Накануне. Повесть И.С.Тургенева. 3 page

смелее его, он пойдет за ними, и в обоих случаях останется неизменным и

верным себе. Где стать и до чего дойти, - это определят обстоятельства; но

он хочет идти, он не может нейти, не потому, чтобы боялся нарушить

какой-нибудь долг, а потому, что он умер бы, если бы ему нельзя было

двинуться с места. В этом огромная разница между ним и Берсеневым. Берсенев

тоже способен к жертвам и подвигам; но он похож при этом на великодушную

девушку, которая для спасения отца решается на ненавистный брак. С затаенной

болью и тяжкой покорностью судьбе ждет она дня свадьбы и рада была бы, если

б что-нибудь ей помешало. Инсаров, напротив, дня своих подвигов, наступления

своей самоотверженной деятельности ждет страстно и нетерпеливо, как

влюбленный юноша ждет дня свадьбы с любимой девушкой. Одна только боязнь и

тревожит его: как бы что-нибудь не расстроило, не отсрочило желанной минуты.

Любовь к свободе родины у Инсарова не в рассудке, не в сердце, не в

воображении: она у него во всем организме, и что бы ни вошло в него, все

претворяется силою этого чувства, подчиняется ему, сливается с ним. Оттого,

при всей обыкновенности своих способностей, при всем отсутствии блеска в

своей натуре, он стоит неизмеримо выше, действует на Елену несравненно

сильнее и обаятельнее, нежели блестящий Шубин и умный Берсенев, хотя оба они

тоже люди благородные и любящие. Елена делает о Берсеневе очень меткое

замечание в своем дневнике (на который вообще автор не пожалел своего

глубокомыслия и остроумия): "Андрей Петрович, может быть, ученее его

(Инсарова), может быть даже умнее... Но, я не знаю, - он перед ним такой

маленький".

______________

* Фанфаронада (с испанск.) - бахвальство.

Рассказывать ли историю сближения Елены с Инсаровым и любви их?

Кажется, не нужно. Вероятно, наши читатели хорошо помнят эту историю; да

ведь этого и не расскажешь. Нам страшно прикоснуться своей холодной и

жесткой рукою к этому нежному, поэтическому созданию; сухим и бесчувственным

пересказом мы боимся даже профанировать* чувство читателя, непременно

возбуждаемое поэзией тургеневского рассказа. Певец чистой, идеальной женской

любви, г.Тургенев так глубоко заглядывает в юную, девственную душу, так

полно охватывает ее и с таким вдохновенным трепетом, с таким жаром любви

рисует ее лучшие мгновения, что нам в его рассказе так и чуется - и

колебание девственной груди, и тихий вздох, и увлажненный взгляд, слышится

каждое биение взволнованного сердца, и наше собственное сердце млеет и

замирает от томного чувства, и благодатные слезы не раз подступают к глазам,

и из груди рвется что-то такое, - как будто мы свиделись с старым другом

после долгой разлуки или возвращаемся с чужбины к родимым местам. И грустно

и весело это ощущение: там светлые воспоминания детства, невозвратно

мелькнувшего, там гордые и радостные надежды юности, там идеальные, дружные

мечты чистого и могучего воображения, еще не смиренного, не униженного

испытаниями житейского опыта. Все это прошло и не будет больше; но еще не

пропал человек, который хоть в воспоминании может вернуться к этим светлым

грезам, к этому чистому, младенческому упоению жизнию, к этим идеальным,

величавым замыслам и - содрогнуться потом, при взгляде на ту грязь, пошлость

и мелочность, в которой проходит его теперешняя жизнь. И благо тому, кто

умеет пробуждать в других такие воспоминания, вызвать такое настроение

души... Талант г.Тургенева всегда был силен этою стороною, его повести

постоянно производили своим общим строем такое чистое впечатление, и в этом,

конечно, заключается их существенное значение для общества. Не чуждо этого

значения и "Накануне" в изображении любви Елены. Мы уверены, что читатели

сумеют и без нас оценить всю прелесть тех страстных, нежных и томительных

сцен, тех тонких и глубоких психологических подробностей, которыми рисуется

любовь Елены и Инсарова с начала до конца. Вместо всякого рассказа мы

напомним только дневник Елены, ее ожидание, когда Инсаров должен был прийти

проститься, сцену в часовенке, возвращение Елены домой после этой сцены, ее

три посещения к Инсарову, особенно последнее**, потом прощанье с матерью, с

родиной, отъезд, наконец последнюю прогулку ее с Инсаровым по Canal

Grande***, слушанье "Травиаты"[*] и возвращение. Это последнее изображение

особенно сильно подействовало на нас своей строгой истиной и бесконечно

грустной прелестью; для нас это самое задушевное, самое симпатичное место

всей повести.

______________

* Профанировать (с нем.) - исказить невежественным, оскорбительным

действием, отношением.

** Есть люди, которых воображение до того засалено и развращено, что в

этой прелестной, чистой и глубоко нравственной сцене полного, страстного

слияния двух любящих существ они видят только материал для сладострастных

представлений. Судя обо всех по себе, они вопиют даже, что эта сцена может

иметь дурное влияние на нравственность, ибо возбуждает нечистые мысли. Но

пусть их вопиют: ведь есть люди, которые и при виде Венеры Милосской[*]

ощущают лишь чувственное раздражение и при взгляде на Мадонну говорят с

приапической (то есть непристойной. - Ред.) улыбкой: "а она... того..." Но

не для этих людей - искусства и поэзия, да не для них и истинная

нравственность. В них все претворяется во что-то отвратительно-нечистое. Но

дайте прочесть эти сцены невинной, чистой сердцем девушке, и, поверьте,

ничего, кроме самых светлых и благородных помыслов, не вынесет она из этого

чтения. (Примеч. Н.А.Добролюбова.)

*** Название канала в Венеции.

Предоставляя самим читателям насладиться припоминанием всего развития

повести, мы обратимся опять к характеру Инсарова, или, лучше, к тому

отношению, в каком стоит он к окружающему его русскому обществу. Мы уже

видели, что он здесь почти не действует для достижения своей главной цели;

только раз видим мы, что он уходит за 60 верст для примирения поссорившихся

земляков, живших в Троицком посаде, да в конце его пребывания в Москве

упомянуто, что он разъезжал по городу и видался украдкой с разными лицами.

Да разумеется, - ему и нечего было делать, живя в Москве; для настоящей

деятельности нужно было ехать ему в Болгарию. И он поехал туда, но на дороге

смерть застигла его, и деятельности его мы так и не видим в повести. Из

этого ясно, что сущность повести вовсе не состоит в представлении нам

образца гражданской, то есть общественной доблести, как некоторые хотят

уверить. Тут нет упрека русскому молодому поколению, нет указания на то,

каков должен быть гражданский герой. Если б это входило в план автора, то он

должен был бы поставить своего героя лицом к лицу с самим делом - с

партиями, с народом, с чужим правительством, с своими единомышленниками, с

вражеской силой... Но автор наш вовсе не хотел, да, сколько мы можем судить

по всем его прежним произведениям, и не в состоянии был бы написать

героическую эпопею. Его дело совсем другое: из всей "Илиады" и "Одиссеи"[*]

он присваивает себе только рассказ о пребывании Улисса на острове Калипсы и

далее этого не простирается. Давши нам понять и почувствовать, что такое

Инсаров и в какую среду попал он, г.Тургенев весь отдается изображению того,

как Инсарова любят и что из этого происходит. Там, где любовь должна наконец

уступить место живой гражданской деятельности, он прекращает жизнь своего

героя и оканчивает повесть.

В чем же, стало быть, смысл появления болгара в этой истории? Что тут

значит болгар, почему не русский? Разве между русскими уже и нет таких

натур, разве русские не способны любить страстно и решительно, не способны

очертя голову жениться по любви? Или это просто прихоть авторского

воображения и в ней не нужно отыскивать никакого особенного смысла? "Взял,

мол, себе болгара, да и кончено; а мог бы взять и цыгана, и китайца,

пожалуй"...

Ответ на эти вопросы зависит от воззрения на весь смысл повести. Нам

кажется, что болгар, действительно, здесь мог быть заменен, пожалуй, и

другою национальностью - сербом, чехом, итальянцем, венгром, - но только не

поляком и не русским. Почему не поляком, об этом, разумеется, и вопроса быть

не может; а почему не русским, - в этом заключается весь вопрос, и мы

постараемся ответить на него как умеем.

Дело в том, что в "Накануне" главное лицо - Елена, и по отношению к ней

должны мы разбирать другие лица. В ней сказалась та смутная тоска по чем-то,

та почти бессознательная, но неотразимая потребность новой жизни, новых

людей, которая охватывает теперь все русское общество, и даже не одно только

так называемое образованное. В Елене так ярко отразились лучшие стремления

нашей современной жизни, а в ее окружающих так рельефно выступает вся

несостоятельность обычного порядка той же жизни, что невольно берет охота

провести аллегорический параллель. Тут все пришлось бы на месте: и не злой,

но пустой и тупо важничающий Стахов, в соединении с Анной Васильевной,

которую Шубин называет курицей, и немка-компаньонка, с которой Елена так

холодна, и сонливый, но временами глубокомысленный Увар Иванович, которого

волнует только известие о контробомбардоне[*], и даже неблаговидный лакей,

доносящий на Елену отцу, когда уже все дело кончено... Но подобные

параллели, несомненно доказывающие игривость воображения, становятся

натянуты и смешны, когда уходят в большие подробности. Поэтому мы удержимся

от подробностей и сделаем лишь несколько самых общих замечаний.

Развитие Елены основано не на большой учености, не на обширном опыте

жизни; лучшая, идеальная сторона ее существа раскрылась, выросла и созрела в

ней при виде кроткой печали родного ей лица, при виде бедных, больных и

угнетенных, которых она находила и видела всюду, даже во сне. Не на подобных

ли впечатлениях выросло и воспиталось все лучшее в русском обществе? Не

характеризуется ли у нас каждый истинно порядочный человек ненавистью ко

всякому насилию, произволу, притеснению и желанием помочь слабым и

угнетенным? Мы не говорим: "борьбою в защиту слабых от обиды сильных",

потому что этого нет, но именно желанием, совершенно так, как у Елены. Мы

тоже рады сделать и доброе дело, когда оно заключает в себе только

положительную сторону, то есть не требует никакой борьбы, не предполагает

никакого стороннего противодействия. Мы подадим милостыню, сделаем

благотворительный спектакль, пожертвуем даже частью своего достояния в

случае нужды; но только чтобы этим делом и ограничилось, чтобы нам не

пришлось хлопотать и бороться с разными неприятностями из-за какого-нибудь

бедного или обиженного. "Желание деятельного добра" есть в нас, и силы есть;

но боязнь, неуверенность в своих силах и, наконец, незнание: что делать? -

постоянно нас останавливают, и мы, сами не зная как, - вдруг оказываемся в

стороне от общественной жизни, холодными и чуждыми ее интересам, точь-в-точь

как Елена в окружающей ее среде. Между тем желание по-прежнему кипит в груди

(говорим о тех, кто не старается искусственно заглушить это желание), и мы

все ищем, жаждем, ждем... ждем, чтобы нам хоть кто-нибудь объяснил, что

делать. С болью недоумения, почти с отчаянием пишет Елена в своем дневнике:

"О, если бы кто-нибудь мне сказал: вот что ты должна делать! Быть доброю -

этого мало; делать добро... да, это главное в жизни. Но как делать добро?"

Кто из людей нашего общества, сознающих в себе живое сердце, мучительно не

задавал себе такого же вопроса? Кто не признавал жалкими и ничтожными все те

формы деятельности, в которых проявлялось, по мере сил, его желание добра?

Кто не чувствовал, что есть что-то другое, высшее, что мы даже и могли бы

сделать, да не знаем, как приняться надобно... И где же разрешение сомнений?

Мы томительно, жадно ищем его в светлые минуты своего существования и нигде

не находим. Все окружающее, кажется нам, или томится тем же недоумением, как

и мы, или загубило в себе человеческий образ и сузило себя до преследования

только своих мелких, эгоистических, животных интересов. И так, день изо дня,

проходит жизнь, пока она не умерла в сердце человека, и день изо дня ждет

живой человек: не будет ли завтра лучше, не разрешится ли завтра сомненье,

не явится ли завтра тот, кто скажет нам, как делать добро...

Эта тоска ожидания давно уже томит русское общество, и сколько раз уже

ошибались мы, подобно Елене, думая, что жданный явился, и потом охладевали.

Елена страстно привязалась было к Анне Васильевне; но Анна Васильевна

оказалась ничтожною, бесхарактерною... Почувствовала было расположение к

Шубину, как наше общество одно время увлекалось художественностью; но в

Шубине не оказалось дельного содержания, одни блестки и капризы; а Елене не

до того было, чтобы, посреди ее исканий, любоваться игрушками. Увлеклась на

минуту серьезною наукою в лице Берсенева; но серьезная наука оказалась

скромною, сомневающеюся, выжидающею первого нумера, чтобы пойти за ним. А

Елене именно нужно было, чтобы явился человек не нумерованный и не

выжидающий себе назначения, а самостоятельно и неодолимо стремящийся к своей

цели и увлекающий к ней других. Таким-то наконец явился пред нею Инсаров, и

в нем-то нашла она осуществление своего идеала, в нем-то увидела возможность

ответа на вопрос: как ей делать добро.

Но почему же Инсаров не мог быть русским? Ведь он в повести не

действует, а только собирается на дело; это и русский может. Характер его

тоже возможен и в русской коже, особенно в таких проявлениях. Он проявляется

в повести тем, что любит сильно и решительно; но неужели невозможно и это

для русского человека?

Все это так, и все-таки сочувствие Елены, такой девушки, как мы ее

понимаем, не могло обратиться на русского человека с тем правом, с тою

естественностью, как обратилось оно на этого болгара. Все обаяние Инсарова

заключается в величии и святости той идеи, которой проникнуто все его

существо. Елена, жаждущая деятельного добра, но не знающая, как его делать,

мгновенно и глубоко поражается, еще не видевши Инсарова, рассказом о его

замыслах. "Освободить свою родину, - говорит она: - эти слова и выговорить

страшно - так они велики!" И она чувствует, что слово ее сердца найдено, что

она удовлетворена, что выше этой цели нельзя поставить себе и что на всю ее

жизнь, на всю ее будущность достанет деятельного содержания, если только она

пойдет за этим человеком. И она старается всмотреться в него, ей хочется

проникнуть в его душу, разделить его мечты, войти в подробности его планов.

А в нем только и есть постоянная, слитая с ним, идея родины и ее свободы; и

Елена довольна, ей нравится в нем эта ясность и определенность стремлений,

спокойствие и твердость души, могучесть самого замысла, и она скоро сама

делается эхом той идеи, которая его одушевляет. "Когда он говорит о своей

родине, - пишет она в своем дневнике, - он растет, растет, и лицо его

хорошеет, и голос как сталь, и нет, кажется, тогда на свете такого человека,

пред кем бы он глаза опустил. И он не только говорит, он делал и будет

делать. Я его расспрошу"... Через несколько дней она опять пишет: "а ведь

странно, однако, что я до сих пор, до двадцати лет, никого не любила! Мне

кажется, что у Д. (буду называть его Д., мне нравится это имя: Дмитрий)

оттого так ясно на душе, что он весь отдался своему делу, своей мечте. Из

чего ему волноваться? Кто отдался весь... весь... весь... тому горя мало,

тот уж ни за что не отвечает. Не я хочу, то хочет". И, понявши это, она сама

хочет слиться с ним так, чтобы уже не она хотела, а он и то, что его

одушевляет. И мы очень хорошо понимаем ее положение; уверены, что и все

русское общество, хотя еще и не увлечется, подобно ей, личностью Инсарова,

но поймет возможность и естественность чувства Елены.

Мы говорим: общество не увлечется само, и основываем это предположение

на том, что этот Инсаров все еще нам чужой человек. Сам г.Тургенев, столь

хорошо изучивший лучшую часть нашего общества, не нашел возможности сделать

его нашим. Мало того, что он вывез его из Болгарии, он недостаточно

приблизил к нам этого героя даже просто как человека. В этом, если хотите

смотреть даже на литературную сторону, главный художественный недостаток

повести. Мы понимаем одну из важных причин его, не зависящих от автора, и

потому не делаем упрека г.Тургеневу. Но тем не менее бледность очертаний

Инсарова отражается на самом впечатлении, производимом повестью. Величие и

красота идей Инсарова не выставляются пред нами с полною силою, чтобы мы

сами прониклись ими и в гордом одушевлении воскликнули: идем за тобою! А

между тем идея эта так свята, так возвышенна... Гораздо менее человечные,

даже просто фальшивые идеи, горячо проведенные в художественных образах,

производили лихорадочное действие на общество; Карлы Мооры, Вертеры[*],

Печорины вызывали толпу подражателей. Инсаров их не вызовет. Правда, что и

мудрено было ему выказаться вполне с своей идеей, живя в Москве и ничего не

делая: ведь не в реторических* же разглагольствиях упражняться! Но мы из

повести мало узнаем его и как человека; его внутренний мир недоступен нам;

для нас закрыто, что он делает, что думает, чего надеется, какие испытывает

перемены в своих отношениях, как смотрит на ход событий, на жизнь, несущуюся

перед его глазами. Даже любовь его к Елене остается для нас не вполне

раскрытою. Мы знаем, что он полюбил ее страстно; но как это чувство вошло в

него, что в ней привлекло его, на какой степени было это чувство, когда он

его заметил и решился было удалиться, - все это внутренние подробности и

многие другие, которые так тонко, так поэтически умеет рисовать г.Тургенев,

остаются темными в личности Инсарова. Как живой образ, как лицо

действительное Инсаров от нас еще далек, и вот почему "Накануне" производит

на публику такое слабое, даже отчасти неблагоприятное впечатление

сравнительно с прежними повестями г.Тургенева, где являлись характеры, до

тонкости изученные и живо прочувствованные автором. Мы понимаем, что Инсаров

должен быть хороший человек и что Елена могла полюбить его со всей силой

души своей, потому что она видела его в жизни, а не в повести, но для нас он

близок и дорог только как представитель идеи, которая поражает и нас, как

Елену, мгновенным светом и озаряет мрак нашего существования. Поэтому-то мы

и понимаем всю естественность чувства Елены к Инсарову, поэтому-то и сами,

довольные его непреклонною верностью идее, не замечаем на первый раз, что он

обозначается перед нами лишь в бледных и общих очертаниях.

______________

* Реторический, или риторический (с греч.) - здесь: напыщенный,

высокопарный.

И еще хотят, чтоб он был русским! "Нет, он не мог бы быть русским!" -

восклицает сама Елена в ответ на явившееся было сожаление, что он не

русский. И действительно, таких русских не бывает, не должно и не может

быть, в настоящее время по крайней мере. Не знаем, как развиваются и

разовьются новые поколения, но те, которые мы видим теперь действующими,

развивались вовсе не так, чтобы могли уподобиться Инсарову. На развитие

каждого отдельного человека имеют влияние не только его частные отношения,

но и вся общественная атмосфера, в которой суждено ему жить. Иная развивает

героические тенденции, другая - мирные наклонности; иная раздражает, другая

убаюкивает. Русская жизнь сложилась так хорошо, что в ней все вызывает на

спокойный и мирный сон и всякий бессонный человек кажется, не без основания,

беспокойным и совершенно лишним для общества. Сравните, в самом деле,

обстоятельства, при которых начинается и проходит жизнь Инсарова, с

обстоятельствами, встречающими жизнь каждого русского человека[*].

Болгария порабощена, она страдает под турецким игом. Мы, слава богу,

никем не порабощены, мы свободны, мы - великий народ, не раз решавший своим

оружием судьбы царств и народов; мы владеем другими, а нами никто не

владеет...

В Болгарии нет общественных прав и гарантий. Инсаров говорит Елене:

"если б вы знали, какой наш край благодатный. А между тем его топчут, его

терзают, у нас все отняли, все: наши церкви, наши права, наши земли; как

стадо гоняют нас поганые турки, нас режут..." Россия, напротив того,

государство благоустроенное, в ней существуют мудрые законы, охраняющие

права граждан и определяющие их обязанности, в ней царствует правосудие,

процветает благодетельная гласность. Церквей ни у кого не отнимают, и веры

не стесняют решительно ничем, а напротив, поощряют ревность проповедников в

обличении заблудших; прав и земель не только не отнимают, но еще даруют их

тем, кто не имел доселе; в виде стада никого не гоняют.

"В Болгарии, - говорит Инсаров, - последний мужик, последний нищий и

я - мы желаем одного и того же: у всех одна цель". Такой монотонности вовсе

нет в русской жизни, в которой каждое сословие, даже каждый кружок живут

своею отдельною жизнию, имеют свои особые цели и стремления, свое

установленное назначение. При существующем у нас благоустройстве

общественном каждому остается только упрочивать собственное благосостояние,

для чего вовсе не нужно соединяться с целой нацией в одной общей идее, как

это происходит в Болгарии.

Инсаров был еще младенцем, когда турецкий ага* похитил его мать и потом

зарезал, а отец его был расстрелян за то, что, желая отмстить аге, поразил

его кинжалом. Когда и кого из русских людей могли встретить в жизни подобные

впечатления? Слыхано ли что-нибудь подобное в русской земле? Конечно,

уголовные преступления везде возможны; но у нас если бы какой-нибудь ага и

похитил и убил или уморил потом чужую жену, так мужа и до отмщения бы не

допустили, ибо у нас есть законы, для всех равные и нелицеприятно

наказывающие преступление.

______________

* Ага (с турецк.) - титул турецких чиновников и офицеров.

Словом, Инсаров с молоком матери всасывает ненависть к поработителям,

недовольство настоящим порядком вещей. Ему не нужно напрягать себя, не нужно

доходить долгим рядом силлогизмов до того, чтобы определить направление

своей деятельности. Как скоро он не ленив и не трус, он уже знает, что ему

делать и как вести себя; разбрасываться ему некуда. Да и задача-то у него

удобопонятная, как говорит Шубин: "стоит только турок вытурить - велика

штука!" И Инсаров знает притом, что он прав в своей деятельности, не только

перед собственною совестью, но и перед людским судом: его замыслы найдут

сочувствие во всяком порядочном человеке. Представьте же теперь что-нибудь

подобное в русском обществе: неудобопредставимо... В русском переводе

Инсаров выйдет не что иное, как разбойник, представитель

"противообщественного элемента", о котором русская публика знает очень

хорошо из красноречивых исследований г.Соловьева[*], сообщенных "Русским

вестником"[*]. Кто же, спрашивается, может полюбить такого? Какая

благовоспитанная и умная девушка не побежит от него с ужасом?

Понятно ли теперь, почему не может быть русский на месте Инсарова?

Натуры, подобные ему, родятся, конечно, и в России в немалом количестве, но

они не могут так беспрепятственно развиться и так беззастенчиво проявлять

себя, как Инсаров. Русский современный Инсаров всегда останется робким,

двойственным, будем таиться, выражаться с разными прикрытиями и

экивоками...*, а это-то и уменьшает доверие к нему. Выйдет, пожалуй, даже

иной раз, что он лжет и противоречит себе; а известно, что люди лгут

обыкновенно из выгод либо из трусости. Какое же сочувствие можно питать к

корыстолюбцу и трусу, особенно когда душа томится жаждою дела и ищет мощной

головы и руки, которая бы повела ее?

______________

* Экивоки (с франц.) - двусмысленные намеки, увертки.

Бывают, правда, и у нас небольшие герои, несколько похожие на Инсарова

отвагою и сочувствием к угнетенным. Но они в нашей среде являются смешными

Дон-Кихотами[*]. Отличительная черта Дон-Кихота - непонимание ни того, за

что он борется, ни того, что выйдет из его усилий, - удивительно ярко

выступает в них. Они, например, вдруг вообразят, что надо спасать крестьян

от произвола помещиков: и знать того не хотят, что никакого произвола тут

нет, что права помещиков строго определены законом и должны быть

неприкосновенны, пока законы эти существуют, и что восстановить крестьян

собственно против этого произвола значит, не избавивши их от помещика,

подвергнуть еще наказанию по закону. Или, например, зададут себе работу:

спасать невинных от судебной неправды, - как будто бы у нас судьи по своему

произволу так и делают, что хотят. Дела у нас все, как известно, вершатся по

закону, а чтобы растолковать закон так или иначе, - на это не геройство

нужно, а привычка к судейским изворотам. Вот Дон-Кихоты наши и возятся

попусту... А то выдумают вдруг взятки искоренять, - и уж какая тут мука

пойдет бедным чиновникам, берущим гривенник за какую-нибудь справку! Со

свету сгонят их наши герои, принимающие на себя защиту страждущих. Оно,

конечно, благородно и высоко; да можно ли сочувствовать этим неразумным

людям? И ведь мы еще говорим не о тех холодных служителях долга, которые

поступают таким образом просто по обязанности службы; мы имеем в виду

русских людей, действительно искренно сочувствующих угнетенным и готовых

даже на борьбу для их защиты. И эти-то выходят бесполезны и смешны, потому

что не понимают общего значения той среды, в которой действуют. Да и как им

понять, когда они сами-то в ней находятся, когда верхушки их тянутся вверх,

а корень все-таки прикреплен к той же почве? Они хотят прогнать горе

ближних, а оно зависит от устройства той среды, в которой живут и горюющие и

предполагаемые утешители. Как же тут быть? Всю эту среду перевернуть, - так

надо будет повернуть и себя; а подите-ка сядьте в пустой ящик, да и

попробуйте его повернуть вместе с собой. Каких усилий это потребует от

вас! - между тем как, подойдя со стороны, мы одним толчком могли бы

справиться с этим ящиком. Инсаров именно тем и берет, что не сидит в ящике;

притеснители его отечества - турки, с которыми он не имеет ничего общего;

ему стоит только подойти, да и толкнуть их, насколько силы хватит. Русский

же герой, являющийся обыкновенно из образованного общества, сам кровно

связан с тем, на что должен восставать. Он находится в таком положении, в

каком был бы, например, один из сыновей турецкого аги, вздумавший

освобождать Болгарию от турок. Трудно даже предположить такое явление; но

если бы оно случилось, то, чтобы сын этот не представлялся нам глупым и

забавным малым, нужно, чтобы он отрекся уж от всего, что его связывало с

турками: и от веры, и от национальности, и от круга родных и друзей, и от

житейских выгод своего положения. Нельзя не согласиться, что это ужасно

трудно и что подобная решительность требует несколько другого развития,

нежели какое обыкновенно получает сын турецкого аги. Не много легче дается

геройство и русскому человеку. Вот отчего у нас симпатичные, энергические

натуры и удовлетворяют себя мелкими и ненужными бравадами*, не достигая до

настоящего, серьезного героизма, то есть до отречения от целой массы понятий

и практических отношений, которыми они связаны с общественной средою.

Робость их перед громадою противных сил отражается даже на теоретическом их

развитии: они боятся или не умеют доходить до корня и, задумывая, например,

карать зло, только и бросаются на какое-нибудь мелкое проявление его и