Глава третья, в которой я напиваюсь до потери памяти

Вторник – день неинтересный. Во вторник у меня всего три пары, из которых первая – практическое занятие по информатике, вторая – лекция по философии, а третья – практическое занятие по алгебре. На вторую пару ходить не нужно – все, что говорит лектор, есть в учебнике. На первую сходить можно, но по информатике я лучший в группе, и препод это прекрасно знает. От того, что я прогуляю эту пару, ничего плохого не случится. Из‑за одной третьей пары ехать в университет глупо, но, с другой стороны, что делать дома? Поэтому я поспал подольше и поехал к третьей паре.

Когда я уже подходил к центральному входу, навстречу мне вышли Егор с Пашкой. Мы поздоровались.

– На пару решили забить? – спросил я.

– Пары не будет, – ответил Пашка, – Мистер Бин заболел.

Мистер Бин – это наш семинарист по алгебре. Он вовсе не англичанин, Мистер Бин – это не фамилия, а прозвище, он очень похож на того дурака, которого изображал английский комик начала века. Не внешне, внешне они совсем непохожи, но некая непередаваемая тормознутость их очень роднит. Я не сразу узнал, откуда пошло это прозвище, а когда узнал, целую неделю смотрел старые двумерные фильмы с мистером Бином и ухахатывался. Потом еще около трех недель просмотр этих фильмов был в нашей компании обязательной культурной программой при распитии спиртных напитков, а потом они (фильмы, а не напитки) надоели.

– А он что, SMS заранее разослать не мог? – возмущенно спросил я.

– Урод он, – ответил Пашка, казалось бы, ни к селу ни к городу, но мы друг друга поняли.

Пашка закурил, Егор тоже. Из нас троих я один некурящий, из‑за чего надо мной регулярно подтрунивают. Впрочем, я тоже иногда покуриваю, когда выпью.

– Куда подадимся? – спросил я. Когда я ехал на пару, мне совершенно не хотелось пьянствовать, но сейчас мысль о том, чтобы сразу тащиться обратно домой в переполненном троллейбусе, вызвала резчайшее отвращение. Видимо, мои друзья были со мной солидарны.

– Вначале посидим в беседке, а там посмотрим, – предложил Егор.

Беседка – это летнее кафе около метро «Университет». Кроме пива и закуски к нему, там ничего не продается, пиво не самых лучших сортов, но недорогое, а самое главное – это то, что в беседке играет нормальная музыка. Не оглушительная попса и не тюремный рэп про то, как девушка изменила юноше, а юноша перепрограммировал автопилот на автомобиле девушки, и теперь девушка в могиле, а юноша на Колыме, ах‑ах, жизнь загублена, но жалеть меня не надо, потому что я – крутой пацан. В беседке всегда тихо играет блюз. Водка под него не идет, но водка здесь и не продается, а пиво пьется просто замечательно.

Мы взяли по две кружки «Мадам Бочкиной» (лучше здесь все равно ничего нет) и уселись за свободный столик подальше от стойки. Егор аппетитно отхлебнул, закурил очередную сигарету и поинтересовался у меня:

– Игорь, ты вчера в универе был?

– Угу. Если не считать того, что поломали проекционный экран во втором зале, вообще ничего интересного.

– И куда лекцию перенесли, когда экран сломался?

– Да никуда. Я же говорю, не сломался экран, а поломали. Вначале все было, как обычно, а потом с доски исчезли все формулы, а вместо них сплошной мат и реклама, и там еще в углу был цилиндр нарисован, к нему яйца подрисовали.

– Уроды, блин, – констатировал Егор, – если уж кто‑то такой умный, чтобы поломать сетку, мог бы придумать что‑нибудь поинтереснее. Вот когда сервер ди Каприо поломали…

– Кого? – включился в разговор Пашка.

– Ди Каприо. Ну, этот актер голливудский, который еще играл Ломоносова в старости. Так вот, когда его сервер поломали, туда такую классную порнушку положили, любо‑дорого посмотреть. Или когда на сервер православной церкви повесили баннер «Здесь был Сатана». Там этих баннеров внизу столько, что этот новый админы углядели только через месяц. А до этого они только удивлялись, что это посещаемость так резко возросла. Вот это круто! А эти, блин, хакеры, потрут все на хрен, напишут «Здесь был Вася» и думают, что они самые крутые. Лучше бы базу данных подправили, оценки там, стипендии.

– Может, и подправили, – попытался я защитить репутацию неизвестных, но глупых хакеров.

– Тогда тем более уроды. Теперь админы всю базу данных перешерстят, если туда кто и влез, настучат декану и отчислят на хрен или вообще ментам сдадут.

Некоторое время мы пили молча. Потом Пашка спросил:

– Игорь, а ты, говорят, к Маринке клеишься? Я почему‑то смутился.

– Кто говорит?

– Люди. Так что, это правда?

– Какая, на хрен, разница? Ну, клеюсь, допустимей что с того?

– Правда, она классно трахается?

– С чего ты взял?

– Значит, плохо?

– Отвяжитесь, нормально она трахается.

– В рот берет?

– Да иди ты!

– Берет, Игорь, точно говорю, берет, – многозначительно сказал Егор. – Ты что, не знаешь, где она подрабатывает? Она проститутка виртуальная.

– Да не трынди!

– Точно говорю. Я думал, ты в курсе.

– Откуда? И ты почем знаешь?

– Она Ленке Пуховой по пьяни проболталась по осени. А Ленка, ты сам знаешь…

Это действительно всем известно. Если кто у нас в группе и проститутка, так это Ленка.

– Да Пухова болтает сам знаешь что, у нее язык как помело, а мозгов нет. Ты больше слушай, что она несет. – Я подумал. – Не может Маринка быть проституткой, ей же еще двадцати одного года нет.

– Такие дороже ценятся. К тому же отца у нее нет, мать инвалид, живет на одну пенсию, двоим на нее не прожить, вот Маринка и зарабатывает как может.

– Так ты же говоришь, она виртуальная. Кому какая разница, сколько ей лет на самом деле, у нее же все нарисовано, когда она трахается. Возьмут бабку девяноста лет, нарисуют тело, какое надо, бери и пользуйся. Все равно в виртуальности никогда точно не знаешь, кого трахаешь, ты же сам рассказывал. Так зачем брать в бордель малолетку, если пользы от нее столько же, сколько от старухи, а проблем больше?

– Сейчас в борделях новая услуга появилась. Приходишь, тебе показывают девочек реальных, ты выбираешь, кого хочешь, проваливаешься в виртуальность, и там трахаешь, кого выбрал. Это чтобы клиент был уверен, что он трахает действительно красивую молодую бабу, а не уродливую старуху.

Я ничего не знал об этой услуге, но раз Егор говорит, значит, такое бывает. В вопросах, связанных с проститутками, Егор – признанный специалист. Это он уговорил меня съездить на Тверскую и снять ту бабу, что лишила меня невинности. Я уже поверил в то, что сказал Егор, но продолжал сопротивляться, надеясь каким‑то уголком души, что это все – дурацкая шутка. Чувство юмора у Егора очень своеобразное. Мне пришла в голову неожиданная мысль.

– Так что мешает этим деятелям показать клиенту реальную девочку, а в виртуальности одеть старушенцию в ее тело – и вперед? Девочки отдельно, проститутки отдельно.

– Пару раз такое, может, и пройдет, а потом кто‑нибудь узнает и хозяевам борделя братки яйца поотрывают. Если собрался обманывать клиентов, нет смысла устраивать такую сложную процедуру, проще открыть обычный виртуальный бордель.

– А почему малолетки там дороже ценятся? Я имею в виду, если предъявляют девчонку и говорят, что она малолетка, она же паспорт не показывает, проще найти девицу, которая молодо выглядит, и подкладывать желающим. А если в борделе работает настоящая малолетка, это ж какой геморрой можно огрести!

– Можно огрести, а можно и не огрести. Когда с ментами все схвачено, проблем не будет. К тому же, если заведение дорожит репутацией, у них все по‑честному, они за счет этого берут больше денег с каждой девицы. И коль в таком заведении работает малолетка, так это настоящая малолетка, и стоит она, как положено, в четыре раза дороже, чем обычная баба. Вот если подкладывать клиентам совсем сопливых, ну там лет двенадцати, вот тогда геморрой можно заработать очень легко. Ладно, Игорь, не грузись, в реале она не работает, так что заразу ты не подцепишь. Пойдем лучше пулю распишем.

Мы поехали домой к Пашке, по дороге взяли пива – три двухлитровые бадьи. Закуски брать не стали – Егор с Пашкой считают, что пиво в закуске не нуждается. Мне было не то чтобы грустно, но странно. С одной стороны, я действительно склеил Маринку, не ухаживал, не завоевывал, а именно склеил. Никто из нас ни разу не говорил о любви, само собой подразумевалось, что ничего, кроме хорошего секса, нас друг в друге не интересует. Но, с другой стороны, разговор оставил какой‑то неприятный осадок. Неужели я начинаю влюбляться?

* * *

Обычно среда – день обыкновенный и ничем не примечательный. Но не эта.

Я проснулся около восьми утра от жажды. Открыл глаза и обнаружил, что нахожусь не дома. Оглядевшись по сторонам, понял, что лежу на полу маленькой комнаты Пашкиной квартиры, в непосредственной близости от дивана, с которого, очевидно, скатился во сне.

Пошатываясь, я поднялся на ноги. Пить надо меньше. Я посмотрел на кровать, там дрыхли мои друзья – Пашка у стены, Егор у края. У Егора есть дурацкая привычка: когда пьяная компания ложится спать кто куда, Егор любит разбежаться, подпрыгнуть и упасть в центр дивана, где уже спят двое. При этом один из спящих укатывается к стене, а второй падает на пол. Скорее всего, этой ночью Егор залег спать именно таким образом, а я настолько нажрался, что даже не проснулся. Я хотел было рассердиться, но передумал – вначале надо утолить жажду.

Я сходил на кухню и утолил жажду водой из‑под крана. Так делать не рекомендуется, в московской воде, судя по вкусу, больше хлорки, чем воды, но когда ты только что проснулся после нехилой попойки, такие мелочи мало волнуют. Судя по интерьеру кухни, пивом мы вчера не ограничились и перешли на водку. Одна из водочных бутылок оказалась наполненной до половины чем‑то красным. Я удивился и отхлебнул. Это оказалось вино, совершенно непонятного сорта, но вкусное. Я отхлебнул еще и подумал, что неаккуратный опохмел приводит к длительному запою и что длительный запой мне совсем не нужен. Я поставил бутылку обратно на подоконник, взял со стола пачку сигарет и закурил. Вообще это очень вредно, но сейчас сигарета мне просто необходима. В голове слегка помутилось, но это странным образом прояснило мои многострадальные мозги.

Мысли бестолково прыгали в голове, как это всегда бывает с похмелья. Я нашел на столе пулю и посмотрел итоговый счет. Я оказался в маленьком плюсе – это редкость, обычно проигрываю. Судя по обилию помарок, пулю мы заканчивали уже под водку, это косвенно подтверждается и огромными числами в горе у каждого. Я попытался приблизительно оценить, сколько мы выпили, и не смог.

Преферанс – очень странная игра. Папа говорит, что с тех пор, как он вживил себе процессор, он больше не может играть в преферанс, ему неинтересно. А я, наоборот, не понимаю, как можно играть в преферанс без встроенного компьютера. Запоминать каждую вышедшую карту – это так утомительно! Кроме того, без компьютера практически невозможно точно рассчитывать вероятности раскладов, приходится пользоваться приближенными формулами, и чаще выигрывает тот игрок, у которого надежнее работает внутренняя оперативная память и который лучше умеет подсознательно считать вероятности. А когда у игрока есть встроенный комп, запоминать карты и считать вероятности не нужно – все это делает машина. И если компьютер есть у каждого игрока, преферанс становится похож на покер. Большинство партий играются автоматически, практически без участия мозга, все команды рукам дает компьютер. Самое интересное начинается тогда, когда нужно что‑то угадать: снос, или вторую масть, или что‑нибудь еще в этом роде. Или когда нужно сделать так, чтобы твое действие не угадали. Конечно, компьютер всегда предлагает идеальный вариант, но, если всегда его слушаться, противники легко угадывают твои действия, и ты проигрываешь. Чтобы выигрывать, надо иногда делать неоптимальные, но неожиданные ходы. И выигрывает в преферансе тот, кто умеет блефовать, когда нужно, и умеет не блефовать, когда это не нужно. У меня это обычно не получается.

Сигарета догорела. Я приказал кофеварке сварить шесть чашек кофе (на трех человек надо варить шесть чашек, почему‑то «чашка», в которых кофеварка измеряет количество варимого кофе, равна ровно половине обычной) и, пока она фырчала, стал вспоминать подробности вчерашнего. Вначале мы пили пиво и играли в преферанс. Потом пиво кончилось, и мы перешли на водку. Потом посчитали, кто сколько очков выиграл (на деньги я никогда не играю), и решили, что вторую пулю писать не будем. Мы включили три‑дэ – видео и стали смотреть дурацкую комедию. Потом я заметил, что комната прыгает перед глазами, причем вниз она сползает медленно, а вверх подпрыгивает быстро, и понял, что опьянел. Потом я каким‑то образом протрезвел, а потом снова напился, да так, что совершенно не помню, как и когда отправился спать. Может быть, заснул, упав мордой на стол, а на диван меня перенесли друзья? Многие любят перед пьянкой приказывать компьютеру записывать все происходящее во внешнюю память, я пробовал так делать, но результат меня разочаровал: когда трезвый смотришь на себя пьяного, пьяный кажется трезвому клиническим идиотом. Лучше уж не помнить, что творил прошлым вечером. Но вчера, кажется, произошло что‑то, что мне следовало бы вспомнить… Я постарался сделать это, но так и не смог.

Кофеварка сообщила мне, что кофе сварено. Я подумал, не следует ли разбудить товарищей, и решил дать им поспать еще. Налил себе кофе, пошарил по холодильнику, сделал бутерброд с колбасой и начал завтракать. Компьютер сообщил мне, что около восьми вечера я связался с мамой и сказал ей, что ночевать не приеду. Это хорошо – мои родители вчера волновались не больше, чем обычно в подобных случаях. Я поинтересовался у компа, сколько сейчас времени и какие пары мне сегодня предстоят. Оказалось, что сейчас почти девять и что второй парой будет семинар по философии. Я быстро допил кофе и попытался разбудить Егора с Пашкой. Они порекомендовали мне пойти в одно отдаленное место и заняться там сексом с самим собой. Тогда я быстро оделся, захлопнул за собой дверь и отправился в университет. В этом семестре я уже пропустил один семинар по философии, и второй прогул создаст мне очень‑очень серьезные проблемы.

* * *

На семинар по философии я опоздал, причем опоздал крайне неудачно. Когда я постучался в аудиторию, господин Отрепьев (это наш семинарист‑философ, и это не прозвище, а фамилия) как раз думал, кому бы ему задать очередной философский вопрос. Когда я открыл дверь, повод для размышлений отпал сам собой.

– Можно войти? – робко спросил я.

– Можно, – сказал Отрепьев и тут же спросил: – Как вы думаете, господин Гончаров, Бог есть?

Я как шел к своему месту, так и застыл. Такой вопрос, будучи задан неожиданно, может сбить с толку любого человека, а на меня, все еще страдающего от похмелья, он подействовал поистине ошеломляюще. Потом я вспомнил, что одна из последних лекций была посвящена Фоме Ак‑винскому, и приободрился. Пару лет назад я ощутил интерес к религиозной философии, и за то время, пока этот интерес не угас, успел ознакомиться с трудами нескольких околорелигиозных философов. Так что эту тему, как ни странно, я знал.

Я подошел к своему столу, повесил сумку на стул, повернулся лицом к преподавателю и ответил, стараясь говорить внятно, как хороший студент, а не сумбурно и неразборчиво, как человек, не успевший прийти в себя после недавнего перепоя:

– Думаю, что Бог есть. Впрочем, с другой стороны, проверить это невозможно – если бы Бога не было, его бы придумали. А если Бог есть, я не думаю, что возможно понять его настолько, чтобы это привело к каким‑либо практическим последствиям. Поэтому вопрос о бытии Бога не то чтобы неактуален, но… является второстепенным, что ли.

Когда я все это проговорил, мне показалось, что ответ на вопрос сформулирован мною великолепно, и искренне удивился, когда аудитория заулыбалась. Отрепьев тоже улыбнулся и спросил меня:

– Значит, доказательства бытия Божьего, сформулированные Фомой Аквинским, вас не убеждают?

– Во‑первых, там множество логических ошибок…

– Приведите пример.

– Например, Фома Аквинский говорит: «Каждое движение имеет свой двигатель, и, значит, самое первое движение имело свой перводвигатель, и этот перводвигатель и есть Бог». Но, согласно механике даже не Эйнштейна и даже не Ньютона, а Галилея, движение возможно и без двигателя.

– Вы, Гончаров, понимаете это доказательство слишком упрощенно, Фома Аквинский имел в виду не только и не столько механическое движение. Под движением он понимал движение материи в общем.

– В том числе и радиоактивный распад? – Я набрался наглости перебить преподавателя.

– В Средние века феномен радиоактивного распада был неизвестен, но ход вашей мысли вполне очевиден. Вы считаете, что радиоактивные материалы распадаются самопроизвольно и беспричинно. Но, с точки зрения истинного христианина, радиоактивный распад происходит тоже по воле Бога.

– Странно, что в этом случае воля Бога выражается теми же математическими законами, что и бросание монетки.

– Божья воля непостижима. Проявления сущности Бога могут показаться нам странными или даже глупыми, но не нам о них судить. Странно, что мне приходится вам это объяснять.

Папа говорит, что, когда он был молодым, православие еще не было в России государственной религией. Официально и сейчас у нас церковь отделена от государства, но во всех школах Закон Божий является обязательным предметом. Необязательно учиться в православной школе, можно выбрать мусульманскую или еврейскую, можно даже считать себя атеистом, но большинство людей на атеистов смотрят косо. Считается, что хороший человек должен быть в меру религиозен, а атеизм – это признак ущербной личности. Это неофициально, в официальных анкетах, например, при приеме на работу можно не указывать вероисповедание, но, если его не указать, вряд ли тебя примут куда‑нибудь, кроме как ассенизатором. Мой папа всем говорит, что он убежденный атеист, но ему можно – он человек уважаемый, бывший космонавт, и его взгляды терпят. А если я заявлю во всеуслышание, что не верю в Бога, на меня в лучшем случае посмотрят как на дурака. Не знаю, зачем я сейчас начал честно излагать свои философские мысли, возможно, виновато похмелье. Но, раз начав, я уже не смог остановиться.

– Во‑вторых, – сказал я, – доказательства бытия Божьего могут доказать только существование в мире чего‑то божественного, но ничего не говорят о природе того, чье существование доказывается. Ни одно из доказательств Фомы Аквинского не утверждает, что Христос существует, а, скажем, Аллах не существует. По‑моему, вообще невозможно доказать, что Бог удовлетворяет требованиям, предъявляемым к нему какой‑либо религией. Если подходить к вопросу существования Бога чисто логически, может оказаться, что истинный Бог – это бог племени Мумбо‑Юмбо. То есть, с точки зрения чистой логики, Бог Мумбо‑Юмбо существует не менее, чем существует Бог Отец или Бог Сын. В‑третьих, Фома Аквинский не придумал ничего нового, все его доказательства были ранее сформулированы Секстом Эмпириком, который доказывал существование римских богов. И, наконец, Фома Аквинский сам говорит, что доказательства нужны еретикам, а истинно верующему человеку они ни к чему.

– Так какой вы делаете вывод из всего этого? – спросил Отрепьев. – Доказательства бытия Божьего, на ваш взгляд, пустая игра ума?

– Ну… я бы не стал это формулировать так категорично…

На самом деле я бы сформулировал это еще более категорично, может быть, даже нецензурно, но семинар по философии – не самое лучшее место для выражения своих мировоззренческих взглядов. Получить зачет по философии непросто и в обычных обстоятельствах, а если преподаватель заподозрил тебя в атеизме, так и вовсе тяжело. Я запоздало подумал, что надо было ограничиться благоглупостями из учебника.

Отрепьев спросил, не хочет ли кто‑нибудь из группы высказаться по поводу моих рассуждений. К моему удивлению, желающий нашелся. Это был староста нашей группы Андрей Соколов. Если бы Хетфилд лично знал Андрея, он посвятил бы ему «Holier that thou», до знакомства с Андреем я не встречал ни одного столь правильного молодого человека, притом правильного в худшем смысле этого слова.

Андрей всегда говорит правильные слова, всегда думает правильные мысли и всегда совершает правильные поступки. Его мысли и слова почти всегда банальны, поступки– стандартны, личность абсолютно сера; но он об этом даже не подозревает. Узел его галстука всегда идеально завязан, рубашка идеально бела, а волосы идеально причесаны. Он истово верит в православие, он искренне одобряет капитализм, короче, представляет собой ожившую статую идеального юноши.

Андрей говорил долго и сумбурно, и из его речи следовало, что, хотя я сказал все правильно, он со мной в корне не согласен. Да, Бог неисповедим, непостижим и недоказуем, но это все есть проявления Божьего величия, а вовсе не повод усомниться в его вездесущии и всеблагости. Приплетать к Божьему имени механическое движение – это механистический материализм, который ругал даже Ленин (не верю, что Андрей прочитал хотя бы слово из Ленина), а описывать Божьи деяния через радиоактивный распад – это даже не позитивизм, а просто нелепость. Сомневаться же в бытии Бога Сына, равно как и Бога Отца, просто неприлично для русского человека. До какой степени нужно закоснеть в атеизме, чтобы вопрос о существовании Бога был неактуален? Если Бога нет, тогда можно все, и тогда все правила морали теряют смысл. Да и вообще, если бы Игорь увидел, как Христос кормит многотысячную толпу людей пятью хлебами или как превращает воду в вино, он бы и то не поверил в то, что видит.

И тут я внезапно вспомнил то, что мучительно пытался вспомнить все утро. Это возникло перед моими глазами, как картинка с виртуального дисплея. Вот я зачем‑то зашел на Пашкину кухню. Вот я наливаю воду из‑под крана в пустую бутылку из‑под водки, а Егор сидит за столом с сигаретой в руке. Вот я делаю руками магические пассы, говорю: «Крибле‑крабле‑бумс» – и глупо ухмыляюсь. Егор смеется, а в бутылке по‑прежнему вода. Я искренне возмущаюсь, я хочу, чтобы в бутылке было вино. Я сбивчиво объясняю Егору, что теперь могу творить чудеса, а он соглашается со мной и смеется. Я тоже смеюсь. Я говорю на этот раз: «Рэкс‑пэкс‑пэкс», – и Егор закатывается в хохоте.

А потом я вижу, что в бутылку теперь налито нечто красное. Я отпиваю – это вино. Егор отпивает, соглашается, что это вино, и говорит, что пустых бутылок на кухне много, а вина мало. Я делаю много‑много вина, литра два‑три. Появляется Пашка, мы квасим. Потом провал в памяти, и следующий кадр – лежу около дивана и страдаю от жажды.

Я заметил, что больше не страдаю от похмелья, и, как, только это осознал, оно вернулось и навалилось с новой силой. Я мысленно цыкнул на алкоголь, разлагающийся на составные части в моей крови, и он куда‑то делся. Мне показалось, что он обиженно скулит что‑то неразборчивое.

Я оглядел себя мысленным взором и понял, что небрит, помят и растрепан и выражение лица у меня тоже помятое. Теперь стало понятно, почему аудитория встретила мою речь улыбками. Заходит, понимаете ли, в аудиторию опоздавший мальчиш‑плохиш только что из‑под стола, с красными глазами, и начинает излагать свои насквозь еретические философские взгляды, даже не удосужившись вытащить узел галстука из‑под уха. Прямо‑таки иллюстрация того, каким не надо быть российскому студенту. Я покраснел. Я подумал, могу ли усилием воли привести себя в приличный вид, и решил, что, независимо от ответа, это делать не надо. Если я без видимых причин превращусь из иллюстрации плохого студента в иллюстрацию хорошего, это вызовет, мягко говоря, удивление.

Поэтому я ограничился тем, что поправил галстук, разгладил наиболее вызывающие складки моего костюма и укоротил на треть щетину, буйно проросшую на моем лице. Я огляделся по сторонам, и вовремя, Андрей как раз закончил свою речь.

Отрепьев спросил, кто еще хочет высказаться, и, совершенно неожиданно, высказаться пожелала Маринка. Она сказала примерно следующее. Да, конечно, истинно православный человек не должен сомневаться в существовании Бога, он даже не должен задумываться об этом. Но философ тем и отличается от нормального человека, что задумывается о тех вещах, о которых обычный человек не стал бы задумываться. А когда человек задумывается о том, о чем ему не стоило бы задумываться, человек может додуматься до чего угодно. Да, Игорь наговорил много лишнего. Но любой человек, который учится, совершает ошибки; как говорится, не ошибается только тот, кто ничего не делает. А Игорь не философ, он учится быть философом, как и все мы. Игорь попытался самостоятельно осмыслить вопросы бытия Божьего, и, пусть он и пришел к неверным выводам, Андрею не стоило переходить наличности и так резко высказываться (он, значит, перешел на личности? Прослушал…). Как Андрей ни пытался, он так и не смог ничего противопоставить логике Игоря, и это естественно – Фома Аквинский не зря сказал, что в вопросах религии следует применять не логику, а веру, а логика – это для еретиков. А когда еретики собираются вместе и начинают рассуждать логически, они не могут придумать ничего, кроме ереси. И неудивительно, что на этом семинаре мы обсуждаем такую ерунду, не имеющую никакого отношения к философии.

Отрепьев спросил, считает ли Маринка, что научный аппарат философии непригоден для обсуждения теологических вопросов и вообще философия – это ересь. Маринка ответила, что философию ересью не считает, но она полагает, что религиозные вопросы следует обсуждать с использованием научного аппарата религии и что она также считает, что для всякого истинно религиозного человека это совершенно очевидно. Отрепьеву ничего не оставалось, кроме как согласиться с этим банальным утверждением. Он не стал ввязываться в спор, ощутимо попахивающий ересью, а вместо этого спросил, что думаю по этому поводу я. Я сказал, что думаю в точности то, что сейчас сказала Маринка, но не смог это так хорошо сформулировать из‑за собственного косноязычия, за которое я запоздало извиняюсь. Отрепьев удовлетворился моим ответом и спросил, что может сказать по поводу всей этой дискуссии господин Соколов.

Господин Соколов извинился передо мной за то, что перешел на личности. Он попросил меня не держать на него зла, но так говорили только его губы, а в глазах было совсем другое. В общем, все пришли к мирному согласию, и разгорающийся скандал затух, так и не успев разгореться. Отрепьев стал задавать вопросы другим студентам, и эти вопросы были не столь глобальны и касались второстепенных частностей трудов Фомы. На меня больше не обращали внимания, и я, воспользовавшись этим, укоротил свою щетину еще наполовину, а заодно убрал красноту с глаз и перегарный запах изо рта. Теперь я выглядел почти прилично.

* * *

В перерыве я подошел к Маринке. Она критически посмотрела на меня, приблизила свое лицо к моему и шумно втянула воздух. Ее глаза тревожно расширились. Я подумал, что убирать алкогольный запах не следовало.

– Игорь, ты что, употребляешь наркотики?

– Нет, с чего ты взяла, всего лишь водку с пивом и вином.

Маринка принюхалась еще раз.

– Антиполицай, – сказал я.

– Не ври, антиполицай так хорошо не действует. Засучивай рукава.

– Зачем? Ты что, мне не веришь?

– Пока не увижу, не поверю. Если ты наркоман, Игорь, этот разговор между нами последний. И если ты не покажешь мне вены, я буду считать, что ты наркоман.

Я посмотрел Маринке в глаза и понял, что она говорит в точности то, что думает. Я оглянулся по сторонам. Пока на нас никто не обращал внимания, но когда я сниму пиджак и засучу рукава, это станет настолько похоже на семейную сцену из сериала, что все начнут пялиться и давать прикольные советы, и Егор с Пашкой, распивая очередную бадью «Очаковского», вдумчиво обсудят, что Игорь все‑таки влюбился в виртуальную проститутку, совсем пропал человек. С другой стороны, если я не сделаю этого… ничего страшного не произойдет, в мире полно симпатичных и обаятельных девушек, про которых не говорят, что они приторговывают своим телом. Но на этих девушек мне почему‑то наплевать.

Я стиснул зубы и снял пиджак. Я засучил рукав и почти что ткнул внутренней стороной предплечья в лицо Маринки. Она отшатнулась, перехватила мою руку своими и внимательно осмотрела вену. Я засучил другой рукав. Эту вену она осмотрела куда более бегло. Маринка положила руку мне на плечо и тихо сказала:

– Извини.

– Я еще не закончил. Сейчас вены на бедрах покажу.

– Не надо, Игорь, я тебе верю.

– Нет уж, раз надо, так надо. – Я посмотрел, куда бы повесить пиджак, и не увидел ничего подходящего. Я попытался сунуть его Маринке в руки, но она отступила на шаг, и мой порыв угас. Я откатал рукава обратно, застегнул пуговицы и надел пиджак.

– Ты удовлетворена? – спросил я Маринку.

– Извини, – она неуверенно прикоснулась ко мне, – я так испугалась.

– Чего испугалась?

– Что ты наркоман. Это так страшно. Да, наркомания – это страшно, но не настолько, чтобы устраивать такие сцены. Я спросил:

– У тебя есть знакомые наркоманы?

– Можно и так сказать.

«Лучше сказать – клиенты?» – подумал я и сказал резче, чем хотел первоначально:

– Знаешь, Маринка, про тебя говорят странные вещи. Ее лицо изменилось: взгляд застыл, мимика остановилась, как в стоп‑кадре видео. Я продолжил:

– Говорят, ты работаешь после учебы. Она молчала.

– Марина, скажи, пожалуйста, где ты работаешь. Она молчала.

– Если ты не скажешь, Марина, этот разговор между нами последний.

Она не сказала. Она зажмурила глаза, закрыла лицо руками, но все равно было видно, что ее лицо покраснело, она громко всхлипнула, отвернулась к стене и заплакала.

Я глупо оглянулся. Метрах в двух от нас стоял Андрей. Он смотрел на меня и злорадно улыбался. Наверное, с таким выражением лица смотрят порнуху для садистов. Мне захотелось ликвидировать его, под черепом вяло заворочался нематериальный насос, мои глаза расширились, ноздри раздулись, а руки сжались в кулаки. Андрей не испугался и не отвел взгляд, он улыбнулся, поднял вверх большой палец, кивнул мне и отвернулся. Я почувствовал такую гадливость, что моя ярость моментально прошла.

Несколько групп студентов стояли неподалеку и делали вид, что не смотрят на нас. Я повернулся к Маринке и взял ее за плечи. Я просто хотел ее успокоить. Внезапно я почувствовал, что исполняю роль положительного мужского героя бразильского сериала, то есть делаю как раз то, что ждут от меня обступившие нас зрители. Завтра эту сцену будет обсуждать весь курс. Пацаны, вы не поверите, Гончаров приперся на вторую пару в стельку пьяный, начал говорить, что Бога нет (ха‑ха), а потом устроил разборки с Маринкой Тимофеевой (Это которая проститутка? Ага, та самая. Ха‑ха‑ха). В натуре, пацаны, как в сериале, она подумала, что он наркоман (во дура), начала ему вены проверять (ха‑ха‑ха), а он ей что‑то сказал, она заплакала, а он ее начал успокаивать, да так нежно и ласково (ха‑ха‑ха, во дурак, он что, не знает, что она проститутка? Ха‑ха‑ха).

Эти мысли пронеслись в моей голове, мои зубы сжались, руки дрогнули, и вместо того, чтобы нежно и успокаивающе обнять плачущую девушку, получилось, что я ее толкнул. Маринке пришлось выставить вперед руку, чтобы не удариться лбом об стену. Она оттолкнула меня и яростно выкрикнула:

– Иди к черту!

И убежала. А я стоял как дурак и думал, что теперь понимаю смысл выражения «Хочется провалиться сквозь землю».