Накануне. Повесть И.С.Тургенева. 2 page

отношения к матери, сказавши, что она "обходилась с матерью, как с больной

бабушкой". Мать признала себя ниже дочери; отец же, как только дочь стала

перерастать его умственно, что было очень нетрудно, охладел к ней, решил,

что она странная, и отступился от нее.

______________

* Скептический (с греч.) - недоверчивый, во всем сомневающийся.

А в ней между тем все росло и расширялось сострадательное, гуманное

чувство. Боль о чужом страдании была возбуждена в ее ребяческом сердце

убитым видом матери, конечно, еще прежде, нежели она стала понимать

хорошенько, в чем дело. Эта боль давала ей себя чувствовать постоянно,

сопровождала ее при каждом новом шаге ее развития, придавала особенный,

задумчиво-серьезный склад ее мысли, мало-помалу вызвала и определила в ней

деятельные стремления и все их направила к страстному, неодолимому исканию

добра и счастья для всех. Еще смутны были эти искания, слабы силы Елены,

когда она нашла новую пищу для своих размышлений и мечтаний, новый предмет

своего участия и любви - в странном знакомстве с нищей девочкой Катей. На

десятом году подружилась она с этой девочкой, тайком ходила к ней на

свидание в сад, приносила ей лакомства, дарила ей платки, гривеннички

(игрушек Катя не брала), сидела с ней по целым часам, с чувством радостного

смирения ела ее черствый хлеб; слушала ее рассказы, выучилась ее любимой

песенке, с тайным уважением и страхом слушала, как Катя обещалась убежать от

своей злой тетки, чтобы жить на всей божьей воле, и сама мечтала о том, как

она наденет сумку и убежит с Катей. Катя скоро умерла, но знакомство с ней

не могло не оставить резких следов в характере Елены. К ее чистым,

человечным, сострадательным расположениям оно прибавило еще новую сторону:

оно внушило ей то презрение или, по крайней мере, то строгое равнодушие к

ненужным излишествам богатой жизни, которое всегда проникает душу не совсем

испорченного человека в виду беспомощной нищеты. Скоро вся душа Елены

загорелась жаждою деятельного добра, и жажда эта стала на первый раз

удовлетворяться обычными делами милосердия, какие возможны были для Елены.

"Нищие, голодные, больные ее занимали, тревожили, мучили; она видела их во

сне, расспрашивала о них всех своих знакомых". Даже "все притесненные

животные, худые дворовые собаки, осужденные на смерть котята, выпавшие из

гнезда воробьи, даже насекомые и гады находили в Елене покровительство и

защиту: она сама кормила их, не гнушалась ими". Отец ее называл все это

пошлым нежничаньем; но Елена не была сентиментальна, потому что

сентиментальность именно характеризуется избытком чувств и слов при

совершенном недостатке деятельной любви, а чувство Елены постоянно

стремилось проявиться на деле. Пустых ласк и нежностей она не терпела и

вообще не придавала значения словам без дела и уважала только практически

полезную деятельность. Даже стихов она не любила, даже в художествах толку

не знала.

Но деятельные стремления души зреют и крепнут только при деятельности

просторной и вольной. Надо испробовать несколько раз свои силы, испытать

неудачи и столкновения, узнать, чего стоят разные усилия и как преодолевают

разные препятствия - для того, чтобы приобрести отвагу и решимость,

необходимые для деятельной борьбы, чтобы узнать меру своих сил и уметь найти

для них соответственную работу. Елена, при всей свободе своего развития, не

могла найти достаточно средств для того, чтобы деятельно упражнять свои силы

и удовлетворять свои стремления. Ей никто не мешал делать, что она хочет; но

делать было нечего. Ее не стесняли педантизмом систематического учения, и

потому она умела образоваться, не принявши в себя множества предрассудков,

неразлучных с системами, курсами и вообще с рутиною образования. Она много и

с участием читала; но одно чтение не могло удовлетворять ее; оно имело

только то влияние, что рассудочная сторона развилась в Елене сильнее других

и умственная требовательность стала пересиливать даже живые стремления

сердца. Подавание милостыни, уход за щенками и котятами, защита мухи от

паука тоже не могли удовлетворить ее: когда она стала побольше и поумнее,

она не могла не увидеть всю скудость этой деятельности; да притом - эти

занятия требовали от нее весьма мало усилий и не могли наполнять ее

существования. Ей нужно было чего-то больше, чего-то выше; но чего - она не

знала, а если и знала, то не умела приняться за дело. От этого и находилась

она постоянно в какой-то ажитации, все ждала и искала чего-то; от этого и

наружность ее приняла такой особенный характер. "Во всем ее существе, в

выражении лица, внимательном и немного пугливом, в ясном, но изменчивом

взоре, в улыбке, как будто напряженной, в голосе, тихом и неровном, было

что-то нервическое, электрическое, что-то порывистое и торопливое"... Ясно,

что она еще находится в неопределенных сомнениях относительно самой себя,

она еще не определила своей роли. Она поняла, чего ей нужно, и смотрит гордо

и независимо на обычную обстановку своей жизни; но что ей нужно и -

главное - что делать, чтобы достигнуть того, что нужно, - этого она еще не

знает, потому все существо ее напряжено, неровно, порывисто. Она все ждет,

все живет накануне чего-то... Она готова к самой живой, энергической

деятельности, но приступить к делу сама по себе, одна - она не смеет.

Эта несмелость, эта практическая пассивность героини, при богатстве

внутренних сил и при томительной жажде деятельности, невольно поражает нас и

в самом лице Елены заставляет видеть что-то недоделанное. Но в этой

недоделанности личности, в недостатке практической роли мы и видим живую

связь героини г.Тургенева со всем нашим образованным обществом. По тому, как

задуман характер Елены в его основе, она представляет явление

исключительное, и если бы на самом деле она являлась везде выразительницею

своих воззрений и стремлений - она бы оказалась чуждою русскому обществу и

не имела бы для нас такого близкого смысла, как теперь. Она была бы лицом

сочиненным, растением, неудачно пересаженным на нашу почву откуда-нибудь из

другой земли. Но верное чутье действительности не позволило г.Тургеневу

придать своей героине полного соответствия практической деятельности с

теоретическими ее понятиями и внутренними порывами души. На это еще не дает

писателю материалов наша общественная жизнь. Во всем нашем обществе заметно

теперь только еще пробудившееся желание приняться за настоящее дело,

сознание пошлости разных красивых игрушек, возвышенных рассуждений и

неподвижных форм, которыми мы так долго себя тешили и дурачили. Но мы еще

все-таки не вышли из той сферы, в которой так спокойно было нам спать, да и

не знаем хорошенько, где выход; а если кто и узнает, то еще боится открыть

его. Это трудное, томительное переходное положение общества необходимо

кладет свою печать и на художественное произведение, вышедшее из среды его.

В обществе могут быть отдельные сильные натуры, отдельные лица могут

достигать высокого развития нравственного; вот и в литературных

произведениях являются такие личности. Но все это так и остается только в

очерке натуры лица, а в жизнь не переносится; предполагается возможным, но в

действительности не совершается. В Ольге "Обломова" мы видели женщину

идеальную, далеко ушедшую в своем развитии от всего остального общества; но

где ее практическая деятельность? Она способна, кажется, создать новую

жизнь, а живет между тем в той же пошлости, в какой и все ее подруги, потому

что от этой пошлости некуда уйти ей. Штольц ей нравится, как энергическая,

деятельная натура; а между тем и он, при всем искусстве автора "Обломова" в

обрисовке характеров, является перед нами только со своими способностями и

не дает видеть, как он их применяет; он лишен почвы под ногами и плавает

перед нами как будто в каком-то тумане. Теперь в Елене г.Тургенева мы видим

новую попытку создания энергического, деятельного характера, и не можем

сказать, чтобы обрисовка самого характера не удалась автору. Если и редко

кому случалось встречать таких женщин, как Елена, зато, конечно, многим

приходилось замечать в самых обыкновенных женщинах зародыши тех или других

существенных черт ее характера, возможность развития многих из ее

стремлений. Как идеальное лицо, составленное из лучших элементов,

развивающихся в нашем обществе, Елена понятна и близка нам. Самые стремления

ее определяются для нас очень ясно: Елена как будто служит ответом на

вопросы и сомнения Ольги, которая, поживши с Штольцем, томится и тоскует и

сама не может дать себе отчета - о чем. В образе Елены объясняется причина

этой тоски, необходимо поражающей всякого порядочного русского человека, как

бы ни хороши были его собственные обстоятельства. Елена жаждет деятельного

добра, она ищет возможности устроить счастье вокруг себя, потому что она не

понимает возможности не только счастья, но даже и спокойствия собственного,

если ее окружает горе, несчастия, бедность и унижение ее ближних.

Но какую же деятельность, сообразную с такими внутренними требованиями,

мог дать г.Тургенев своей героине? На это даже и отвлеченным образом трудно

ответить; а художественно создать эту деятельность, вероятно, еще и

невозможно для русского писателя настоящего времени. Неоткуда взять

деятельности, и поневоле автор заставил свою героиню дешевым образом

проявлять свои высокие стремления в подаче милостыни да в спасении

заброшенных котят. За деятельность, требующую большего напряжения и борьбы,

она и не умеет и боится приняться. Она видит во всем окружающем ее, что одно

давит другое, и потому, именно вследствие своего гуманного, сердечного

развития, старается держаться в стороне от всего, чтобы как-нибудь тоже не

начать давить других. В доме ни в чем не заметно ее влияние; отец и мать ей

как чужие, они боятся ее авторитета, но никогда она не обратится к ним с

советом, указанием или требованием. Для нее живет в доме компаньонка Зоя,

молодая добродушная немка; Елена от нее сторонится, почти не говорит с ней,

и отношения их очень холодны. Тут же проживает Шубин, молодой художник, о

котором мы сейчас будем говорить; Елена уничтожает его своими строгими

приговорами, но и не думает постараться приобрести над ним какое-нибудь

влияние, которое было бы ему очень полезно. Во всей повести нет ни одного

случая, где бы жажда деятельного добра заставила Елену вмешаться в дела

окружающей ее среды и проявить чем-нибудь свое влияние. Мы не думаем, чтоб

это зависело от случайной ошибки автора; нет, в нашем обществе еще очень

недавно, да и не между женщинами, а из среды мужчин, возвышался и блистал

особенный тип людей, гордившихся своим устранением от окружающей их среды.

"Тут невозможно сохранить себя чистым, - говорили они, - и притом вся эта

среда так мелка и пошла, что лучше удалиться от нее в сторону". И они точно

удалялись, не сделав ни одной энергической попытки для исправления этой

пошлой среды, и удаление их считалось единственным честным выходом из их

положения и прославлялось как подвиг. Естественно, что, имея в виду такие

примеры и понятия, автор не мог лучше осветить домашнюю жизнь Елены, как

поставив ее совершенно в стороне от этой жизни. Впрочем, как мы сказали,

бессилию Елены придан в повести особенный мотив, вытекающий из ее

женственного, гуманного чувства: она боится всяких столкновений - не по

недостатку мужества, а из опасения нанести кому-нибудь оскорбление и вред.

Никогда не испытав полной, деятельной жизни, она воображает еще, что ее

идеалы могут быть достигнуты без борьбы, без ущерба кому бы то ни было.

После одного случая (когда Инсаров героически бросил в воду пьяного немца),

она писала в своем дневнике: "Да, с ним шутить нельзя, и заступиться он

умеет. Но к чему же эта злоба, эти дрожащие губы, этот яд в глазах? Или,

может быть, иначе нельзя? Нельзя быть мужчиной, бойцом и остаться кротким и

мягким?" Эта простая мысль пришла ей в голову только теперь, да и то еще в

виде вопроса, которого она так и не разрешает.

В этой-то неопределенности, в этом бездействии, при беспрерывном

томительном ожидании чего-то, доживает Елена до двадцатого года своей жизни.

По временам ей очень тяжело; она сознает, что силы ее пропадают даром, что

жизнь ее пуста; она говорит про себя: "хоть бы в служанки куда-нибудь пошла,

право; мне было бы легче". Это тяжкое расположение увеличивается в ней тем,

что она ни в ком не находит отзыва на свои чувства, ни в ком не видит опоры

для себя. Иногда ей кажется, что она желает чего-то, чего никто не желает, о

чем никто не мыслит в целой России... Ей становится страшно, и потребность

сочувствия развивается сильнее, и она напряженно и трепетно ждет другой

души, которая бы умела понять ее, отозваться на ее святые чувства, помочь

ей, научить ее, что надо делать. В ней являлось желание отдаться

кому-нибудь, слить с кем-нибудь свое существо, и ей становилась неприятною

даже эта самостоятельность, с которою она так одиноко стояла в кругу близких

ей людей. "С шестнадцатилетнего возраста она жила собственною своею жизнию,

но жизнию одинокою. Ее душа разгоралась и погасала, она билась, как птица в

клетке, а клетки не было; никто не стеснял ее; никто не удерживал, а она

рвалась и томилась. Она иногда сама себя не понимала, даже боялась сама

себя. Все, что окружало ее, казалось ей не то бессмысленным, не то

непонятным. "Как жить без любви, а любить некого", - думала она, и страшно

становилось ей от этих дум, от этих ощущений". При таком-то настроении ее

сердца, летом, на даче в Кунцеве, застает ее действие повести. В короткий

промежуток времени являются пред нею три человека, из которых один

привлекает к себе всю ее душу. Тут есть, впрочем, и четвертый, эпизодически

введенный, но тоже не лишний господин, которого мы тоже будем считать. Трое

из этих господ - русские, четвертый - болгар, и в нем-то нашла свой идеал

Елена. Посмотрим на всех этих господ.

Один из молодых людей, страстно по-своему влюбленный в Елену, -

художник Павел Яковлич Шубин, хорошенький и грациозный юноша лет 25,

добродушный и остроумный, веселый и страстный, беспечный и талантливый. Он

доводится троюродным племянником Анне Васильевне, матери Елены, и потому

очень близок с молодой девушкой и надеется заслужить ее серьезное

расположение. Но она постоянно смотрит на него свысока и считает его

неглупым, но балованным ребенком, с которым нельзя обращаться серьезно.

Впрочем, Шубин говорит своему другу: "было время, я ей нравился", и

действительно, у него много условий для того, чтобы нравиться; не мудрено,

что и Елена на минуту придала более значения его хорошим сторонам, нежели

его недостаткам. Но скоро она увидела художественность этой натуры, увидела,

что здесь все зависит от минуты, ничего нет постоянного и надежного, весь

организм составлен из противоречий: лень заглушает способности, а даром

потраченное время вызывает потом бесплодное раскаяние, подымает желчь,

возбуждает презрение к самому себе, которое, в свою очередь, служит

утешением в неудачах и заставляет гордиться и любоваться собою. Все это

Елена поняла инстинктивно, без тяжелых мук недоумения, и потому решение ее

относительно Шубина совершенно спокойно и беззлобно. "Вы воображаете, что во

мне все притворно; вы не верите моему раскаянию, не верите, что я могу

искренно плакать!" - говорит ей однажды Шубин в отчаянном порыве. И она не

отвечает: "не верю", а говорит просто: "нет, Павел Яковлич, я верю в ваше

раскаяние, и в ваши слезы я верю; но мне кажется, самое ваше раскаяние вас

забавляет, да и слезы тоже". Шубин так и дрогнул от этого простого

приговора, который, действительно, должен был глубоко вонзиться в его

сердце. Он сам никогда не предполагал, чтоб его порывы, противоречия,

страдания, метания из стороны в сторону можно было понять и объяснить так

просто и верно. При этом объяснении он даже перестает делаться "интересным

человеком". И действительно, как только Елена составила о нем мнение, - он

уже не занимает ее. Ей все равно - тут он или нет, помнит о ней или забыл,

любит ее или ненавидит; у ней с ним ничего нет общего, хотя она не прочь

искренно похвалить его, если он сделает что-нибудь достойное его таланта...

Другой начинает занимать ее мысли. Этот совершенно в ином роде; он

неуклюж, старообраз, лицо его некрасиво и даже несколько смешно, но выражает

привычку мыслить и доброту. Кроме того, по словам автора, какой-то

"отпечаток порядочности замечался во всем его неуклюжем существе". Это

Андрей Петрович Берсенев, близкий друг Шубина. Он философ, ученый, читает

историю Гогенштауфенов[*] и другие немецкие книжки и исполнен скромности и

самоотвержения. На возгласы Шубина "нам нужно счастья, счастья! Мы завоюем

себе счастье!" - он недоверчиво возражает: "будто нет ничего выше

счастья?" - и затем между ними происходит такой разговор:

- А например? - спросил Шубин и остановился.

- Да вот, например, мы с тобой, как ты говоришь - молоды, мы

хорошие люди, положим, каждый из нас желает себе счастья. Но такое

ли это слово: "счастье", которое соединило, воспламенило бы нас

обоих, заставило бы подать друг другу руки? Не эгоистическое ли, я

хочу сказать, не разъединяющее ли это слово?

- А ты знаешь такие слова, которые соединяют?

- Да; и их немало; и ты их знаешь.

- Ну-ка, какие это слова?

- Да хоть бы искусство, так как ты художник; родина, наука,

свобода, справедливость.

- А любовь? - спросил Шубин.

- И любовь - соединяющее слово; но не та любовь, которой ты

теперь жаждешь, не любовь-наслажденье, любовь-жертва.

Шубин нахмурился.

- Это хорошо для немцев; я хочу любить для себя; я хочу быть

номером первым.

- Номером первым, - повторил Берсенев. - А мне кажется,

поставить себя номером вторым - все назначение нашей жизни.

- Если все так будут поступать, как ты советуешь, - промолвил

с жалобной гримасой Шубин, - никто на земле не будет есть

ананасов; все другим их предоставлять будут.

- Значит, ананасы не нужны; а впрочем, не бойся: всегда

найдутся любители даже хлеб от чужого рта отнимать.

Из этого разговора видно, какие благородные принципы у Берсенева и как

душа его способна к тому, что называется самоотвержением. Она выражает

искреннюю готовность пожертвовать своим счастьем для одного из тех слов,

которые он называет "соединяющими". Этим он должен привлечь сочувствие такой

девушки, как Елена. Но тут же видно и то, почему он не может овладеть всею

ее душою, всей полнотой ее жизни. Это один из героев пассивных добродетелей,

человек, умеющий многое перенести, многим пожертвовать, вообще выказать

благородное поведение, когда приведет к тому случай; но он не сумеет и не

посмеет определить себя на широкую и смелую деятельность, на вольную борьбу,

на самостоятельную роль в каком-нибудь деле. Он сам хочет быть нумером

вторым, потому что в этом видит назначение всего живущего; и действительно,

роль его в повести напоминает отчасти Бизьменкова в "Лишнем человеке" и еще

более Крупицына в "Двух приятелях"[*]. Он, влюбленный в Елену, становится

посредником между ею и Инсаровым, которого она полюбила, великодушно

помогает им, ухаживает за Инсаровым во время его болезни, отказывается от

своего счастья в пользу друга, хотя и не без стеснения сердца и даже не без

ропота. Сердце у него доброе и любящее, но из всего видно, что добро он

всегда будет делать не столько по влечению сердца, сколько потому, что надо

делать добро. Он находит, что надо жертвовать своим счастьем для родины,

науки и пр., и этим самым он осуждает себя быть вечным рабом и мучеником

идеи. Он отделяет свое счастье, например, от родины; он, бедняк, не умеет

возвыситься до того, чтобы понять благо родины нераздельно с своим

собственным счастьем и чтобы не понимать счастья для себя иначе, как при

благоденствии родины. Напротив, он как будто боится, что его личное счастье

будет мешать благу родины, торжеству справедливости, успехам науки и т.п.

Оттого он боится желать себе счастия и, по благородству своих принципов,

решается жертвовать им для означенных им идей, считая это, разумеется,

большим одолжением с своей стороны. Ясно, что такого человека только и

хватит на пассивное благородство. Но не ему слиться душою с каким-нибудь

великим делом, не ему позабыть весь мир для любимой мысли, не ему

воспламениться ею и сражаться за нее, как за свою радость, свою жизнь, за

свое счастье... Он делает то, что велит ему долг, стремится к тому, что

признает справедливым по принципу; но действия его вялы, холодны,

неуверенны, потому что он постоянно сомневается в своих силах. Он отлично

кончил курс в университете, любит науку, занимается постоянно и желает быть

профессором: кажется, чего проще? Но, когда Елена спрашивает его о

профессорстве, он считает нужным с похвальною скромностью оговориться:

"конечно, я очень хорошо знаю все, чего мне недостает для того, чтобы быть

достойным такого высокого... Я хочу сказать, что я слишком мало подготовлен;

но я надеюсь получить позволение съездить за границу"... Точь-в-точь

вступление к академической речи: "надеюсь, мм.гг.*, что вы благосклонно

извините сухость и бледность моего изложения", и пр...

______________

* Мм.гг. - милостивые государи (обычное в то время обращение оратора к

слушателям).

А между тем профессорство, о котором Берсенев так отзывается,

составляет заветную мечту его! На вопрос Елены, будет ли он вполне доволен

своим положением, если получит кафедру, - он отвечает: "вполне, Елена

Николаевна, вполне. Какое же может быть лучше призвание? Подумайте, пойти по

следам Тимофея Николаевича...[*] Одна мысль о подобной деятельности

наполняет меня радостью и смущением... да, смущением, которого... которое

происходит от сознания моих малых сил". То же сознание своих малых сил

заставляет его упорно не верить тому, что Елена его полюбила, а потом

сокрушаться, что она к нему стала равнодушна. Это самое сознание

проглядывает и в том, когда он рекомендует своего приятеля Инсарова, между

прочим, тем, что он денег взаймы не берет. Тем же сознанием отзываются даже

его рассуждения о природе. Он говорит, что природа возбуждает в нем какое-то

беспокойство, тревогу, даже грусть, и спрашивает Шубина: "что это значит?

Сильнее ли мы сознаем перед нею, перед ее лицом, всю нашу неполноту, нашу

неясность, или же мало того удовлетворения, каким она довольствуется, а

другого, то есть я хочу сказать - того, чего нам нужно, у нее нет?" В этом

пустопорожне-романтическом роде большая часть рассуждений Берсенева. А между

тем в одном месте повести упоминается, что он рассуждал о Фейербахе[*]: вот

любопытно бы послушать, что он о Фейербахе-то говорит!..

Итак, Берсенев - весьма хороший русский дворянин, воспитанный в началах

долга и пустившийся потом в ученость и философию. Он гораздо дельнее и

надежнее Шубина, и если его повести по какому-нибудь пути, то он пойдет

охотно и прямо. Но сам вести он не может не только других, но и даже себя

самого: инициативы нет у него в натуре, и он не успел ее приобрести ни в

воспитании, ни в последующей жизни. Елена сначала почувствовала симпатию к

нему за то, что он добрый и все о деле говорит. Она даже совестится пред ним

своего невежества, по тому случаю, что он все приносит ей книги, которых она

читать не может. Но совершенно привязаться к нему, отдать ему свою душу,

свою судьбу она не может: она еще прежде, чем увидела Инсарова, инстинктивно

поняла, что Берсенев не то, чего ей нужно. И действительно, можно с

достоверностью утверждать, что Берсенев струсил бы, если б Елена вздумала

навязаться ему на шею, и непременно убежал бы под разными весьма

благовидными предлогами.

Впрочем, на безлюдье, в котором жила Елена, она увлеклась было на

минуту Берсеневым и уже спрашивала себя: не он ли тот, кого так давно и так

жадно ждала душа ее, кто должен был вывести ее из всех недоумений и указать

ей путь деятельности? Но сам же Берсенев привел к ней Инсарова, и очарование

исчезло...

В Инсарове, строго говоря, нет ничего чрезвычайного. Берсенев и Шубин,

и сама Елена, и, наконец, даже автор повести характеризует его все более

отрицательными качествами. Он никогда не лжет, не изменяет своему слову, не

берет взаймы денег, не любит разговаривать о своих подвигах, не откладывает

исполнения принятого решения, его слово не расходится с делом и т.п. Словом,

в нем нет тех черт, за которые должен горько упрекать себя всякий человек,

имеющий претензию считать себя порядочным. Но, кроме того, он - болгар,

питающий в душе страстное желание освободить свою родину, и этой мысли он

предается весь, открыто и уверенно, в ней заключается конечная цель его

жизни. Он не думает ставить свое личное благо в противоположность с своей

жизненной целью; подобная мысль, столь естественная в русском ученом

дворянине Берсеневе, не может даже в голову прийти простому болгару.

Напротив, он потому-то и хлопочет о свободе родины, что в этом видит свое

личное спокойствие, счастье всей своей жизни; он бы оставил в покое

порабощенную родину, если б только мог найти удовлетворение себе в

чем-нибудь другом. Но он никак не может понять себя отдельно от родины. "Как

же это можно быть довольным и счастливым, когда свои земляки страдают? -

думает он. - Как же может человек успокоиться, пока его родина порабощена и

угнетена? И какое занятие может быть для него приятно, если оно не ведет к

облегчению участи бедных земляков?" Таким образом, он делает свое задушевное

дело совершенно спокойно, без натяжек и фанфаронад*, так же просто, как ест

и пьет. Покамест ему приходится еще мало работать для прямого выполнения

своей идеи; но что же делать? Ему приходится теперь и есть плохо и мало и

даже иной раз голодать случается; но все-таки пища, хоть и скудная,

составляет необходимое условие его существования. Так и освобождение родины:

он учится в Московском университете, чтобы образоваться вполне и сблизиться

с русскими, и в течение повести довольствуется покамест тем, что переводит

болгарские песни на русский язык, составляет болгарскую грамматику для

русских и русскую для болгар, переписывается с своими земляками и собирается

ехать на родину - подготовлять восстание, при первой вспышке восточной войны

(действие повести в 1853 году). Конечно, это скудная пища для деятельного

патриотизма Инсарова; но он свое пребывание в Москве и не считает еще

настоящею жизнью, свою слабую деятельность не считает удовлетворительною

даже для своего личного чувства. Он также живет накануне великого дня

свободы своей родины, в которой существо его озарится сознанием счастия,

жизнь наполнится и будет уже настоящей жизнью. Этого дня ждет он, как

праздника, и вот почему не приходит ему в голову сомневаться в себе и

холодно рассчитывать и взвешивать, сколько именно может он сделать и с каким

великим мужем успеет поравняться. Будет ли он Тимофеем Николаичем или Иваном

Иванычем, - до этого ему решительно нет дела; придется ли быть нумером

первым или вторым, - он об этом и не думает. Он будет делать то, к чему

влечет его натура; если натура у него такая, что других лучше не найдется,

он станет первым нумером, пойдет во главе; если найдутся люди крепче и