Свободные рынки стимулируют конкуренцию 5 page

– Хватит! Остановись! Пожалуйста! Хватит! Остановись! Пожалуйста!

Но он продолжал петь, не обращая на нее ни малейшего внимания, и она вдруг почувствовала себя такой одинокой и заброшенной, что разразилась рыданиями, и под конец он был просто вынужден отложить гитару – было видно, что его ужасно взбесило это вмешательство! – и попытаться, без особого успеха, успокоить плачущую Патти.

– Вот твои сэндвичи, – заявила она, пихая пакет ему в руки, – а вот дверь. Мы договорились, что ты уходишь, так уходи. Быстро! Уходи! Прости, что попросила тебя спеть, во всем снова виновата я, но давай не будем снова наступать на те же грабли, ладно?

Он набрал воздуха в легкие и выпрямился, будто намереваясь сделать официальное заявление, но вместо этого снова опустил плечи, и то, что он собирался сказать, выскользнуло из него непроизнесенным.

– Ты права, – сказал он раздраженно. – Мне это все ни к чему.

– Мы же все отлично придумали, правда?

– Правда.

– Так иди же.

И он ушел.

А она всерьез занялась чтением. Вначале – стремясь убежать от реальности, затем – чтобы найти помощь. К тому времени, когда Уолтер вернулся из Саскачевана, она расправилась с «Войной и миром», потратив на это три дня лихорадочного чтения. Наташа обручилась с Андреем, но ее развратил мерзавец Анатоль, и Андрей в отчаянии уехал, был смертельно ранен в бою и умер вскоре после того, как простил выхаживавшую его Наташу, после чего старый добрый Пьер, который успел в плену многое обдумать и повзрослеть, выходит на сцену и вручает себя Наташе в качестве утешительного приза; затем на свет появляется множество детей. Патти чувствовала себя так, как будто за эти три дня прожила целую жизнь на ускоренной перемотке, и когда ее собственный Пьер вернулся из чащи сильно обгоревшим, несмотря на истовое обмазывание кожи солнцезащитным кремом, она была готова попробовать вновь полюбить его. Она встретила его в Дулуте и выслушала отчет о трех днях, проведенных с природолюбивыми толстосумами, которые, по всей видимости, распахнули перед ним свои кошельки.

– Невероятно, – сказал Уолтер, увидев недостроенную веранду. – Прожил здесь четыре месяца и не нашел времени на последние восемь часов работы.

– Его, наверное, уже тошнило от леса, – заметила Патти. – Я ему сказала, чтобы ехал в Нью‑Йорк. Он написал тут замечательные песни. Он уже был готов уезжать.

Уолтер нахмурился:

– Он тебе играл?

– Три песни, – ответила она, отворачиваясь.

– Хорошие?

– Прекрасные.

Она пошла вниз, к озеру, Уолтер за ней следом. Держать дистанцию было нетрудно: они лишь первое время были одной из тех парочек, что лижутся при каждой встрече.

– Вы тут нормально уживались? – спросил Уолтер.

– Немного неловко было. Хорошо, что он уехал. В один из вечеров мне пришлось даже выпить большой стакан хереса.

– Ничего страшного. Один‑то стакан.

Частью заключенной Патти с собой соглашения было не лгать Уолтеру даже по мелочам; не произносить ни одного слова, которое нельзя бы было счесть правдивым.

– Я постоянно читала, – сказала она. – Лучше «Войны и мира» мне в жизни ничего не попадалось.

– Завидую, – ответил Уолтер.

– Чему?

– Впервые читать эту книгу. Читать целыми днями.

– Это было здорово. Она меня как будто изменила.

– Ты, кстати, и правда немного изменилась.

– Не к худшему, надеюсь?

– Нет. Просто изменилась.

Той ночью она сняла пижаму и с облегчением обнаружила, что после всего пережитого хочет его больше, а не меньше. Заниматься с ним сексом было приятно. Не так уж и плохо.

– Надо бы почаще это делать, – сказала она.

– Когда захочешь. Честное слово – в любое время.

Тем летом они пережили что‑то вроде второго медового месяца, питаемого ее раскаянием и сексуальной обеспокоенностью. Она изо всех сил старалась быть хорошей женой и угождать своему замечательному мужу, но в подробный отчет о ее трудах на данном поприще следовало бы включить электронные письма, которыми они с Ричардом принялись обмениваться через несколько дней после его отъезда, и разрешение долететь до Миннеаполиса и отправиться с ней на Безымянное озеро, пока Уолтер принимает очередных важных гостей в заповеднике, которое она умудрилась ему дать несколько недель спустя. Письмо с данными о рейсе Ричарда, как и все предыдущие, она немедленно удалила, но сначала запомнила номер рейса и время прибытия.

За неделю до его приезда она в одиночестве отправилась на озеро и предалась там безумию – по вечерам она напивалась, затем трезвела от приступов паники и угрызений совести, потом спала допоздна, читала, пребывая в странном подобии спокойствия, затем вскакивала и битый час мерила шагами комнату, пытаясь решить, звонить ли Ричарду, чтобы все отменить, и наконец откупоривала бутылку, чтобы отодвинуть момент принятия решения еще на несколько часов.

Оставшиеся дни постепенно подошли в концу. В последний вечер она напилась до тошноты, заснула в гостиной и очнулась только перед рассветом. Чтобы унять трясущиеся руки и позвонить Ричарду, ей пришлось лечь на так и не выровненный кухонный пол.

Ей ответил автоответчик. Ричард рассказывал, что снял новую квартиру, поменьше, расположенную в нескольких кварталах от предыдущей. Это жилье представлялось ей увеличенной версией черной комнаты в квартире, где они жили с Уолтером. Она снова набрала его номер и снова услышала автоответчик. Она набрала еще раз, и Ричард поднял трубку.

– Не приезжай, – сказала она. – Я не могу.

Он промолчал, но она слышала его дыхание.

– Прости.

– Может, перезвонишь через пару часов? Утром ты можешь передумать.

– Меня тошнило. Рвало.

– Очень жаль.

– Пожалуйста, не приезжай. Я оставлю тебя в покое. Мне, видимо, просто надо было довести все до предела, чтобы понять, что я не смогу.

– Разумно.

– Так ведь будет правильно, да?

– Наверное. Да, наверное.

– Я не могу так с ним поступить.

– Хорошо. Я не приеду.

– Я хочу, чтобы ты приехал, но прошу тебя этого не делать.

– Я сделаю как ты хочешь.

– Да послушай же ты меня. Я прошу тебя сделать то, чего сама не хочу.

Возможно, где‑то в Джерси‑Сити, штат Нью‑Джерси, он закатил глаза, услышав это. Но она знала, что он хочет видеть ее, готов вылететь утром, и единственным способом удержать его было растянуть этот разговор на два часа, топчась вокруг одного и того же, пока они оба не вымотают друг друга и их не начнет тошнить от одной мысли о предстоящей встрече.

Когда они наконец попрощались, Патти было плохо от ощущения того, что она зря тратит любовь Ричарда. Она знала, что его бесконечно раздражает женская чушь, и мысль о том, что он проговорил с ней два часа, – примерно на 119 минут дольше, чем он в принципе был способен вынести, – наполняла ее благодарностью и печалью о напрасной трате, трате. Трате его любви.

Что, само собой разумеется, заставило ее двадцать минут спустя снова позвонить Ричарду и протащить его через сокращенную, но более мучительную версию их первого разговора. Это было предвестником того, как она впоследствии поступала с Уолтером в Вашингтоне: чем больше она старалась, тем больше терпения он выказывал и тем труднее ей было оставить его в покое. К счастью, терпение Ричарда, в отличие от терпения Уолтера, было отнюдь не бесконечным. В конце концов он просто повесил трубку и не ответил, когда она перезвонила час спустя: по ее расчетам, примерно в это время он должен был отправиться в аэропорт Ньюарк.

Несмотря на то что она почти не спала и выблевала то немногое, что съела накануне, Патти тут же почувствовала себя свежей, чистой и бодрой. Она убралась в доме, прочла половину романа Джозефа Конрада, который посоветовал ей Уолтер, и больше не покупала вина. Когда вернулся Уолтер, она приготовила роскошный ужин и бросилась ему на шею, смутив своей пылкостью, что случалось нечасто.

Дальше ей следовало найти работу, снова пойти учиться или заняться благотворительностью. Но что‑то вечно этому мешало. Возможность того, что Джоуи смилостивится и вернется домой, чтобы закончить школу. Дом и сад, пришедшие в запустение за год пьянства и депрессии. Драгоценная возможность в любое время отправиться на Безымянное озеро и оставаться там сколько угодно. Она видела, что эта свобода убивает ее, но не могла от нее отказаться. Родительский выходной в колледже Джессики в Филадельфии – Уолтер не мог туда поехать, но был счастлив увидеть, что туда собирается Патти, так как иногда он боялся, что Джессика с Патти недостаточно близки. А затем потянулись недели перед этими Родительскими выходными, недели, заполненные перепиской между Патти и Ричардом и мечтами о гостиничном номере в Филадельфии, где они на один день и одну ночь исчезнут со всех радаров. А после родительских выходных начались месяцы тяжелой депрессии.

Она улетела в Филадельфию в четверг, чтобы почувствовать себя настоящей туристкой, как она предусмотрительно объяснила Уолтеру. В такси по дороге к центру города она внезапно пожалела, что чувствует себя совсем по‑другому: не независимой взрослой женщиной, прогуливающейся по улицам своей независимой жизни, не разумной и любопытной туристкой, а сумасшедшей, которая гонится за любовью.

Как ни странно, ей не приходилось оставаться одной в гостинице со времен комнаты 21, и ей очень понравился ее шикарный стильный номер в «Софителе». Ожидая Ричарда, она тщательно изучила всю обстановку. Когда прошел назначенный час, она вновь принялась осматривать номер. Сосредоточиться на телевизоре не удавалось, и когда зазвонил телефон, она вся была комком нервов.

– Кое‑что случилось, – сказал Ричард.

– Ага. Хорошо. Что‑то случилось. – Она подошла к окну и взглянула на Филадельфию. – И что же это было? Какая‑нибудь юбка?

– Очень мило.

– Подожди, я тебе сейчас все штампы выложу, – сказала она. – Мы же еще ни разу не доходили до ревности. У нас сейчас Первая Минута Ревности.

– Никого нет.

– Что, никого? Вообще никого? Даже мне, знаешь ли, случалось. Как это бывает в браке.

– Я не говорю, что никого не было. Сейчас никого нет.

Патти прижалась лбом к стеклу.

– Прости, – сказала она. – Я чувствую себя старой, уродливой, тупой и ревнивой. Самой себя слушать страшно.

– Он мне сегодня звонил.

– Кто?

– Уолтер. Мне бы не брать трубку, но я взял. Он сказал, что встал пораньше, чтобы отвезти тебя в аэропорт, и уже по тебе скучает. Он сказал, что у вас все хорошо. «Много лет не был так счастлив». Кажется, он так выразился.

Патти промолчала.

– Сказал, что ты едешь к Джессике. Она втайне этому радуется, хотя и боится, что ты заставишь ее краснеть или что тебе не понравится ее новый парень. Но Уолтер просто счастлив, что ты к ней едешь.

Патти с трудом заставляла себя слушать его дальше.

– Он говорил, что ужасно жалеет о том, что говорил мне в прошлом году. Сказал, что не хочет, чтобы у меня создалось о тебе ложное впечатление. Сказал, что прошлой зимой все было ужасно из‑за Джоуи, но теперь все гораздо лучше. «Много лет не был так счастлив». По‑моему, он именно так выразился.

Патти издала странный звук – нечто среднее между всхлипом и рвотой.

– Что это? – спросил Ричард.

– Ничего. Извини.

– Ну вот.

– Да.

– Я решил не приезжать.

– Да. Я понимаю. Конечно.

– Ну хорошо.

– Но я ведь все равно тут. Может, все‑таки приедешь? А потом я вернусь к своей невероятно счастливой жизни, а ты улетишь в Нью‑Джерси.

– Я просто хотел передать тебе его слова.

– Моей невероятно, потрясающе счастливой жизни.

Как соблазнительно было пожалеть себя. Для нее жалость к себе была сладка и желанна. Для него – омерзительна. Она точно определила момент, когда зашла слишком далеко. Держись она хладнокровно, она могла очаровать его и завлечь в Филадельфию. Кто знает, быть может, ей даже не пришлось бы возвращаться домой. Но она все испортила жалостью к себе. Она слышала, как он становится все более холодным и отдаленным, и ей стало еще жальче себя, и т. д., и т. п., и в результате ей пришлось положить трубку и предаться этому удовольствию.

Откуда происходило такое количество жалости к себе? По любым стандартам жила она просто роскошно. Каждый день она могла полностью посвятить изобретению достойного и приятного образа жизни, но вся эта свобода, любой выбор делали Патти еще более несчастной. Автору приходится признать, что она жалела себя за то, что была настолько свободна.

Тем вечером был еще один неприятный момент: она спустилась в бар с намерением кого‑нибудь подцепить, но вскоре обнаружила, что мир делится на тех, кому комфортно сидеть в одиночестве за барной стойкой, и на тех, кому при этом неуютно. Все мужчины казались ужасно тупыми, и она впервые за долгое время вспомнила, каково это, когда ты пьяна, а тебя насилуют, и отправилась в свою шикарную комнату, чтобы с наслаждением оплакать себя.

На следующее утро Патти села на пригородный поезд и отправилась к Джессике. Впрочем, психика ее к тому моменту была настолько расшатана, что поездка была с самого начала обречена на провал. Хотя все эти девятнадцать лет она пыталась делать для Джессики все, чего не видела от собственной матери, – ходила на все ее игры, вникала в перипетии ее личной жизни, утешала в горестях и живо участвовала в животрепещущем процессе рассылки заявок в колледжи – настоящей близости, как было отмечено выше, между ними не было. Виной тому была частично самодостаточность Джессики, а частично – чрезмерная привязанность Патти к Джоуи. На него, а не на дочь изливала она свое бездонное сердце. Но ее собственные ошибки закрыли дверь, ведущую к Джоуи, и заперли ее, и она приехала в колледж Джессики не потому, что наступили родительские выходные – ей просто хотелось побыть вместе с дочерью.

К сожалению, новый парень Джессики, Уильям, этого не понимал. Родители этого добродушного и по‑калифорнийски белобрысого любителя соккера в этот раз не приехали, и он сопровождал Патти с Джессикой на ланч, на послеобеденную лекцию по истории искусств и в комнату Джессики. Когда Патти многозначительно предложила дочери поужинать где‑нибудь в городе, та ответила, что уже забронировала столик на троих в местном ресторане. За ужином Патти стоически слушала, пока Уильям, подбадриваемый Джессикой, повествует об основанной им в школе благотворительной организации, преувеличенно благородная миссия которой заключалась в том, чтобы оплатить образование бедных малавийских девочек за счет соккерных клубов Сан‑Франциско. Делать было нечего, и Патти прилежно пила вино.

Примерно на четвертом бокале она решила, что Уильяму необходимо знать, что она тоже блистала на спортивном поприще. Поскольку Джессика не сообщила, что ее мать входила во второй состав сборной США, ей пришлось сообщить это самой, а чтобы не получилось так, как будто она хвастается, она добавила историю про Элизу, в которой нельзя было обойтись без наркомании и мнимой лейкемии, и закончила рассказом про то, как повредила колено. Она говорила громко и, как ей казалось, увлекательно, но Уильям, вместо того чтобы смеяться, нервно поглядывал на Джессику, которая сидела, угрюмо скрестив руки.

– И к чему это ты? – спросила она наконец.

– Просто так, – сказала Патти. – Вспоминаю, как нам жилось в колледже. Я не заметила, что вам неинтересно.

Уильям был настолько добр, что запротестовал:

– Нет‑нет, очень интересно.

– Мне вот интересно, почему я все это слышу впервые? – поинтересовалась Джессика.

– Я не рассказывала тебе про Элизу?

– Нет. Видимо, это был Джоуи.

– Мне казалось, что рассказывала.

– Нет, мам. Не рассказывала.

– Ну вот теперь рассказываю. Хотя, наверное, рассказала уже больше, чем надо.

– Наверное!

Патти понимала, что неправильно себя ведет, но остановиться уже не могла. Видя, как нежны друг с другом Джессика и Уильям, она вспоминала себя в девятнадцать, свои средненькие успехи в учебе, болезненные отношения с Картером и Элизой – и сожалела обо всем этом, жалела себя и свою жизнь. Она скатывалась в депрессию, которая на следующий день только усилилась: в колледже их ждала экскурсия по его роскошной территории, ланч на лужайке перед резиденцией президента и последующий коллоквиум («Реализация идентичности в мультивалентном мире»), в котором участвовало множество родителей. Казалось, что все вокруг, в отличие от Патти, радуются жизни и чувствуют себя в своей тарелке. Студенты, в том числе и Джессика, блистали улыбками и знаниями во всех областях жизни – в том числе, разумеется, и в сидении за барной стойкой. Родители гордились своими чадами и своей дружбой с ними, а сам колледж гордился своим достатком и своей благородной миссией. Патти была хорошей матерью: она дала своей дочери лучшую жизнь, чем была у нее самой; но при взгляде на остальные семьи становилось ясно, что по общепринятым меркам хорошей матерью она не была. Другие матери и дочери вместе шли по дорожкам, хохоча и демонстрируя друг другу мобильники. Джессика предпочитала шагать по газону или на два шага впереди Патти. Единственной ролью, которую она отвела Патти на эти выходные, была роль восхищенного зрителя. Патти старалась как могла, но в конце концов, не справившись со своей депрессией, уселась на один из деревянных стульев, усеивавших главную лужайку, и принялась умолять Джессику поужинать с ней в городе без Уильяма, у которого, по счастью, в тот день была игра.

Стоя на некотором отдалении, Джессика смерила ее внимательным взглядом.

– Нам с Уильямом сегодня надо заниматься, – сказала она. – Я и так уже два дня пропустила.

– Прости, что я тебе помешала, – сказала Патти с отчаянной искренностью.

– Ничего страшного. Я хотела, чтобы ты приехала, чтобы ты увидела, где я живу. Просто у меня много заданий.

– Разумеется. Это здорово. Здорово, что ты с этим со всем справляешься. Я тобой горжусь, Джессика. Правда.

– Спасибо.

– Просто, может, пойдем ко мне в отель? Там здорово. Можно заказать ужин в номер и пить из мини‑бара. В смысле, ты можешь выпить из мини‑бара. Я‑то сегодня пить не буду. Но мы могли бы устроить девичник на двоих. У тебя еще вся осень впереди, чтобы учиться.

Ожидая вердикта Джессики, Патти старательно изучала землю у себя под ногами. Раньше Патти не делала дочери таких предложений.

– Мне надо заниматься, – сказала Джессика. – Я уже обещала Уильяму.

– Пожалуйста, Джесси. От одного вечера еще никто не умирал. Мне это очень важно.

Джессика не ответила, и Патти заставила себя поднять взгляд. Ее дочь, изображая полное самообладание, изучала стену главного здания, на которой висела табличка с пожеланием от выпуска 1920 года: «Употреби свободу свою во благо».

– Пожалуйста, – сказала Патти.

– Нет, – ответила Джессика, не глядя на нее. – Нет! Я просто не хочу.

– Прости меня, я вчера много выпила и говорила глупости. Мне бы хотелось все загладить.

– Я не пытаюсь тебя наказать, – сказала Джессика. – Просто тебе явно не нравится мой колледж, мой парень…

– Неправда, он очень милый, он мне очень нравится. Просто я же приехала к тебе, а не к нему.

– Мам, я все тебе упрощаю. Ты это понимаешь? Я не употребляю наркотики, не занимаюсь, как Джоуи, всякой фигней, не позорю тебя, не устраиваю сцен, вообще ничего такого не делаю…

– Я знаю! И я тебе безумно благодарна!

– Хорошо, так не жалуйся, что у меня есть своя жизнь, свои друзья и мне не хочется все перекраивать ради тебя. Ты пользуешься тем, что я сама о себе забочусь, так не заставляй меня еще и чувствовать вину за это.

– Джесси, речь идет об одном вечере. Зачем раздувать из этого проблему?

– Так не раздувай.

Патти сочла холодность и самообладание Джессики справедливым наказанием за то, как холодна она сама была с матерью в свои девятнадцать. Она так ненавидела себя, что сочла бы подходящим практически любое наказание. Слезы были отложены на потом – она чувствовала, что недостойна того облегчения, которое бы принесли рыдания или торопливый побег на вокзал, – и Патти подвергла проверке свое самообладание, поужинав в столовой колледжа с Джессикой и ее соседкой по комнате. Она вела себя как взрослый человек, но сознавала, что из них двоих взрослым человеком была Джессика.

В Сент‑Поле она продолжила свое погружение по ментальной шахте. Ричард больше не писал. Автор с радостью сообщила бы, что Патти ему тоже не писала, но к настоящему моменту должно быть ясно, что ее способность совершать ошибки, продлевать агонию и унижать себя поистине не знала границ. Единственное письмо, за которое автору не стыдно, было написано после того, как Уолтер рассказал, что Молли Тремэйн покончила с собой, наглотавшись снотворного в собственной квартире. В том письме Патти проявила свою лучшую сторону и надеется, что Ричард запомнил ее именно такой.

Жизнь Ричарда той зимой и весной широко освещалась прессой – особенно в журналах «Пипл», «Спин» и «Энтертеймент уикли» после выхода альбома «Безымянное озеро» и всплеска «культа» Ричарда Каца. Среди тех, кто поспешил высоко оценить «Ореховый сюрприз» и признаться в давней любви к «Травмам», были Майкл Стайп[43]и Джефф Твиди.[44]Неряшливые, но образованные поклонники Ричарда успели изрядно повзрослеть, и многие из них стали заведовать отделами культуры и искусств в различных изданиях.

Обида, которую чувствует человек, когда его любимая, но никому не известная группа вдруг начинает звучать в наушниках у всех и каждого, в случае с Уолтером умножилась в тысячу раз. Разумеется, он гордился, что новый альбом был назван в честь озера Дороти и что многие песни из этого альбома были написаны в его доме. Кроме того, Ричард милосердно отредактировал тексты так, чтобы «ты» в них, обращенное к Патти, могло восприниматься как обращенное к умершей Молли; именно этой точки зрения он предоставлял придерживаться журналистам, зная, что Уолтер собирает и читает все, что о нем пишут. Но в основном Уолтер был разочарован и задет восхождением Ричарда. Он говорил, что понимает, почему Ричард больше не звонит, что понимает, что Ричарду сейчас нелегко, но на самом деле он ничего не понимал. Их дружба оказалась тем, чего он всегда боялся. Даже в кажущиеся моменты упадка Ричард на самом деле не падал духом до конца. У него всегда был тайный план, который совершенно не включал в себя Уолтера; он всегда ориентировался только на поклонников и не забывал о своей цели. Пара малоизвестных журналистов оказались настолько усердны, что позвонили Уолтеру, чтобы взять у него интервью, и его имя было упомянуто в нескольких мелких изданиях, в основном в интернете. Сам Ричард в тех интервью, которые читал Уолтер, упоминал о нем исключительно как о «добром товарище по колледжу», и ни один из крупных журналов так и не назвал его по имени. Уолтеру хотелось получить чуть больше благодарности за моральную, интеллектуальную и даже финансовую поддержку Ричарда, но по‑настоящему его задевала мысль о том, как мало на самом деле он значит для Ричарда – по сравнению с тем, как много Ричард значит для него. А Патти, разумеется, не могла открыть ему главное доказательство того, как много на самом деле он значит для Ричарда. Когда Ричард нашел время, чтобы позвонить другу, обида Уолтера не позволила им поговорить нормально и отняла у Ричарда желание звонить снова.

И Уолтер вступил в соревнование. Он привык считать себя старшим братом, а теперь Ричард снова его обскакал. Пусть на самом деле он не умел играть в шахматы, поддерживать отношения и быть достойным гражданином – за его песни, его упорство и целеустремленность его любили и превозносили. Все это заставило Уолтера внезапно возненавидеть их дом, сад и свою долю в миннесотском предприятии, в которое он вложил столько сил и энергии; Патти потрясло, как презрительно он теперь преуменьшал собственные достижения. Через несколько недель после выхода «Безымянного озера» он отправился в Хьюстон на первое собеседование с миллионером Вином Хэйвеном, а месяц спустя стал проводить будни в Вашингтоне. Патти – а может, и самому Уолтеру – было ясно, что его решение переехать в Вашингтон, основать трест «Лазурные горы» и выйти на международный уровень было частью этого соревнования. Пятничным декабрьским вечером, когда «Ореховый сюрприз» играл с Wilco в театре Орфеум, Уолтер даже не стал возвращаться ради этого в Сент‑Пол.

Патти тоже не пошла на этот концерт. Она не могла слушать этот новый альбом – прошедшее время, в котором была написана вторая песня, было невыносимо:

Больше не было никого, как ты,

Для меня. Никого. Я живу

С никем. Люблю никого.

Твое тело было таким,

Как ни у кого, –

Телом, созданным для меня.

Больше не было никого, как ты.

Она постаралась последовать примеру Ричарда и перевести его в разряд прошедшего. Во внезапно обуявшей Уолтера энергии было что‑то восхитительное, напоминавшее ей об «Афинском дьяволе», и она надеялась, что в Вашингтоне у них все начнется сначала. Она все еще любила дом на Безымянном озере, но с домом на Барьер‑стрит было покончено: он не сумел удержать Джоуи. Приехав в Джорджтаун солнечным субботним днем, когда миннесотский ветер трепал желтеющие деревья, она решила, что у нее все получится. (Может быть, на ее решение повлияла близость университета Вирджинии, куда поступил Джоуи? Может быть, она знала географию куда лучше, чем полагала?) Самое удивительное, что, лишь прибыв в Вашингтон и проезжая в такси по парку Рок‑Крик, она вдруг вспомнила, что всегда ненавидела все, что связано с политикой и политиками. Она вошла в дом на 29‑й улице, и сердце ее заколотилось: она поняла, что совершила очередную ошибку.