Площадка-3. Четырехэтажный особняк, окна на Екатерининский парк. 7 page

Автомат грохнулся об пол. Лесник очень хотел грохнуться рядом с ним, но остался стоять. У медсёстры-убийцы, повернувшейся на его топот, оказалось мужское лицо. Усатое. Знакомое… Врач тоже недовольно повернулся – седая шевелюра, седая эспаньолка, пенсне. Илья Модестович Семаго, которого старшее поколение Конторы по привычке зовёт Семаго-младший. Главный медицинский спец Трех Китов… Отовсюду надвинулись знакомые лица – в халатах врачей и медсестёр. Посмотрели на Лесника и вернулись на посты. Свой. Семаго осуждающе глянул на залитое кровью лицо и одежду. Младенец на его руках тоже осуждающе вякнул, хоть и сам выглядел не лучше – весь в чем-то кроваво-липком. Семаго показал его роженице: – Ну что, мамочка, кто у вас: мальчик или девочка? Та пролепетала что-то, Лесник не вслушивался, и так видно – мальчик. Семаго передал пацана в мускулистые руки медсёстры, вернее – медбрата. И сказал: – Да-а, батенька… Сорок лет не приходилось принимать родов, а тут вот за ночь – третьи… Вы как там, настрелялись? Можно сворачиваться? Лесник с трудом разлепил губы: – Настрелялись. Вдосталь. Больше не будем. Буланский был мёртв. Лежал на спине, залитый с ног до головы кровью. Не своей – пятнадцатисантиметровая стрела пробила сердце, почти не вызвав кровоизлияния. Кровью отца Алексия. В последнюю секунду своей жизни Богдан полоснул его по горлу – действуя, скорее всего, чисто на рефлексах… Спасти священника не успели. Лесник стоял в пропахшем больницей коридоре, прижавшись лбом к стеклу. За стеклом была серая полумгла, и кружился в ней кровавый хоровод живых и мёртвых, и Лесник не знал, с кем из них его место… Он опять не понимал ничего, хоть и видел все своими глазами. Что убило Буланского? Стрела или… И кто истолковал фразу: и был среди младенцев святой – как утверждение, что святой – тоже младенец? Кто? Сам отец Алексий? На его плечо легла рука. Он скосил глаза, оборачиваться не хотелось. Узкая, женская. Анна? Нет, Анна умерла… Диана? Она тоже… Нехотя Лесник обернулся. Это была Маша-Диана. Он вяло удивился – жива курилка, ну надо же… Маша оказалась не просто жива. Мокрые волосы, свежий халат без пятнышка крови… Приняла душ – тут же, в роддоме. Женщина всегда женщина, первое дело – почистить пёрышки. Однако бодро держится, после очереди-то в упор, пусть и в самом хитром бронике с самой хитрой ди-. намической защитой… – Послушай, Лесник, – сказала Диана слегка смущённо. – Знаешь… В общем, ещё в девяносто пятом я осталась без напарника, и работаю одна, и мне это надоело… Ты не хотел бы стать особым агентом? В паре со мной? Лесник округлил глаза. «Оса»… Вот кто она такая… О тщательно законспирированных «осах» и об их подвигах в Конторе ходили легенды. Теоретически, в распоряжении каждого начальника филиала должны были находиться по два особых агента. Но редко где штаты полностью укомплектованы – слишком большая редкость специалисты такого уровня… Многие рядовые бойцы даже считали «ос» мифическими персонажами… Лесник знал, что это не так. Но думал, что до особого агента раньше чем лет через десять не дослужится. А сейчас его чуть ли не уговаривали… – Тем более, что наследственность у тебя подходящая… Да и этот чёртов томограф все равно расшатал тебе всю СКД-блокаду… Он не понял. СКД-вакцинацию? Или, по-другому, СКД-активизацию?.. Она улыбнулась. Блокаду, Лесник, блокаду… У нас с тобой – блокаду. Он все ещё не понимал, а потом как резануло: она осталась одна в девяносто пятом, значит, значит… Она кивнула: да, мы почти ровесники… И распахнула халат жестом, напрочь лишённым эротизма. Он посмотрел на её грудь, казавшуюся грудью юной девушки – и понял. Понял, кто звал его в напарники… И то, что бронежилета на ней сегодня не было. Наверное, он сделал какой-то резкий, неконтролируемый жест, – потому что у неё блеснули слезы. У нас с тобой, повторил он. Знаешь, сказала она, человек – это не структура белков или генных цепочек, это что-то другое… А что, спросил он. Сама не знаю. Отец Алексий сказал бы – душа… Договорить им не дали. – Лесник! К господину обер-инквизитору! – в коридор высунулся молодой, незнакомый, чрезвычайно гордый – ну как же, обслуживает самого Юзефа, не шутка. Диана торопливо запахнула халат. Посмотрела на Лесника. В глазах ещё что-то поблёскивало… – Меня зовут Андрей, – тихо сказал он. Напарники всегда знают имена друг друга. – А меня Маша, – сказала она и улыбнулась. Улыбнулась так, что Лесник подумал: все она наврала, и жилет на ней был, и свежезажившие розовые шрамы она нарисовала… И вообще ей двадцать лет. Юзеф снова стал собой – уверенная речь, уверенная пластика. Начал без предисловий: – Сегодня Капитул приостановил свои полномочия. Добровольно. Объявлено военное положение. Дальше он объяснять не стал. Лесник и так знал – при военном положении автоматически вводилось единоначалие. И вся власть сосредотачивалась в руках обер-ин-квизитора. – Вот приказ, – кивнул на стол Юзеф, – временно назначающий тебя начальником Северо-Западного филиала… Подписывать? – Я уже получил предложение, – сказал Лесник. – И согласился. Предложение от… – Знаю, – перебил Юзеф. – Ничего, подождёт. Лесник нехорошо посмотрел на него. – Я вас не подслушиваю, – пожал плечами обер-инквизитор. – Я вас контролирую. Служба такая. А на филиал – ненадолго, не больше месяца. И работа будет не кабинетная. Займёмся креатурами и ставленниками Буланского… Подписывать? Лесник кивнул. Сунул руку в карман и осторожно, за самый кончик, протянул обер-инквизитору ручку, обвитую змеёй. Тест-полоска в ней была правильная. Юзеф хмыкнул. Взял тестер, размашисто расписался на пол-листа. Отдал приказ Леснику. А ручку убрал к себе в карман. – На память об историческом акте… Слушай первое задание: доставить в Питер Копытьева. Через сутки будет борт в Белоостровский скит. До взлёта глаз с него не спускать. – Копыто? Его ведь… – Как же… Вон, посмотри. Лесник посмотрел. Титановая пластина с две ладони, в центре – вмятина. Залита чем-то красным, но не кровью, судя по запаху… Понятно. Вот почему Юзеф так долго возился с поверженным тенятником… Пластина на сердце и пакетик театральной краски сверху. – Копыто был креатурой Буланского? – спросил Лесник. – Не думаю… Сдаётся мне, Богдан нашёл женщин – потомков Черноиванова – и какой-то комбинацией подвигнул их на переезд сюда, в Царское, – несколько лет назад. Чтобы убить в нужный момент. Причём – не своими руками. Во исполнение довольно смутной фразы пророчества: «и в самый длинный день истребилисъ они…» Он же, Буланский, притащил сюда Петракова после выхода из психушки – с двоякой целью. Во-первых, отвлёк наше внимание, время и силы на сторожа – в случайное пересечение двух ничем не связанных людоедов в одном городке мы поверить никак не должны были. Во-вторых, слил колдунье информацию о Петракове. Совершенно точно рассчитав, что она придёт именно к сторожу за материалом. И подготовил Соловья к схватке, сам бы тот Жозефину не осилил… Но Копытьев, похоже, был джокером и для Буланского. Иначе не объяснить художества в морге и попытку прикончить Де Лануа раньше срока… Богдан понял, что тенятник – Копыто, надо думать, почти одновременно с нами. И перекроил планы. При помощи своей «сушилки» – которую, нам, кстати, ещё искать придётся – вывел тенятника из-под удара на три последних часа перед атакой… – Если это экспромт – кого он высушил? Рост, волосы, одежда, украшения – в одну минуту такую обставу не организуешь… – Насколько я знал Богдана, высушил он Пашика-бармена – недаром тот исчез, как в воду канул. Любил Даня убивать одним выстрелом двух, а то и трех зайцев. Мы ведь до самого конца так и не скинули бармена со счётов… А с Копытом он, естественно, должен был пойти на контакт. Предположительно, после драки с нашими ребятами в квартире Де Лануа. Да он и начал говорить что-то такое, когда… – Подождите, Юзеф, – перебил Лесник. – Если Копытьев выскочил в последний момент, как чёртик из коробочки, то кого Буланский первоначально планировал на роль третьего из Чёрной Троицы? – Не терпится найти и уничтожить? Лесник промолчал. Время вопросов ещё придёт. Очень серьёзных вопросов – и к Юзефу, и к Семаго-младшему… Но сейчас надо закончить дело. Если верить Буланскому (а врать тому не было резона) – остальные его эргасмулы в полной боевой готовности, и ждут – сигнала? условленного срока? – люди-мины, фугасы с тикающими таймерами. И – не подозревающие, что им суждено взорваться… – В конце концов… все вышеизложенное – исключительно мои предположения, – сказал обер-инквизитор. – Даня мог знать Копытьева давно и спланировать все глубже – и морг, и Синявскую, и визит к Де Лануа… Впрочем, что гадать впустую, – скоро твой знакомец немного очухается – снимешь допрос по всей форме… А сейчас – собирайся и выезжай принимать филиал, время дорого.
На улице было прохладно. Восток набухал зарёй самой короткой ночи. Праздник закончился. Смолкло последнее шальное веселье. Город замер в предрассветной тишине. И сквозь неё – откуда-то издалека – доносились торжественные и печальные звуки не то флейты, не то флажолета. Лесник прислушался и удивился. «Марш Радецки…» Надо же, кто-то помнит. Он сам знал эту позабытую музыку только благодаря знакомству с Крокодилом. Это символично, Эдик… – подумал Лесник. Очень символично. Перед самым отъездом Лесник спросил напрямую: – Скажите, Юзеф… Я уже понял, что склока с Капитулом была показной. Во исполнение пророчества: «и сильные восстали друг на друга…» Но… Вы действительно просчитали всё? Что Буланский… Алексея Николаевича… и кровь… Вы знали, кто святой? – Ничего я не знал, – устало сказал Юровский. – Сказано ведь: «и смутились праведные, и не знали, в чем истина…» Хотя какой я праведный. Так, пострелять вышел… Эпилог
Лето 2002 года (счёт дней потерян). Остров Белый

Ты красивая, когда стоишь вот так – у самой кромки воды, а солнце ныряет в озеро, и вода превращается в кровь, и камни на берегу становятся нежно-розовые, как… Нет, не стоит об этом. Иначе опять не успеть. Я подхожу. Кладу руку на твоё плечо. Ты не оборачиваешься. Ты не хочешь смотреть мне в глаза. Обиделась. Наверное, я поспешил тогда, и все получилось не слишком здорово… Ничего. Все проходит, и это пройдёт. Мне печально, я стою, потупив глаза. Под ногами осколки валунов – тяжёлые, с острыми краями. Здесь очень тоскливое место, понимаешь? Мне нельзя здесь быть. Надо вырваться отсюда, и только ты мне можешь помочь… Рука гладит по мягкому плечу, ползёт к горлу, тоже мягкому… Вселенная мутнеет и распадается. Наташа исчезает. Я, наверное, тоже. На тонкой грани двух миров нет ничего, кроме щемящей, пронзительной тоски. Не успел, я опять не успел… – Да-а, батенька, опять неудача, – говорит Илья Модестович, отлепляя электроды от моей бритой макушки. – Жаль, жаль… Красота природы на вас не действует, а красивых женщин вы по-прежнему воспринимаете исключительно со специфичной точки зрения. Извините за выражение, но с гастрономической. Мне стыдно огорчать профессора. Хороший он мужик, не вредный… Я печально вздыхаю. Повинно склоняю голову к груди – совсем чуть-чуть, насколько позволяет ошейник. Это украшение появилось на кушетке недавно – после того, как я едва не дотянулся зубами до горла Ильи Модестовича. Обидно, второго такого шанса может не быть. – Попробую составить другую гипнограмму, – задумчиво говорит профессор, сматывая провода. Попробуй, попробуй… Пока ты пробуешь, я буду сидеть в крохотной, похожей на аквариум камере, ярко освещённой и днём, и ночью – если снаружи ещё остались дни и ночи. А проклятое излучение будет выворачивать меня наизнанку, растягивая секунды в годы и века… Но я буду радоваться этой боли, потому что видел других, лоботомированных, – ходячие мертвецы, растения с руками и ногами. – Что же ещё приготовить для вас, батенька? – в голосе профессора звучит сомнение. Сейчас он нажмёт кнопку, давая знак охране, и генератор врубят на полную мощность, и меня торжественно повезут на каталке в мой аквариум, потому что идти я не смогу… – Попробуем радость творческого труда? – рассуждает Илья Модестович сам с собой. – Хотя трудолюбием вы вроде не отличались… Ну что же, пришло время его удивить. – Ошибаетесь, херр профессор, – мой голос звучит хрипло и незнакомо. – Ошибаетесь, трудолюбием я отличаюсь с раннего детства… Удивил. Поразил. Шокировал. Это первые мои слова, которые он услышал. – Мне было двенадцать лет, когда мать наорала на меня – дескать, ни одного острого ножа в доме, – сообщаю я невозмутимо. – Я точил хлебный нож три часа. Она стала резать батон и рассекла палец до кости. Было смешно. Профессор забыл про кнопку. Метнулся за диктофоном. Отлично. Поговорим… – Вы до сих пор ненавидите мать? – торопливо спрашивает он. Боится, что я снова замолчу. Но в мои планы это не входит. Я говорю – охотно и много. А маленький кусочек стали режет, режет браслет, притягивающий к кушетке мою правую руку. Пальцы выгибаются до предела, обломок ножа грозит выпасть – но не выпадет, я держу крепко. В мою камеру невозможно пронести оружие – на себе. Я пронёс в себе. Застрявший в кости крохотный осколок клинка, некогда пришпилившего меня к стене… Илья Модестович задаёт вопросы, спешит узнать как можно больше, пока у меня не закончился приступ словоохотливости. Я отвечаю. Про детство, про юность, про бедолагу Марата с его застарелыми комплексами и желанием попробовать все на свете. Про то, как я впервые почувствовал свой дар, угостившись мозжечком одной толстой дурочки, решившей отдаться маэстро на его даче – и отдавшей больше, чем рассчитывала. Про то, как я убедил Фагота (не словами), что никакой другой мясной пищи его желудок не принимает. Мне нечего скрывать. Мягкость браслета обманчива, внутри он армирован волокнами металла, не менее прочного, чем сталь моего инструмента. Но мне кажется, что волокна потихонечку поддаются. Профессор меняет кассету в диктофоне, глаза блестят. Какой материал для монографии! Эксклюзив… А мне не жалко, мне нравится Илья Модестович Семаго – единственный человек среди этой своры бешеных псов. Но если монета ляжет орлом, если браслет все-таки уступит моим стараниям, я убью профессора первым. Потом – паренька, что сидит в соседней комнатушке, за пультом генератора… А потом… Я не знаю, что потом. Вернее, кого… Но здесь станет весело. Гарантирую.
– Послушай, Ди, давай все доверим судьбе, – сказал Славик. – Если орёл – махнём вечером на материк, в Кондопогу, – клуб, дискотека, все как положено. Если решка – ты просто приглашаешь меня в гости… – Доверим, – согласилась Диана. Положила на колени автомат-стреломет, подбросила монетку, проводила её взглядом. Монета образца девяносто седьмого года номиналом в один рубль взлетела в полном соответствии с законами физики, описывающими свободный полет тел. Но падала странно, замедленно, – и, опустившись на пульт управления магнитно-резонансного генератора, – закачалась на ребре. – Ну вот… Не судьба, извини, – улыбнулась Диана. Посмотрела на часы: – Что-то профессор сегодня задерживается. Пойду, проверю… Встала, вышла, автомат наготове. Он разочарованно смотрел на монетку, никак не желающую лечь, как полагается. Не везёт, так не везёт… Потом поднял взгляд. Над пультом висела фотография. Отец Алексий. Рамка тёмного, почти чёрного дерева, собственноручно вырезанная Славиком, слегка напоминала оклад иконы. Казалось, глаза священника говорят: «Не отчаивайся. Всё будет хорошо…» Славику хотелось надеяться, что так оно и будет. КОНЕЦ