Гроза, Драма в пяти действиях 3 page

Таков был Шекспир. Многие из его пьес могут быть названы открытиями в

области человеческого сердца; его литературная деятельность подвинула общее

сознание людей на несколько ступеней, на которые до него никто не поднимался

и которые только были издали указываемы некоторыми философами. И вот почему

Шекспир имеет такое всемирное значение: им обозначается несколько новых

ступеней человеческого развития. Но зато Шекспир и стоит вне обычного ряда

писателей. Имена Данте, Гете, Байрона часто присоединяются к его имени, но

трудно сказать, чтоб в каждом из них так полно обозначалась целая новая фаза

общечеловеческого развития, как в Шекспире. Что же касается до обыкновенных

талантов, то для них именно остается та служебная роль, о которой мы

говорили. Не представляя миру ничего нового и неведомого, не намечая новых

путей в развитии всего человечества, не двигая его даже и на принятом пути,

они должны ограничиваться более частным, специальным служением: они приводят

в сознание масс то, что открыто передовыми деятелями человечества,

раскрывают и проясняют людям то, что в них живет еще смутно и неопределенно.

Обыкновенно это происходит не так, впрочем, чтобы литератор заимствовал у

философа его идеи и потом проводил их в своих произведениях. Нет, оба они

действуют самостоятельно, оба исходят из одного начала - действительной

жизни, но только различным образом принимаются за дело. Мыслитель, замечая в

людях, например, недовольство настоящим их положением, соображает все факты

и старается отыскать новые начала, которые бы могли удовлетворить

возникающие требования. Литератор-поэт, замечая то же недовольство, рисует

его картину так живо, что общее внимание, остановленное на ней, само собою

наводит людей на мысль о том, что же именно им нужно. Результат один, и

значение двух деятелей было бы одно и то же: но история литературы

показывает нам, что за немногими исключениями литераторы обыкновенно

опаздывают. Тогда как мыслители привязывались к самым незначительным

признакам и, неотступно преследуя попавшуюся мысль до самых последних ее

оснований, нередко подмечают явление в самом еще ничтожном его зародыше, -

литераторы по большей части оказываются менее чуткими; они подмечают и

рисуют возникающее движение тогда уже, когда оно довольно явственно и

сильно. Зато, впрочем, они ближе к понятиям массы и больше имеют в ней

успеха: они подобны барометру, с которым всякий справляется, между тем как

метеоролого-астрономических выкладок и предвещаний никто не хочет знать.

Таким образом, признавая за литературою главное значение разъяснения

жизненных явлений, мы требуем от нее одного качества, без которого в ней не

может быть никаких достоинств, именно - правды. Надо, чтобы факты, из

которых исходит автор и которые он представляет нам, были представлены

верно. Как скоро этого нет, литературное произведение теряет всякое

значение, оно становится даже вредным, потому что служит не к просветлению

человеческого сознания, а, напротив, еще к большему помраченью. И тут уже

напрасно стали бы мы отыскивать в авторе какой-нибудь талант, кроме разве

таланта враля. В произведениях исторического характера правда должна быть

фактическая; в беллетристике, где происшествия вымышлены, она заменяется

логическою правдою, то есть разумной вероятностью и сообразностью с

существующим ходом дел.

Но правда есть необходимое условие, а еще не достоинство произведения.

О достоинстве мы судим по широте взгляда автора, верности понимания и

живости изображения тех явлений, которых он коснулся. И прежде всего, по

принятому нами критерию, мы различаем авторов, служащих представителями

естественных, правильных стремлений народа, от авторов, служащих органами

разных искусственных тенденций и требований. Мы уже видели, что

искусственные общественные комбинации, бывшие следствием первоначальной

неумелости людей в устройстве своего благосостояния, во многих заглушили

сознание естественных потребностей. В литературах всех народов мы находим

множество писателей, совершенно преданных искусственным интересам и нимало

не заботящихся о нормальных требованиях человеческой природы. Эти писатели

могут быть и не лжецы; но произведения их тем не менее ложны, и в них мы не

можем признать достоинств, разве только относительно формы. Все, например,

певцы иллюминаций, военных торжеств, резни и грабежа по приказу

какого-нибудь честолюбца, сочинители льстивых дифирамбов*, надписей и

мадригалов** - не могут иметь в наших глазах никакого значения, потому что

они весьма далеки от естественных стремлений и потребностей народных. В

литературе они то же в сравнении с истинными писателями, что в науке

астрологи и алхимики*** пред истинными натуралистами, что сонники пред

курсом физиологии, гадательные книжки пред теорией вероятностей. Между

авторами, не удаляющимися от естественных понятий, мы различаем людей, более

или менее глубоко проникнутых насущными требованиями эпохи, более или менее

широко обнимающих движение, совершающееся в человечестве, к более или менее

сильно ему сочувствующих. Тут степени могут быть бесчисленны. Один автор

может исчерпать один вопрос, другой десять, третий может все их подвести под

один высший вопрос и его поставить на разрешение, четвертый может указать на

вопросы, которые поднимаются еще за разрешением этого высшего вопроса, и

т.д. Один может холодно, эпически излагать факты, другой с лирической силой

ополчаться на ложь и воспевать добро и правду. Один может брать дело с

поверхности и указывать надобность внешних и частных поправок; другой может

забирать все с корня и выставлять на вид внутреннее безобразие и

несостоятельность предмета или внутреннюю силу и красоту нового здания,

воздвигаемого при новом движении человечества. Сообразно с широтою взгляда и

силою чувства авторов будет разниться и способ изображения предметов и самое

изложение у каждого из них. Разобрать это отношение внешней формы к

внутренней силе уже нетрудно; самое главное для критики - определить, стоит

ли автор в уровень с теми естественными стремлениями, которые уже

пробудились в народе или должны скоро пробудиться по требованию современного

порядка дел; затем - в какой мере умел он их понять и выразить и взял ли он

существо дел, корень его, или только внешность, обнял ли общность предмета

или только некоторые его стороны.

______________

* Дифирамб (с греч.) - у древних греков торжественная песнь в честь

бога Диониса; в переносном смысле - преувеличенная, восторженная похвала.

** Мадригал (с франц.) - небольшое стихотворение, восхваляющее

кого-либо.

*** Алхимия (с греч.) - в средние века лженаука о превращении простых

металлов в драгоценные при помощи фантастического философского камня.

Считаем излишним распространяться о том, что мы здесь разумеем не

теоретическое обсуждение, а поэтическое представление фактов жизни. В

прежних статьях об Островском мы достаточно говорили о различии отвлеченного

мышления от художественного способа представления. Повторим здесь только

одно замечание, необходимое для того, чтобы поборники чистого искусства не

обвинили нас опять в навязыванье художнику "утилитарных* тем". Мы нисколько

не думаем, чтобы всякий автор должен был создавать свои произведения под

влиянием известной теории; он может быть каких угодно мнений, лишь бы талант

его был чуток к жизненной правде. Художественное произведение может быть

выражением известной идеи - не потому, что автор задался этой идеей при его

создании, а потому, что автора его поразили такие факты действительности, из

которых эта идея вытекает сама собою. Таким образом, например, философия

Сократа[*] и комедии Аристофана, в отношении к религиозному учению греков,

служат выражением одной и той же общей идеи - несостоятельности древних

верований; но вовсе нет надобности думать, что Аристофан задавал себе именно

эту цель для своих комедий: она достигается у него просто картиною греческих

нравов того времени. Из его комедий мы решительно убеждаемся, что в то

время, когда он писал, царство греческой мифологии уже прошло, то есть он

практически подводит нас к тому, что Сократ и Платон[*] доказывают

философским образом. Такова и вообще бывает разница в способе действия

произведений поэтических и собственно теоретических. Она соответствует

разнице в самом способе мышления художника и мыслителя: один мыслит

конкретным образом, никогда не теряя из виду частных явлений и образов, а

другой стремится все обобщить, слить частные признаки в общей формуле. Но

существенной разницы между истинным знанием и истинной поэзией быть не

может: талант есть принадлежность натуры человека, и потому он, несомненно,

гарантирует нам известную силу и широту естественных стремлений в том, кого

мы признаем талантливым. Следовательно, и произведения его должны

создаваться под влиянием этих естественных, правильных потребностей натуры;

сознание нормального порядка вещей должно быть в нем ясно и живо, идеал его

прост и разумен, и он не отдаст себя на служение неправде и бессмыслице, не

потому, чтобы не хотел, а просто потому, что не может, - не выйдет у него

ничего хорошего, если он и вздумает понасиловать свой талант. Подобно

Валааму, захочет он пpoклинать Израиля[*], и против его воли в торжественную

минуту вдохновения в его устах явятся благословения вместо проклятий. А если

и удастся ему выговорить слово проклятия, то оно лишено будет внутреннего

жара, будет слабо и невразумительно. Нам нечего ходить далеко за примерами;

наша литература изобилует ими едва ли не более всякой другой. Возьмите хоть

Пушкина и Гоголя: как бедны и трескучи заказные стихотворения Пушкина; как

жалки аскетические попытки Гоголя в литературе! Доброй воли у них было

много, но воображение и чувство не давали достаточно материала для того,

чтобы сделать истинно поэтическую вещь на заказные, искусственные темы. Да и

не мудрено: действительность, из которой почерпает поэт свои материалы и

свои вдохновения, имеет свой натуральный смысл, при нарушении которого

уничтожается самая жизнь предмета и остается только мертвый остов его. С

этим-то остовом и принуждены были всегда оставаться писатели, хотевшие

вместо естественного смысла придать явлениям другой, противный их сущности.

______________

* Утилитарный (с лат.) - прикладной, узкопрактический.

Но, как мы уже сказали, естественные стремления человека и здравые,

простые понятия о вещах бывают иногда искажены во многих. Вследствие

неправильного развития часто людям представляется совершенно нормальным и

естественным то, что в сущности составляет нелепейшее насилие природы. С

течением времени человечество все более и более освобождается от

искусственных искажений и приближается к естественным требованиям и

воззрениям: мы уже не видим таинственных сил в каждом лесе и озере, в громе

и молнии, в солнце и звездах; мы уже не имеем в образованных странах каст и

париев*; мы не перемешиваем отношений двух полов, подобно народам Востока;

мы не признаем класса рабов существенной принадлежностью государства, как

было у греков и римлян; мы отрицаемся от инквизиционных** начал,

господствовавших в средневековой Европе. Если все это еще и встречается ныне

по местам, то не иначе, как в виде исключения; общее же положение изменилось

к лучшему. Но все-таки и теперь еще люди далеко не пришли к ясному сознанию

всех естественных потребностей и даже не могут согласиться в том, что для

человека естественно, что нет. Общую формулу - что человеку естественно

стремиться к лучшему - все принимают; но разногласия возникают из-за того,

что же должно считать благом для человечества. Мы полагаем, например, что

благо в труде, и потому труд считаем естественным для человека; а

"Экономический указатель"[*] уверяет, что людям естественно лениться, ибо

благо состоит в пользовании капиталом. Мы думаем, что воровство есть

искусственная форма приобретения, к которой человек иногда вынуждается

крайностью; а Крылов говорит, что это есть естественное качество иных людей

и что -

______________

* Каста (от лат. caslus - чистый) - замкнутая общественная группа,

обособленная происхождением и правовым положением своих членов; пария (с

инд.) - у индусов человек низшего сословия, лишенный всяких прав.

** Инквизиция (с лат.) - следственный и карательный орган католической

церкви, жестоко преследовавший любое проявление свободной мысли в передовых

кругах общества.

Вору дай хоть миллион,

Он воровать не перестанет[*].

А между тем Крылов знаменитый баснописец, а "Экономический указатель"

издается г.Вернадским, доктором и статским советником: мнениями их

пренебрегать невозможно. Что тут делать, как решить? Нам кажется, что

окончательного решения тут никто не может брать на себя; всякий может

считать свое мнение самым справедливым, но решение в этом случае более,

нежели когда-нибудь надо предоставить публике. Это дело до нее касается, и

только во имя ее можем мы утверждать наши положения. Мы говорим обществу:

"нам кажется, что вы вот к чему способны, вот что чувствуете, вот чем

недовольны, вот чего желаете". Дело общества сказать нам, ошибаемся мы или

нет. Тем более в таком случае, как разбор комедий Островского, мы прямо

можем положиться на общий суд. Мы говорим: "вот что автор изобразил; вот что

означают, по нашему мнению, воспроизведенные им образы; вот их

происхождение, вот смысл; мы находим, что все это имеет живое отношение к

вашей жизни и нравам и объясняет вот какие потребности, которых

удовлетворение необходимо для вашего блага". Скажите, кому же иначе судить о

справедливости наших слов, как не тому самому обществу, о котором идет речь

и к которому она обращается? Его решение должно быть одинаково важно и

окончательно - и для нас и для разбираемого автора.

Автор наш принимается публикою очень хорошо; значит, одна половина

вопроса решается положительным образом: публика признает, что он верно

понимает и изображает ее. Остается другой вопрос: верно ли мы понимаем

Островского, приписывая его произведениям известный смысл? Некоторую надежду

на благоприятный ответ подает нам, во-первых, то обстоятельство, что

критики, противоположные нашему воззрению, не были особенно одобряемы

публикой, и, во-вторых, то, что сам автор оказывается согласным с нами, так

как в "Грозе" мы находим новое подтверждение многих из наших мыслей о

таланте Островского и о значении его произведений. Впрочем, еще раз, - наши

статьи и самые основания, на которых мы утверждаем свои суждения, у всех

пред глазами. Кто не захочет согласиться с нами, тот, читая и поверяя наши

статьи по своим наблюдениям, может прийти к собственному заключению. Мы и

тем будем довольны.

Теперь, объяснившись относительно оснований нашей критики, просим

читателей извинить нам длинноту этих объяснений. Их бы, конечно, можно было

изложить на двух-трех страницах, но тогда бы этим страницам долго не

пришлось увидеть света. Длиннота происходит оттого, что часто бесконечным

перифразом объясняется то, что можно бы обозначить просто одним словом; но в

том-то и беда, что эти слова, весьма обыкновенные в других европейских

языках, русской статье дают обыкновенно такой вид, в котором она не может

явиться пред публикой. И приходится поневоле перевертываться всячески с

фразой, чтобы ввести как-нибудь читателя в сущность излагаемой мысли[*].

Но обратимся же к настоящему предмету нашему - к автору "Грозы".

x x x

Читатели "Современника" помнят, может быть, что мы поставили

Островского очень высоко, находя, что он очень полно и многосторонне умел

изобразить существенные стороны и требования русской жизни. Не говорим о тех

авторах, которые брали частные явления, временные, внешние требования

общества и изображали их с большим или меньшим успехом, как, например,

требование правосудия, веротерпимости, здравой администрации, уничтожения

откупов, отменения крепостного права и пр. Но те писатели, которые брали

более внутреннюю сторону жизни, ограничивались очень тесным кругом и

подмечали такие явления, которые далеко не имели общенародного значения.

Таково, например, изображение в бесчисленном множестве повестей людей,

ставших по развитию выше окружающей их среды, но лишенных энергии, воли и

погибающих в бездействии. Повести эти имели значение, потому что ясно

выражали собою негодность среды, мешающей хорошей деятельности, и хотя

смутно сознаваемое требование энергического применения на деле начал,

признаваемых нами за истину в теории. Смотря по различию талантов, и повести

этого рода имели больше или меньше значения; но все они заключали в себе тот

недостаток, что попадали лишь в небольшую (сравнительно) часть общества и не

имели почти никакого отношения к большинству. Не говоря о массе народа, даже

в средних слоях нашего общества мы видим гораздо больше людей, которым еще

нужно приобретение и уяснение правильных понятий, нежели таких, которые с

приобретенными идеями не знают, куда деваться. Поэтому значение указанных

повестей и романов остается весьма специальным и чувствуется более для

кружка известного сорта, нежели для большинства. Нельзя не согласиться, что

дело Островского гораздо плодотворнее: он захватил такие общие стремления и

потребности, которыми проникнуто все русское общество, которых голос

слышится во всех явлениях нашей жизни, которых удовлетворение составляет

необходимое условие нашего дальнейшего развития. Мы не станем теперь

повторять того, о чем говорили подробно в наших первых статьях; но кстати

заметим здесь странное недоумение, происшедшее относительно наших статей у

одного из критиков "Грозы" - г.Аполлона Григорьева. Нужно заметить, что

г.А.Григорьев один из восторженных почитателей таланта Островского; но -

должно быть, от избытка восторга - ему никогда не удается высказать с

некоторой ясностью, за что же именно он ценит Островского. Мы читали его

статьи и никак не могли добиться толку. Между тем, разбирая "Грозу",

г.Григорьев посвящает нам несколько страничек и обвиняет нас в том, что мы

прицепили ярлычки к лицам комедий Островского, разделили все их на два

разряда: самодуров и забитых личностей, и в развитии отношений между ними,

обычных в купеческом быту, заключили все дело нашего комика. Высказав это

обвинение, г.Григорьев восклицает, что нет, не в этом состоит особенность и

заслуга Островского, а в народности. Но в чем же состоит народность,

г.Григорьев не объясняет, и потому его реплика показалась нам очень

забавною. Как будто мы не признавали народности у Островского! Да мы именно

с нее и начали, ею продолжали и кончили. Мы искали, как и насколько

произведения Островского служат выражением народной жизни, народных

стремлений: что это, как не народность? Но мы не кричали про нее с

восклицательными знаками через каждые две строки, а постарались определить

ее содержание, чего г.Григорьеву не заблагорассудилось ни разу сделать. А

если б он это попробовал, то, может быть, пришел бы к тем же результатам,

которые осуждает у нас, и не стал бы попусту обвинять нас, будто мы заслугу

Островского заключаем в верном изображении семейных отношений купцов,

живущих по старине. Всякий, кто читал наши статьи, мог видеть, что мы вовсе

не купцов только имели в виду, указывая на основные черты отношений,

господствующих в нашем быте и так хорошо воспроизведенных в комедиях

Островского. Современные стремления русской жизни, в самых обширных

размерах, находят свое выражение в Островском, как комике, с отрицательной

стороны. Рисуя нам в яркой картине ложные отношения, со всеми их

последствиями, он чрез то самое служит отголоском стремлений, требующих

лучшего устройства. Произвол, с одной стороны, и недостаток сознания прав

своей личности, с другой, - вот основания, на которых держится все

безобразие взаимных отношений, развиваемых в большей части комедий

Островского; требования права, законности, уважения к человеку - вот что

слышится каждому внимательному читателю из глубины этого безобразия. Что же,

разве вы станете отрицать обширное значение этих требований в русской жизни?

Разве вы не сознаете, что подобный фон комедий соответствует состоянию

русского общества более, нежели какого бы то ни было другого в Европе?

Возьмите историю, вспомните свою жизнь, оглянитесь вокруг себя, - вы везде

найдете оправдание наших слов. Не место здесь пускаться нам в исторические

изыскания; довольно заметить, что наша история до новейших времен не

способствовала у нас развитию чувства законности (с чем и г.Пирогов

согласен; зри Положение о наказаниях в Киевском округе)[*], не создавала

прочных гарантий для личности и давала обширное поле произволу. Такого рода

историческое развитие, разумеется, имело следствием упадок нравственности

общественной: уважение к собственному достоинству потерялось, вера в право,

а следовательно, и сознание долга - ослабли, произвол попирал право, под

произвол подтачивалась хитрость. Некоторые писатели, лишенные чутья

нормальных потребностей и сбитые с толку искусственными комбинациями,

признавая известные факты нашей жизни, хотели их узаконить, прославить как

норму жизни, а не как искажение естественных стремлений, произведенное

неблагоприятным историческим развитием. Так, например, произвол хотели

присвоить русскому человеку как особенное, естественное качество его

природы - под названием "широты натуры"; плутовство и хитрость тоже хотели

узаконить в русском народе под названием сметливости и лукавства. Некоторые

критики хотели даже в Островском видеть певца широких русских натур;

оттого-то и поднято было однажды такое беснование из-за Любима Торцова, выше

которого ничего не находили у нашего автора. Но Островский, как человек с

сильным талантом и, следовательно, с чутьем истины, с инстинктивною

наклонностью к естественным, здравым требованиям, не мог поддаться

искушению, и произвол, даже самый широкий, всегда выходил у него, сообразно

действительности, произволом тяжелым, безобразным, беззаконным, - и в

сущности пьесы всегда слышался протест против него. Он умел почувствовать,

что такое значит подобная широта натуры, и заклеймил, ошельмовал ее

несколькими типами и названием самодурства.

Но не он сочинил эти типы, так точно как не он выдумал и слово

"самодур". То и другое взял он в своей жизни. Ясно, что жизнь, давшая

материалы для таких комических положений, в какие ставятся часто самодуры

Островского, жизнь, давшая им и приличное название, не поглощена уже вся их

влиянием, а заключает в себе задатки более разумного, законного, правильного

порядка дел. И действительно, после каждой пьесы Островского каждый

чувствует внутри себя это сознание и, оглядываясь кругом себя, замечает то

же в других. Следя пристальнее за этой мыслью, всматриваясь в нее дольше и

глубже, замечаешь, что это стремление к новому, более естественному

устройству отношений заключает в себе сущность всего, что мы называем

прогрессом, составляет прямую задачу нашего развития, поглощает всю работу

новых поколений. Куда вы ни оглянетесь, везде вы видите пробуждение

личности, представление ею своих законных прав, протест против насилия и

произвола, большею частию еще робкий, неопределенный, готовый спрятаться, но

все-таки уже дающий заметить свое существование. Возьмите хоть

законодательную и административную сторону, которая хотя в частных своих

проявлениях всегда имеет много случайного, но в общем своем характере

все-таки служит указателем положения народа. Особенно этот указатель верен

тогда, когда законодательные меры запечатлены характером льгот, уступок и

расширения прав. Меры обременительные, стесняющие народ в его правах, могут

быть вызваны, вопреки требованию народной жизни, просто действием произвола,

сообразно выгодам привилегированного меньшинства, которое пользуется

стеснением других; но меры, которыми уменьшаются привилегии и расширяются

общие права, не могут иметь свое начало ни в чем ином, как в прямых и

неотступных требованиях народной жизни, неотразимо действующих на

привилегированное меньшинство, даже вопреки его личным, непосредственным

выгодам. Взгляните же, что у нас делается в этом отношении: крестьяне

освобождаются, и сами помещики, утверждавшие прежде, что еще рано давать

свободу мужику, теперь убеждаются и сознаются, что пора развязаться с этим

вопросом, что он действительно созрел в народном сознании... А что же иное

лежит в основании этого вопроса, как не уменьшение произвола и не возвышение

прав человеческой личности? То же самое и во всех других реформах и

улучшениях. В финансовых реформах, во всех этих комиссиях и комитетах,

рассуждавших о банках, о податях и пр., что видело общественное мнение, чего

от них надеялось, как не определения более правильной, отчетливой системы

физического управления и, следовательно, введения законности вместо всякого

произвола? Что заставило предоставить некоторые права гласности, которой

прежде так боялись, - что, как не сознание силы того общего протеста против

бесправия и произвола, который в течение многих лет сложился в общественном

мнении и наконец не мог себя сдерживать? Что сказалось в полицейских и

административных преобразованиях, в заботах о правосудии, в предположении

гласного судопроизводства, в уменьшении строгостей к раскольникам, в самом

уничтожении откупов?.. Мы не говорим о практическом значении всех этих мер,

мы только утверждаем, что самая попытка приступить к ним доказывает сильное

развитие той общей идеи, на которую мы указали: хотя бы все они рушились или

остались безуспешными, это бы могло показать только - недостаточность или

ложность средств, принятых для их исполнения, но не могло бы

свидетельствовать против потребностей, их вызвавших. Существование этих

требований так ясно, что даже в литературе нашей они выразились немедленно,

как только оказалась фактическая возможность их проявления. Сказались они и

в комедиях Островского с полнотою и силою, какую мы встречали у немногих

авторов. Но не в одной только степени силы достоинства комедий его: для нас

важно и то, что он нашел сущность общих требований жизни еще в то время,

когда они были скрыты и высказывались весьма немногими и весьма слабо.

Первая его пьеса появилась в 1847 году; известно, что с того времени до

последних годов даже лучшие наши авторы почти потеряли след естественных

стремлений народных и даже стали сомневаться в их существовании, а если

иногда и чувствовали их веяние, то очень слабо, неопределенно, только в

каких-нибудь частных случаях и, за немногими исключениями, почти никогда не

умели найти для них истинного и приличного выражения. Общее положение

отразилось, разумеется, отчасти и на Островском; оно, может быть, во многом

объясняет ту долю неопределенности некоторых следующих его пьес, которая

подала повод к таким нападкам на него в начале пятидесятых годов. Но теперь,

внимательно соображая совокупность его произведений, мы находим, что чутье

истинных потребностей и стремлений русской жизни никогда не оставляло его;

оно иногда и не показывалось на первый взгляд, но всегда находилось в корне

его произведений. Зато - кто хотел беспристрастно доискаться коренного их

смысла, тот всегда мог найти, что дело в них представляется не с

поверхности, а с самого корня. Эта черта удерживает произведения Островского