Девяностые. Перелом заживал хорошо, я проводила много времени на балконе с учебниками, Акела привозил репетиторов и школьных учителей

Перелом заживал хорошо, я проводила много времени на балконе с учебниками, Акела привозил репетиторов и школьных учителей, и я практически не отстала от класса и могла готовиться к выпускным и вступительным экзаменам.

Папа поправлялся медленно, Акела бывал в больнице ежедневно и привозил неутешительные новости.

– Видишь, как одна глупая выходка может изменить жизни сразу многих людей? – говорил он, присаживаясь на перила, и я опускала голову. – Легко разрушить равновесие, восстановить его – намного сложнее.

Эти разговоры внушали мне чувство вины. Ведь действительно – как легко было позвонить папе и сказать, где я и с кем. И ничего бы не было, и он не лежал бы в больнице, и я не доказывала бы свою взрослость, и Акеле не пришлось бы превратиться в мою няню и бросить свои дела. Хотя, конечно, последнее меня очень радовало. Это как раз то, чего я хотела.

Я готова была слушать его нравоучения и покорно кивать головой, лишь бы слышать голос и видеть обезображенное шрамами и черной повязкой лицо. Кстати, оно совершенно не казалось мне пугающим или уродливым, даже не знаю почему. Напротив – мне безумно нравилось смотреть.

И вот однажды он вдруг не приехал. Я ждала его до темноты, не решаясь позвонить, однако потом все же набрала цифры заветного номера, которые заучила наизусть. Акела ответил не скоро, а в трубке фоном звучала музыка и… о, ужас! – женский голос, призывно мяукавший:

– Милый, ну что опять? Даже в постели дела!

– У тебя что‑то случилось? – сухо спросил он, но я уже бросила трубку, заливаясь слезами – наверное, впервые в жизни.

Оказывается, у него женщина… Я чувствовала себя так, словно меня ударили кулаком в живот, и теперь я не могу разогнуться от чудовищной боли, не могу дышать. Женщина! Он потому и не обращал на меня никакого внимания… Конечно, я не могу сравниться со взрослой женщиной, у которой явно нет такого папочки, который может запросто голову оторвать – или приказать оторвать, чтобы самому манжеты кровью не забрызгать.

Я задыхалась от обиды и злости, прорыдала остаток вечера и всю ночь, но так и не смогла придумать, что делать дальше.

Утром Акела приехал, как ни в чем не бывало поднялся ко мне со стаканом сока. Как же я хотела запустить этим стаканом прямо ему в голову… Но, как пай‑девочка, взяла его и выпила.

– Что с твоим лицом? – спросил вдруг Акела, и я растерялась. – Понятно. Скажи мне вот что – ты искренне считаешь, что я обязан сидеть около тебя, как дрессированная болонка? Девочка, мне тридцать семь лет, я хочу устроить личную жизнь. Имею право, не так ли? Кроме того, я ничем тебе не обязан, и то, что я за тобой приглядываю, только дань уважения твоему отцу – не более. А ты звонишь мне на ночь глядя, трубки швыряешь, как обманутая жена. Разве я дал тебе повод?

О, черт… как же горят щеки, словно он мне надавал по лицу, а не словесно размазал… Какой стыд… Мало того, что он все понял, так еще теперь я выгляжу в его глазах ревнивой брошенкой! Он видел, что я плачу! Он понял, что я всю ночь рыдала! Кошмар…

– Что ты молчишь, Аля?

Он никогда не звал меня по имени… И назвал‑то по‑особенному, как никто. Обычно все звали меня Сашей, Сашкой, Сашурой, папа – Кнопкой или Пигалицей, а если сердился – Александрой. Но вариант «Аля» никто никогда не применял.

– Что я должна сказать? – собрав весь имеющийся в наличии апломб, бросила я и задрала подбородок.

– Скажи, что ты сожалеешь о своем поступке и не будешь стараться подчинить меня своим капризам.

– Капризам?!

– Назови иначе, – спокойно попросил Акела, усаживаясь в глубокое белое кресло в углу комнаты.

– А с чего вы вообще решили, что я хочу какого‑то внимания от вас?!

– Малыш, ты забываешь, что я старше тебя почти вдвое.

– Это не делает вас вдвое умнее и проницательнее!

Акела расхохотался:

– А ты молодец, умеешь кусаться.

– Больно надо!

Он вдруг стал очень серьезным, легонько хлопнул ладонями по подлокотникам:

– Все, хватит. Ты молодец, Аля, умеешь за себя постоять. А теперь давай по‑взрослому. Если ты себе что‑то придумала, мой тебе совет – забудь, так будет проще и тебе, и мне. Ты ведь понимаешь, ты ж неглупая девушка – никто никогда не даст нам быть вместе. Даже если я захочу.

С этими словами он встал и вышел из комнаты, прихватив пустой стакан.

Я замерла, не в силах смириться с тем, что он сказал. Последняя фраза пригвоздила меня окончательно – «даже если я захочу»…

Он не хочет иметь со мной ничего общего – ничего! Он сам, сам сказал это. Что ж, ладно! Я тоже гордая. Переживу как‑нибудь.

С этого дня атмосфера в доме стала напряженной. Акела по‑прежнему был рядом, но я теперь вела себя так, словно не вижу его и не слышу. Нет, я не грубила, не огрызалась – я установила между ним и собой невидимую стену из стекла, сквозь которую звуки долетали еле‑еле, а никакие прикосновения были вообще невозможны. Так мне намного легче. Акела чувствовал напряжение, но ничем не выказывал своего отношения к переменам.

Мне сняли гипс и разрешили ходить с палкой, но я стеснялась этого, а потому сидела дома и совершала круги только по комнате – до пелены в глазах. Близились экзамены и выпускной, но я этого не замечала. Мне уже не хотелось ни суеты с платьем, ни вечера – идти на него со мной будет некому, папа уехал по настоянию врачей долечиваться в санаторий, а тетя Сара уже вряд ли приедет из своего маленького городка – не захочет. Она так и заявила, внезапно собрав вещи, мол, все, хватит с меня, дети выросли, я вам не нужна больше, дайте спокойно умереть. Вот так… И что, все явятся с родителями, а я одна? Или – что еще хуже – с Башкой и Гамаюном или с кем‑то еще из папиных отморозков! Вот будет радости у директора…

Выход из ситуации подсказал, как ни странно, Акела.

Я уже успела сдать основную часть экзаменов, оставался последний – химия, которую я знала намного лучше всех одноклассников, но все равно побаивалась. Наша химичка тетя Колба была женщиной бескомпромиссной и совершенно непредсказуемой в оценках. Могла влепить «пару» за вполне достойно выполненную контрольную, если вдруг решала, что «видит нераскрытый потенциал». Мне же совершенно не хотелось испортить себе аттестат, а потому я просиживала за учебниками, пособиями и конспектами дни и ночи напролет. И вот в такой день, когда я сидела на балконе, обложившись тетрадями и книгами, Акела и явился в мою комнату.

– Когда выпускной? – поинтересовался он, садясь по привычке на перила.

– А что? – не отрывая взгляда от формул, отозвалась я.

– Я же должен освободить вечер, – таким тоном, будто это подразумевалось сразу, произнес Акела, и я подняла голову:

– Что, простите?

– Аля, ну хватит. Просто скажи, какого числа выпускной.

– Я не иду.

Он понимающе усмехнулся:

– Конечно, накажи всех своим отсутствием – то‑то девчонки порадуются!

– Чему порадуются? – не поняла я. Меня уже начала злить эта его игра в загадки.

– Тому, что на вечер не явилась самая красивая девушка, – совершенно серьезно сказал Акела.

Я растерялась – а как еще можно было среагировать? Я никогда не считала себя красивой. Да, меня трудно назвать страшненькой или даже просто немиловидной, но и очевидной журнальной красоты во мне тоже нет. Да, шикарные черные кудри, длинные черные ресницы и большие карие глаза – но длинноватый нос с горбинкой и узкие губы. Да, хорошей формы грудь, тонкая талия, стройные ноги – но при этом маленький рост. Словом, до какой‑нибудь Клаудии Шиффер далековато. Меня это не особенно заботило, но из уст взрослого мужчины прозвучал комплимент, значит, что‑то во мне все‑таки есть.

– Ничего страшного, как‑нибудь переживут.

– Аля, я серьезно. Такой вечер в жизни один, не пропусти, потом жалеть будешь.

– А смысл? Все пойдут с родителями, а я?

– А ты с кавалером, – улыбнулся он. – Утрешь нос всем.

– Вам‑то это зачем? – хмуро спросила я, не принимая шутки, да и не понимая, если честно, шутка ли это была.

Акела помолчал несколько минут, стряхнул с рукава спикировавшую с крыши муху и уронил:

– У меня не было выпускного.

– Почему?

– Идем чаю попьем, расскажу, – вздохнул он, спрыгивая с перил, и протянул мне руку, помогая встать.

Мы спустились в кухню, Акела сам заварил чай и сел за стол напротив меня. Я обняла свою большую чашку с изображением лондонского Тауэра – кто‑то привез отцу, а он отдал мне, не любил больших чашек, зато я пила только из таких. Акела молчал и смотрел куда‑то поверх моей головы.

– Знаешь, Аля, бывают моменты, о которых жалеешь всю жизнь, – вдруг произнес он, и я вздрогнула. – Ты вот еще недолго живешь, и то, наверное, жалеешь о чем‑то.

– Бывает, – кивнула я, осторожно отхлебывая горячий чай.

– А представляешь, о скольком жалею я в свои тридцать семь? А твой отец – за его пятьдесят? И ведь не исправишь, не вернешь, не отмотаешь…

– А хочется? – Мне уже начала нравиться игра в вопросы и ответы, возможно, сегодня я узнаю что‑то интересное – дело, похоже, к тому идет. Человека, когда ему необходимо выговориться, видно сразу – и черт с ней, с химией, я и так ее знаю.

– Хочется, Аля. Но есть такие вещи, которых не изменит даже возврат в прошлое.

Ничего не понимаю, но ладно – все равно интересно. И голос… мамочки, какой же у него голос…

– Я не попал на выпускной потому, что оказался на больничной койке. Любопытство и любовь к экспериментам, – печально усмехнулся Акела, помешивая ложечкой в чашке. – Дурак был… Изобретал с другом новый вид взрывчатки. И вечером, как раз накануне выпускного, монтировал дома взрывное устройство. Отца у меня не было, только мама. Она вошла в комнату неожиданно, я испугался, рука дрогнула – и взрыв… Я очнулся в больничной палате, лицо перемотано, не вижу ничего… руки не очень пострадали, а вот лицо… полыхнуло вверх, сожгло кожу на щеке, ухо… глаз вытек. Я ничего этого, понятно, тогда не знал, только чувствовал дискомфорт – не вижу, не слышу, чешется кожа под повязкой и очень болит, – он машинально притронулся рукой к обезображенной половине лица и продолжил: – На второй день забеспокоился – почему мама не приходит? Стал у всех спрашивать… Мне никто ничего не говорил, только через неделю пришел врач и сказал, что мама умерла в реанимации – обширный инфаркт и ожоги, организм не справился. Вот так… А уж когда врач про мое увечье заговорил… Вот тут и началось. Ты представляешь, что такое остаться по своей глупости в семнадцать лет без глаза, практически без лица? И одному? Самое страшное – одному. – Я как‑то неопределенно кивнула, хотя внутри у меня все сжалось от ужаса и жалости к нему тогдашнему, моему ровеснику. – Вышел из больницы – куда? Глазной протез поставить невозможно – глазница пострадала. Про пластику в нашем городке никто не слышал – мы жили почти на границе с Китаем, там не тот уровень медицины. – А, так вот откуда он язык знает! Понятно теперь…

– И… что дальше? – решилась я нарушить молчание, повисшее в кухне после фразы о городе.

– А дальше, Аля, собрал я, что было, и рванул в столицу. Люди шарахались, понятно… Год работал на заводе, жил в общаге, готовился в институт – мечта была изучать языки. Попутно познакомился с человеком – у него клуб карате был. Подпольный, нельзя тогда было в открытую – сажали за это. Стал у него тренироваться, потом увлекся кэндо. Предлагал он мне на ринги выходить, на тотализатор, но у меня другая цель была – факультет восточных языков. И тогда этот Серж мне поставил условие – мол, выходишь один раз, и если сумеешь заработать, то сведу тебя с человеком, который тебе все сделает – и поступить поможет, и советы даст.

Акела замолчал, взял чашку и жадно осушил ее. Я боялась пошевелиться – до того мне было интересно и жутко. Где‑то наверху гудела пылесосом Галя, и я молила бога, чтобы она убиралась как можно дольше и не вздумала спускаться сюда, чтобы не нарушать возникшего между нами понимания и откровенности.

– Тебе не скучно? – спросил Акела, но я отрицательно замотала головой:

– Нет‑нет. Можно, я сигарету возьму? Курить очень хочется…

– Зря Фима тебе разрешил, – заметил он, протягивая мне пачку и зажигалку. – Потом жалеть будешь, что начала.

– Можно подумать, если бы он запретил, так я бы по углам не пряталась! – фыркнула я и закурила. – Так всем проще – я не вру и не прячусь, а он все знает и не принюхивается.

– Есть в этом доля разумного, – кивнул Акела. – Но ты все равно не увлекайся.

– Я подумаю. А дальше… что дальше? – Я даже не подумала, что этой фразой напоминаю ребенка, слушающего сказку, меня уже не волновало впечатление, которое произвожу на Акелу.

– А дальше… я согласился и вышел на ринг. И оказался лицом к лицу с амбалом, вдвое превосходившим меня и физически, и в технике, – улыбнулся Акела. – Понятное дело, он мне так навалял, что с ринга меня вынесли. Но Серж слово сдержал, потому что отлично понимал – я не справлюсь. Он просто хотел проверить, смогу ли я сдержать слово. И как только я смог нормально передвигаться и разговаривать, он привез меня на квартиру к этому Миямото. Конечно, звали его иначе, но какая разница? Миямото помог мне поступить в институт – я там оказался единственным иногородним на всем курсе. И он же взялся обучать меня кэндо всерьез.

– Надо же… я не знала, что вы институт окончили, да еще в Москве…

– Что, казался тебе тупым амбалом с куриными мозгами? – снова усмехнулся Акела. – Внешность обманчива, Аля. Ты вот тоже выглядишь взбалмошной папиной дочкой, а присмотришься – умная, самостоятельная и серьезная. Если не вспоминать полет из окна, – не удержался он от шпильки в мой адрес, и я улыбнулась:

– Ну, хватит уже… И что же – так с тех пор и практикуете?

– Так и практикую, – кивнул он. – Преподавать в университет меня не взяли – ну, понятно, куда с таким лицом. И остался я с дипломом, без жилья и без денег на улицах родной столицы. Опять же Миямото выручил – устроил охранять негласно одного «цеховика», тот подпольный цех держал по пошиву джинсов. Несколько лет я его охранял, пока не заметил меня человек один… Заметил и к себе переманил. И не пошел бы я, да оказался он ценителем старинного оружия, разбирался в нем. Сама понимаешь – сердце дрогнуло.

Я кивнула. Меня уже настолько увлек разговор, эта неожиданная откровенность Акелы и то, что он разговаривает со мной как со взрослой, как с равной, что я думать забыла про химию, экзамен и предстоящий выпускной. Все казалось таким мелким и далеким…

– Да вот только оказалось, что человек этот так же плотно связан с криминалом, как я с кэндо. Но выхода уже не было – я дал слово защищать его. И понеслось… Ты прости, что я тебе это рассказываю, Аля, но ты умная девочка… я знаю, что ты поймешь.

– Конечно… я в этом с семи лет живу. С того дня, как папа вышел из тюрьмы в последний раз. Даже раньше – когда Семен не поделил что‑то с сыном одного тут… да вы его знаете наверняка – Витя Меченый.

– Знаю, как не знать. Скажи, ты никогда не хотела уйти от отца, жить отдельно, не касаясь его никак?

Вопрос застал меня врасплох. Даже себе я стыдилась признаться, что несколько раз мечтала – вот вырасту, уеду отсюда и даже не скажу, где я. Нередко в детстве мне доставались обидные прозвища и комментарии типа «дочь зэка», «девочка, чей папа сидит в тюрьме» и всякое такое. Я поступала тогда единственным доступным мне способом – если это говорили дети, я дралась. До крови, впадая в непонятную и жуткую ярость. А если взрослые – мстила, как мстят дети. Это могла быть сосновая сера на ворсе новой шубы, подпиленный каблук оставленных учительницей в классе туфель, да просто кнопки на стуле или вбитый снизу в тот же стул гвоздь. Я никому не спускала обидных слов, но в душе страдала и мечтала о том времени, когда мне не придется зависеть от отца.

Но признаваться в этом стыдно даже сейчас, даже Акеле – получалось, что я, живя в отцовском доме и пользуясь всем, что он мог мне дать, втайне мечтаю сбежать, потому что ненавижу все это.

Я неопределенно пожала плечами, и Акела продолжил:

– Я хотел уйти от своего хозяина, очень хотел – хотя он мне был как отец. Но то, чем приходилось заниматься… И решил вопрос о моем уходе, как ни странно, Серж… Но это я тебе сейчас не буду рассказывать.

– Почему?

– Потому что рано пока, – улыбнулся он. – Так что с выпускным?

Разумеется, я сдалась…

Перспектива провести целую ночь бок о бок с человеком, о котором я грезила, была столь заманчивой, что я готова была ради нее даже терпеть выпускной, одноклассников, учителей, пафосные длинные речи с дежурными словами – что угодно. Лишь бы он был рядом, смотрел на меня, держал за руку. Мне хотелось танцевать с ним – длинные медленные танцы в темном зале. С ним – взрослым мужчиной, а не с прыщавыми одноклассниками.