих многообразных операторно-синтетических функций?

Важнейшее отличие логических категорий от всех других предельно общих понятий — это саморефлексивность. Суть саморефлексивности заключается в том, что логическое отрицание категории (т.е. утверждение о ее небытии) всегда утверждает ее же. Очень четко это свойство категорий зафиксировал в своих исследованиях С.Б.Церетели [см.361; 362]. В самом деле, отрицание тождества («тождества нет») подразумевает по крайней мере самотождественность данного акта мысли; суждение «различия нет» — отличие данного суждения от противоположного. Отрицание необходимости — само претендует на необходимость. Высказывание «случайности нет» утверждает случайность прямо противоположного высказывания. Факт саморефлексивности логических категорий подтверждает их функции быть неустранимыми «операторами» мысли. Однако критерий саморефлексивности оказывается недостаточным для отделения логических категорий от некоторых других понятий (например, «язык», «слово», «точность»). Их отрицание также утверждает их же.

Поэтому другой атрибутивной особенностью логических категорий служит их взаиморефлексивность, т.е. взаимопереход и взаимоутверждение полярных категорий при определенных условиях. Эта специфика категорий была схвачена Платоном, а потом развита неоплатониками, Николаем Кузанским, Гегелем. Наконец, оно было блестяще осмыслено в трудах А.Ф.Лосева, показавшего, что любая логическая категория с необходимостью переходит в свою полярную противоположность — в парную, противостоящую ей категорию — если абсолютно логически утверждается, т.е. доводится до мысленного предела (см. великолепные лосевские примеры взаиморефлексивности [189, с.515-527]). Действительно, если мы говорим «все тождественно», то тем самым утверждаем различие данного суждения от ему противостоящего; а если произносим «все различно» — то постулируем нечто противоположное — самотождественность данного высказывания. Свойство взаиморефлексивности позволяет безошибочно разделить логические категории и понятия, подобные «слову», «языку», «точности», которые ни в какую противоположность при своей абсолютизации перейти не могут. Это атрибутивное свойство логических категорий свидетельствует, что предельные смысловые полюса мышления «живут» и «светятся» лишь благодаря наличию своей абсолютной инаковости.

Остается указать на последний существенный признак — взаиморефлексивность логических категорий. Суть его в том, что каждая логическая категория «отражает» все другие категории, а потому может определяться лишь в рамках их целостной системы. Отсюда — феномен неустранимой интенции в истории философии на построение категориальных систем. Образно говоря, стоит только «потянуть» за одну категориальную «ниточку» (попытаться дать определение какой-то одной категории), как тут же начнет «разматываться» весь «категориальный клубок».

После этих категориальных экспликаций, выделим некоторые характерные черты рассудочно-дискурсивной и разумно-рефлексивной способностей логико-понятийной сферы сознания. О сохраняющей свое значение дихотомии «рассудок- разум» свидетельствует хотя бы монография Н.С.Автономовой [см. 4].

Рассудочное мышление доминировало в европейской науке и философии XVII-XIX вв. и было связано с эмпирической стадией развития европейского естествознания, олицетворяемого механистической галилеево-ньютоновской картиной мира. К отличительным свойствам рассудка относятся:

1) оперирование четко определенными вербальными понятиями с интенцией на установление жесткой логической (родо-видовой) иерархии между ними;

2) направленность на выделение абстрактно-всеобщих свойств и связей реальности при отвлечении от всего случайного, единичного;

3) отчетливое преобладание аналитических процедур исследования по сравнению с синтетическими методами;

4) запрет на существование каких-либо противоречий в бытии и, соответственно, в познающем мышлении;

5) отсутствие развитой рефлексивно-критической установки и вытекающий отсюда интеллектуальный «соблазн» гипостазирования научных абстракций. Из последнего момента вытекает и наибольшая слабость рассудка, когда он, разрушая иллюзорный мир чувственных проекций силой рациональной мысли, сам постоянно впадает в искушение приписать миру ту систему абстракций, которую породила его собственная идеальная деятельность. Именно рассудочное мышление лежит в основе «научного мифотворчества» и интеллектуальной нетерпимости, ибо любая недиалектичность мысли всегда приводит к самонадеянной авторитарности и опасной монологичности. Однако это не значит, что рассудок плох. Напротив, он незаменим в сфере «конечного» — опытно-экспериментальном уровне научных исследований, при решении локальных задач в производстве, технике, бизнесе и т.д., требующих ясности, четкости и определенности.

Однако только диалектический разум — высший уровень европейского логико-понятийного мышления — способен теоретически преодолеть ограниченность и мифологемы рассудка. В отличие от последнего, он всегда направлен на целостное познание объекта во все его связях и опосредованиях. Если рассудок ищет абстрактно-общее для множества объектов, игнорируя их единичные свойства, то разум нацелен на поиск конкретно-всеобщих законов развития, определяющих генезис и бытие единичных вещей. Разум при этом продуцирует не абстракции и отдельные эмпирические законы, а синтетические идеи и теории. К отличительным чертам разумной ментальности относится учет неоднозначных и противоречивых связей развивающихся объектов. Поэтому не категорический запрет противоречий в мышлении, а, наоборот, признание необходимости диалектических противоречий в развертывании теоретической мысли относится к наиболее существенным чертам разумного мышления. Отличаясь диалектической гибкостью методов, разумное мышление всегда рефлектирует над предпосылками и условиями собственной деятельности, а потому никогда полностью и не отождествляет идеальные продукты своего творчества с миром, как он существует сам по себе. И наконец, диалектическая разумная установка предполагает диалогичность и демократизм, т.е. возможность самокритичной корректировки и уточнения интеллектуальной позиции под влиянием строгих доводов оппонентов.

Разум, прорывая и узкий горизонт чувственности, и «концептуальные шоры» рассудка, почти выводит нас в сферу сверхсознания. Теория разумного мышления (диалектическая логика), получившая наиболее систематическую разработку в философии Гегеля, является одним из высших достижений европейского гения, поразительным образом восполняющая восточную стратегию постижения мирового бытия. Кстати, любопытно, что последовательной философской теории разумного мышления на Востоке так и не было создано. В лучшем случае там можно найти ее отдельные элементы, как, например, в негативной диалектике Нагарджуны. Но зато восточный мир открыл собственные уникальные психотехнические средства для проникновения в тайны макро- и микрокосмов. К их исследованию мы теперь и переходим.