Двухтысячные, начало

Я прибежала домой из больницы счастливая и готовая обнимать весь мир. Заметив на вешалке пальто мужа, закричала прямо с порога:

– Са‑а‑аша!

– В чем дело? – муж спускался по лестнице, и вид у него был заспанный – видимо, приехал рано и прилег.

– Иди сюда! – потребовала я. – Ближе!

– Аль, ну что за игры? – не совсем довольно поинтересовался Саша, но требования выполнил и даже взял меня на руки. – Так пойдет?

– Да, так совсем идеально. – Я обхватила его за шею, прижалась и зашептала в ухо: – Сашка, а ведь я ребенка жду…

Руки, крепко державшие меня, чуть дрогнули. Акела вдруг запрокинул голову и издал такой рык, словно и в самом деле был волком:

– А‑а‑а!!! Алька моя!!!

– Ой, не кричи, – засмеялась я, прижимаясь к мужу еще крепче и чувствуя, как заколотилось его сердце. – Представляешь, месяц меня по утрам тошнило, а я даже подумать не решалась, что это – то самое! А сегодня мне прямо на занятиях стало плохо, преподаватель отправила в поликлинику, а терапевт – к гинекологу. Саш, скажи – ты рад, а?

Он молча вжался в меня лицом, и это все сказало лучше слов.

Вечером мы сидели в гостиной – я в кресле, укутав пледом ноги, а он – на полу около меня. Верхний свет потушен, тускло подсвечивали две длинные лампы, вмонтированные в специальные ниши между плинтусом и стеной. В комнате все дышало уютом и покоем, я расслабленно дремала, опустив руку на плечо мужа, а он смотрел что‑то по телевизору.

– Саш…

– Угу, – погладив мою руку, но не оторвав от экрана взгляда, пробормотал он.

– А ты кого хочешь? Хотя, наверное, глупый вопрос, да? Мужчины всегда мальчика хотят…

– Аленька, в моем возрасте мужчины хотят ребенка – и неважно, какого он будет пола, лишь бы был здоров. Конечно, мальчик – хорошо. Но и девочка тоже здорово. Давай не будем говорить об этом, – попросил он. – Я такой стал суеверный, все время боюсь помечтать о чем‑то – вдруг сглажу.

Я рассмеялась и потрепала его по макушке, намотала на палец неизменную косу. Мой такой взрослый муж временами напоминал мне мальчика, и в такие моменты я испытывала к нему необъяснимую нежность и тягу. Хотя… я любила и хотела его любого – и жесткого, и вот такого – трогательно‑расслабленного.

– Режим, Аля. Уже половина двенадцатого. И не кури – с ума сошла! – заметив, что я тянусь к пачке, совершенно уже другим тоном рыкнул Саша, и я мгновенно убрала руку.

– Все‑все… бросаю, ты прав. Это не дело – травить маленького.

Я бросила и курить, и пропускать бокал красного вина перед ужином, и ездить на мотоцикле – ключи от него сразу же перекочевали на связку к Акеле, а уж оттуда без его ведома их не срезал бы даже Копперфильд. В институт и обратно меня теперь доставлял водитель, еда в доме стала исключительно диетической и здоровой, что в общем‑то меня не расстраивало. Папа тоже поддался всеобщей истерии, и Семен, и даже Слава, обычно отстраненный от семейных дел своими проблемами с пьющей все сильнее Юлькой.

Единственный человек, за чьими переменами я наблюдала с удивлением, был мой муж. Я никогда не думала, что Акела, такой суровый внешне, такой собранный и беспощадный, будет сюсюкать со мной, носить на руках и заваливать цветами. Не было ни единого дня, чтобы он приехал домой без букета. Дом был буквально набит сверху донизу моими любимыми белыми лилиями, а в холодильнике не переводились зеленые яблоки и черника, которую я любила больше других ягод.

Я купалась во внимании и любви, чувствовала себя самой счастливой и с нетерпением ждала того момента, когда смогу положить на руки мужу нашего сына. В том, что у нас родится мальчик, я была уверена так, словно в голове моей находился аппарат УЗИ.

Когда‑то тетя Сара говорила, что счастье и горе рука об руку ходят, но мне эта фраза всегда казалась какой‑то нафталиновой. Ну что значит – рука об руку? Когда есть счастье, как‑то не думается о том, что оно внезапно может закончиться, оборваться. Нет же, оно будет длиться вечно – и попробуйте доказать обратное! Я всегда буду молода, любима, рядом будет Саша и наш малыш – он ведь скоро родится. Вся дальнейшая жизнь рисовалась мне исключительно в радужных цветах. До тех пор, пока не нашелся человек, окрасивший мое будущее в черный – с кровавыми разводами…

Если бы Сашка намекнул мне, если бы только хоть раз обмолвился, и я была бы начеку. Но он промолчал…

…Лобовое стекло машины осыпалось в салон как‑то совсем уж внезапно, и водитель Миха умолк на полуслове, ткнувшись лицом в руль. Я даже не сразу поняла, что происходит, – мы только что отъехали от последнего супермаркета на самой окраине города и направились на трассу. Машина встала как вкопанная – умирая, Миха успел нажать на тормоз, и я отлетела вперед, тут же возвращенная к спинке сиденья ремнем безопасности.

– Миха, Миха, ты чего? – Я затрясла его за плечо, но от прикосновения он завалился набок к дверке, и я в ужасе отпрянула – лоб водителя украшала дыра, а от нее вниз стекали струйки крови.

Пока я лихорадочно пыталась найти в сумке телефон, одновременно второй рукой отстегивая ремень безопасности, чтобы выйти, дверка с моей стороны открылась, и сильные руки выдернули меня наружу.

– В машину ее, быстро, и отваливаем, – скомандовал кто‑то за моей спиной. Я попыталась повернуться и посмотреть, но получила удар по шее сзади.

– Не рыпайся, поняла? – сказал державший меня. – Вперед иди.

– Машину подальше в лес загоните, – распоряжался невидимый мне человек, в чьих руках сейчас находилась моя жизнь.

Меня держали сзади за шею и за руки так, что я не могла пошевелиться. Услышав шум двигателя, я поняла – машину сейчас угонят в лес, и ее долго никто не найдет…

– Шагай давай, че встала‑то, – грубо толкнул меня вперед мой конвоир, и мне пришлось подчиниться.

Я оказалась в грязной темно‑серой «Вольво» с заляпанными грязью номерами. По бокам от меня уселись двое в спортивных костюмах и натянутых на лица черных трикотажных масках. Окна они тут же завесили куртками, а меня заставили нагнуться и упереться лбом в колени. Эта поза оказалась для меня невыносима – уже наметившийся живот мешал.

– Можно, я сяду прямо? Мне так неудобно, – спокойно, чтобы не раздражать их и не провоцировать, попросила я. В ответ раздалась жутчайшая матерщина и категорическое:

– Ни хрена, не сдохнешь.

Ехали долго, я, совершенно дезориентированная и страдающая от неудобной позы, даже не могла понять, возвращаемся ли мы в город или едем куда‑то в пригород. Из машины меня вытащили стремительно и почти бегом поволокли куда‑то – я успела только заприметить ряды аккуратно обрезанных и побеленных до половины ствола фруктовых деревьев и голые проволочные дуги теплиц – похоже на дачный поселок или садовое общество. Но какое и где? Их вокруг города и на расстоянии ста километров – пруд пруди. Да и что даст мне это знание… Мне не закрыли глаза – и это плохой признак. Значит, не собираются оставлять в живых, не боятся, что запомню, опознаю… Черт, как страшно умирать…

Я оказалась в прихожей небольшого домика, где были расставлены садовые инструменты, висели какие‑то старые куртки и брюки, в углу стояло ведро с углем – зима все‑таки. Из комнаты так и веяло жаром натопленной русской печи. Меня подтолкнули сзади в спину, и я, споткнувшись о порог, на четвереньках влетела в комнату и растянулась на стареньком вытертом ковре, больно ударившись животом. Едва собралась подняться, как в спину мне уперлась чья‑то нога:

– А вот так и лежи, хорошо.

Голос был совершенно незнакомый, я всю дорогу перебирала в уме возможных похитителей из «местных» и не могла представить, кому из них могла понадобиться. Ни папа, ни Акела не говорили ни слова о каких бы то ни было проблемах или разборках, хотя обычно всегда держали меня в курсе – на всякий случай.

– Слушай, а чего ж ты мелкая такая? Тебе хоть восемнадцать‑то есть? Или Акела на малолетку подписался? – хохотнул тот же голос, и я подумала, что это, видимо, по Сашкину душу граждане. – Ну, что молчишь?

– Мне двадцать два.

– Ууу, взросленькая, – совсем развеселился незнакомец. – Ладно, хорош, вставай уже.

Он убрал ногу и помог мне подняться. Я машинально ухватилась за живот и охнула, и незнакомец сразу все понял:

– О, редкая удача. Наследника ждем? Волчат плодим?

Я промолчала, хотя очень хотелось вцепиться ему в лицо. Я уже успела рассмотреть его – худой, высокий, но широкоплечий, с мелкими чертами лица, тонкими усиками и пышной седой шевелюрой. Одет просто, но джинсы и свитер явно хорошей фирмы, да и тяжелые зимние ботинки на грубой подошве тоже не китайского производства. На безымянном пальце мужчины блестел крупным бриллиантом перстень – почти такой, как у моего отца, и мне стало нехорошо. Я прекрасно знала, кто носит такие… Но что за дела у него с Акелой?

– Как же ты вляпалась так, детка? Неужели Клещ уберечь дочку не мог? Любовь, ага? – с издевкой продолжал допрос незнакомец.

Я молчала. Мне никак не удавалось понять, какую манеру поведения избрать – то ли давить на жалость, то ли начать потихоньку буреть. Но и то, и другое, насколько я видела, одинаково безрезультатно и опасно. Что буду молчать, что огрызаться – одинаково получу.

– В общем, так, – незнакомец уселся в кресло, закинул ногу на ногу и взял сигару. Ну, турист в альпийской деревне, не больше и не меньше! – Сейчас я тебе дам телефон, ты позвонишь мужу и попросишь его приехать.

– Нет, – это была моя вторая реплика за все время, и она не понравилась хозяину.

– Нет? А ты хорошо подумала?

– Да.

В животе что‑то ухнуло, и я испугалась за ребенка. Но даже этот страх не заставил меня изменить решения. Наверное, в тот момент я потеряла голову…

– Думаешь, если будешь тут в партизанку на допросе играть, так лучше кому‑то сделаешь? Сразу говорю – нет. И пузо твое меня не остановит – один черт я тебя кончу, в лицо ты меня видела.

– Нет.

Я не знаю, что заставило меня упираться, почему я не согласилась на его требования. Хотя – почему не знаю…

Я не могла предать Сашку – потому что он бы меня не предал. А папа всегда говорил: худшие люди – малодушные, трусливые предатели, об них даже «финку» не пачкают. Как я могла…

Он протянул мне телефон:

– Не дури, звони. Или надеешься, что папкины быки во главе с твоим волчарой сюда нагрянут? Не нагрянут, не жди. Не доводи меня до греха, не заставляй убивать неродившегося волчонка – звони.

– Можно подумать, если я позвоню, будет иначе. – Я почему‑то совсем перестала бояться, а потому говорила спокойно и свободно, вроде как и не о себе. Наверное, когда чувствуешь, что нет выхода, наступает апатия.

Сзади произошло какое‑то движение, я хотела повернуться, но не успела – на голову мне нацепили полиэтиленовый пакет, а чьи‑то руки усадили на стул и защелкнули наручники, крепко зафиксировав запястья к перекладинам спинки. Пакет сбоку затянули чем‑то вроде медицинского зажима, и через какое‑то время я начала задыхаться. Мне казалось, что я вот‑вот умру от недостатка воздуха, что глаза наливаются кровью и этой же кровью затягивается все пространство внутри пакета. Зажим сняли, пакет приоткрыли, но оставили на голове, и я услышала голос:

– Ну что? Так доходчивее? На, звони, – я увидела перед собой телефон. – Я наберу номер, а ты будешь говорить.

– Н‑нет… – прошептала я, едва не теряя сознание.

– Ах, нет? Продолжаем.

Пакет снова намертво захлестнулся на горле. На этот раз я почувствовала, как из правого уха потекло что‑то теплое и липкое, а слышать я вдруг стала гораздо хуже. Потом все стало черным.

Я очнулась от того, что по лицу и шее текла вода, попадая за воротник свитера. С трудом разлепив веки, поняла, что пакет сняли. На белом свитере от правого плеча вниз тянулись буро‑красные дорожки.

– И сейчас не будешь звонить?

Я с ненавистью посмотрела на седоволосого и подумала, что он правильно поступил, велев приковать меня к стулу – иначе вот сейчас я собрала бы все силы и вцепилась ему в горло.

– Не буду…

– Ты сама выбрала.

Он развернулся и кивнул стоявшему в дверях парню с автоматом:

– Давай.

– Я… я не могу… – Парень попятился.

Седоволосый вырвал у него из рук автомат, выругался длинно и развернулся ко мне. Я закрыла глаза, готовясь к тому, что сейчас произойдет. Двадцать два года – немного же я пожила… Ничего не успела, ничего – даже диплом получить. И ни папа, ни Акела, ни братья не узнают, где я и что со мной случилось – не зря здесь так топят печь, это самый простой способ избавиться от трупа. Потом яблоньки хозяин удобрять будет. Господи, какой бред в голове, разве об этом думают перед смертью? Откуда мне знать – о чем…

Ничего не происходило, и я осторожно открыла глаза. Седоволосый набирал номер, стоя лицом ко мне. Набрав, зажал трубку плечом и взялся за автомат, но не как для стрельбы, а за дуло.

– Акела? Привет, сынок. Узнал? Да, это я, Серж. С того света звоню. И не один я. А вот сейчас услышишь… – Он размахнулся и ударил меня прикладом в живот. Я закричала, стараясь как‑то сгруппироваться на стуле, прикрыть себя. – Страшно, да? А это и будет твоей расплатой за все. Я сперва думал – тебя отыщу и кончу, а теперь – не‑ет! Живи долго – сколько сможешь. Я отниму у тебя самое дорогое – жену и неродившегося волчонка. – Еще один удар, и мои глаза заволокло кровавой пеленой боли. Я больше ничего уже не слышала и не видела, только считала удары – пока могла…

Страшная боль во всем теле… болит так, словно в меня всадили тысячи осколков. Я не могу пошевелиться, не могу встать – больно. Что со мной, где я? Обведя глазами пространство, замечаю стойку для капельницы, еще одну кровать у противоположной стены – она пуста. В углу – раковина, рядом – высокий деревянный стол и на нем – флаконы с прозрачной жидкостью и лоток, прикрытый клеенкой. Пахнет чем‑то неприятным и острым – каким‑то дезинфицирующим раствором. Больница…

Я жива… Почему я не испытываю никаких эмоций? Со мной что‑то произошло, но я не помню никаких деталей, кроме вот этой нечеловеческой боли. Болит внутри, как будто там все разорвано… Внизу живота что‑то приклеено, скашиваю глаза – повязка. А… как же ребенок?! Как мой ребенок?! Я кричу во все горло, срываясь на хрип, и тут же вбегает медсестра. Сев на кровать около меня, она жмет кнопку на стене, а сама гладит, гладит меня по голове:

– Т‑с‑с! Не надо так, не надо… все пройдет, моя хорошая…

Она годится мне в мамы и напоминает жестами маму – хотя та редко гладила меня по голове. Братьев – чаще, а меня… Мне так не хватает тебя, мама… Зачем ты меня бросила? В голове все в кашу, вперемешку, мысли путаются, зацепляются друг за друга, как крючки. Как же мне больно…

– Елизавета Петровна, да что ж вы тут наглаживаете ее?! Добрым словом решили лечить? – Возмущенный женский голос где‑то за спиной медсестры, но я не вижу говорящую. – Вы видели, кто ее привез? Хотите проблем? – шипит она так громко, что я тоже это слышу. О, я отлично понимаю страх в голосе. Наверняка кто‑то из папиных – или он сам – явились сюда и застращали персонал.

– Нет, не хочу. Но она плачет.

– Тут заплачешь! – Рядом с кроватью оказывается вторая женщина в халате, похожая на огромный белый дирижабль. – Сделайте ей укол скорее.

Пожилая медсестра направилась к столу, взяла из лотка шприц и ловко уколола меня в вену. Снова села рядом, погладила по руке и повернулась к врачихе:

– Надежда Васильевна, и что же – совсем?.. Никогда? Ни единого шанса?

– У нее теперь никогда не будет детей. Ей просто нечем их рожать, – и она удалилась, на пороге обернувшись: – Елизавета Петровна, вы уж побудьте с ней до прихода ночной смены, ладно? Мало ли… очень не хочется неприятностей.

– Конечно, побуду.

Стук закрывшейся двери – и тишина. Снова тишина, белые стены, белый халат, белый свет от потолочной лампы… я не могу больше… Что она сказала, эта толстуха? Что именно она сказала?! Я не успеваю додумать и понять – засыпаю.

Сон не принес облегчения – только очень сильно разболелась голова. Хотелось пить, но рядом никого. Я снова закрыла глаза.

«Нам нужно красиво и аккуратно пройти по тонкой дощечке от даты рождения до даты смерти, чтобы не навернуться в пропасть раньше времени». К чему я вдруг вспомнила эту фразу? Зачем мне теперь пресловутая дощечка, с которой мой отец сравнивал жизнь? В памяти вдруг начали всплывать какие‑то события, удары, боль. Меня куда‑то несли, кто‑то кричал, что‑то горело и отвратительно пахло. Этот запах вызывал приступы тошноты… Потом – огромные яркие лампы над головой, приглушенные голоса, металлический стук каких‑то предметов – и снова тишина и темнота. И фраза – «У нее теперь никогда не будет детей. Ей просто нечем их рожать… никогда… нечем… никогда…».

Внезапно до меня дошло – так вот откуда повязка… у меня больше нет ребенка. Больше того – я теперь вообще не женщина. Горло перехватило, из глаз потекли слезы. Как жить – после всего? Акела так ждал этого ребенка… Мы ждали сына… конечно, никто не мог поручиться, что родится мальчик, но я была так уверена – ведь Сашка хотел сына. И вот – ничего… ничего! Мне незачем больше жить.

Я с трудом встала и побрела к посту. Девчонки о чем‑то трепались, но, увидев меня, обе разом воскликнули:

– Ой, зачем же вы встали?! Постельный режим!

– Да‑да… я сейчас… только спросить… – Я лихорадочно соображала, что такого сделать, чтобы отвлечь их и услать подальше от поста, но в голову ничего не приходило.

– Пойдемте, я вас провожу, – одна из медсестер направилась ко мне, и тут, на мое счастье, загорелись сразу две лампочки вызова. – О господи, прорвало! – недовольно бросила девушка. – Свет, я в седьмую пойду, там послеоперационная, а ты глянь в третьей – поди, опять снотворного хотят. А вы идите в палату, пожалуйста, – обратилась она ко мне и побежала в другой конец коридора.

Вторая девушка тоже пошла на вызов, недовольно бурча что‑то себе под нос, а я быстро забежала за пост и начала дергать ящики столов. Как назло, ничего подходящего… Ножницы с остро отточенными концами привлекли мое внимание. Я схватила их и побежала в палату. Заперев дверь на ключ, я уселась на подоконник и вдруг увидела свое отражение в темном стекле. Господи, ведьма… Значит, все к лучшему.

Ножницы никак не желали вспарывать кожу, я злилась, кусала и без того разбитые губы. Наконец, устав бороться, я просто зажала инструмент в кулаке и всадила себе в левое запястье. Обожгло страшной болью, но я почему‑то почувствовала одновременно и дикое облегчение – вот и все… Кровь смоет все ужасы. Для верности я слабеющей уже левой рукой повторила процедуру с правым запястьем и окончательно успокоилась. Вот теперь уж наверняка.

Я легла на кровать и начала произносить вполголоса текст странной молитвы, услышанной от тети Сары:

– Барух Ата Адонай, Элохэйну… Мэлэх Ха Олам, Борэ пери Ха гэфэн. Амэн…

С каждым словом мне все труднее было говорить, язык заплетался, а подо мной на постели уже становилось невыносимо влажно и тепло. Руки и ноги же, наоборот, делались все холоднее. Вот и все… все…

В последний раз я увидела лицо Акелы и улыбнулась. У меня все теперь хорошо, Саша. Все хорошо…