Без закона и по закону

Силы зла всячески препятствовали моему появлению на свет: я родилась значительно недоношенной материнским чревом и весила один килограмм семьсот граммов. Всего лишь через двадцать лет я как биологическая особь достигла значительных успехов, и первоначальный вес был приращен где‑то в сорок пять раз.

Самый беглый взгляд на меня в то время не оставлял сомнений в моей исключительной пригодности к деторождению. Но увы – или ура! Над широкими бедрами и могучей грудью возвышалась пытливая и мечтательная голова, стремившаяся к одному: овладеть знаниями, которые накопило человечество. Однако природа явно сделала на меня ставку в великой войне Эстрогена (женский гормон) и Тестостерона (мужской гормон) и не собиралась отпускать в ангелический мир чистого духа. Первое же приключение в трагикомической сфере земной любви быстро привело к недвусмысленным симптомам: изнурительному токсикозу в теле и стоическому спокойствию духа.

– Ну, и зачем тебе ребенок? – устало спросил мужчина. – Ты на четвертом курсе. Тебе надо институт закончить… вообще – пропадешь ты…

Его можно было понять. После его рождения никаких детей уже не требовалось. Видимо, совершенное существо было произведено и нуждалось исключительно в самопознании.

– Конечно, дорогой, – с трудом вымолвила я сквозь токсикоз и подумала: «А зачем мне такой мужчина?»

Итак, решение было принято.

Замечательная журналистка Евгения Пищикова как‑то назвала жизнь матери‑одиночки «историей социального подвига», и она права. Но лично моя жизнь никогда не была менее одинокой и героической, чем в те времена, когда замысливался, рождался и потихоньку взрастал нынешний студент филологического факультета, румяный и крепкий Всеволод.

Скажу честно, это была сказка. Или, скорее, повесть из молодежной жизни журнала «Юность». Я на своем примере убедилась, что история того, как дружный коллектив помогает оступившемуся индивиду, может шагнуть из мифа в быль. В глухой ночи начала восьмидесятых, где блестели горлышки от разбитых идеалов, на закате советского общежития социалистический реализм одержал блистательную победу!

Ибо на мою сторону встал Коллектив.

Бодрый, веселый Коллектив студентов Ленинградского театрального института. Без всякого пафоса, легко и непринужденно распределяя обязанности, Коллектив заместил недостающего отца.

Я выслушала сразу же два предложения руки и сердца, от которых с грустью отказалась. За меня получали зачеты и договаривались насчет экзаменов. Добывали профсоюзные путевки в дома отдыха. Приносили пищу, одежду и товары длительного потребления – например, чудесный приемник «Ригонда», который я до сих пор не в силах выбросить.

Коллектив встречал меня возле роддома. Навещал каждый день, с одобрением разглядывая ребенка.

Когда потребовались отлучки в библиотеку – следовало написать диплом, – с моей крошкой сидели по очереди не менее двадцати человек.

Разумеется, была мама (куда же без нее!), но мама без Коллектива быстро бы скисла.

Со своей стороны молодцом повел себя ребенок. Вообще‑то эти ранние, преддипломные дети, рожденные легко, наудачу, между танцами и преферансом, как правило, молодцы. Но в моем лице ребенок имел, кроме победоносной биологической мамы, еще и закоренелую отличницу школы жизни, воспринимающую свое бытийное поприще как цепь задач разной степени сложности. Была поставлена задача: ребенок. Я, при первых признаках чреватости ребенком, отправилась в библиотеку и прочла все, что там имелось о рождении и воспитании детей.

Ребенок, сообразив, что его дело не шутка, с самого начала твердо решил не причинять мне никаких неудобств.

Он никогда не кричал ночью. Впрочем, он и днем не кричал. Он ел все. Непрерывно улыбался. Ничем не болел. Оставался с любыми людьми на любое время. На консультации в институт я возила его в плетеной корзинке для грибов. Ребенок безропотно сидел там и приветливо смотрел по сторонам. Ему было полгода, когда я защитила диплом, поступила в аспирантуру и нисколько не пропала, как говорил о том бывший мой мужчина. Молодая, здоровая, пользующаяся дружной взаимной любовью Коллектива, с красным дипломом и шелковым ребенком, я уже имела силы и досуг подумать о личном счастье. Вы знаете, куда уходит время? Нет? Я вам скажу. Его съедают дети, маленькие дети. Только им оно на пользу. Только они от него цветут и хорошеют. Ребенок съедал все мое лишнее, пустое время, и то, что оставалось, я заполняла настоящим содержанием. Разумеется, я влюбилась по месту учебы – не теряя времени на лишние пространства.

Мой возлюбленный был всем хорош. Кроме одного: никак невозможно было себе представить, чтобы это воздушное пирожное, этот зеленоглазый гиацинт, эта фигурка из персидской миниатюры вдруг сделалась мужем и отцом. Нельзя же на арабском коне воду возить! Я и не собиралась. Я неистово и самозабвенно проживала наконец самый настоящий роман, с портвейнами Крыма и пивом Прибалтики, поездками через ночной Ленинград на такси и посещением «мастерских художника» с известной целью. Ребенок сразу приглянулся Возлюбленному. Как‑то мы забирали его из детского сада, ребенок с обычным выражением добродушия и счастья сиял глазами из‑под белой пушистой шапочки, подаренной кем‑то из Коллектива, и Сережа спокойно сказал: «Славный какой этот ребенок. Я, пожалуй, женился бы на женщине, у которой такой ребенок».

Я мысленно вздрогнула и сочла за лучшее пропустить эти пленительные слова мимо ушей.

Так что ж вы думаете? Он таки женился! Что самое удивительное – на мне. Очаровательный и коварный мальчик обнаружил черты примерного мужчины и работника: написал диссертацию, защитил оную, поступил на работу и тут же сделал мне предложение.

Предложение было сделано так: он лежал на диване и что‑то говорил о будущих видах на жизнь. Какое‑то из его сложноподчиненных предложений заканчивалось следующим пассажем: «…когда мы с тобой поженимся».

– С чего вдруг мы поженимся? – искренне изумилась я.

– Ну, это совершенно очевидно, – ответил он и стал говорить о других, менее очевидных вещах.

В двадцать девять лет я вступила в законный брак. Вместо шальной, безалаберной, забавной и многотрудной, на самом‑то деле, жизни на миру я вступила в «мой дом – мою крепость». Остались в прошлом матушкины котлеты и дары Коллектива. Я стала сама автором своих котлет и распорядителем Семьи.

И на этот раз возле роддома меня ожидал не соцреализм, а классика: прозрачный от алкогольной интоксикации муж с нечеловеческим букетом красных роз.

Новый ребенок, нынешний ученик третьего класса Николай, сразу повел себя как ребенок в законе. Он отсидел в чреве ровно положенные сорок недель, ни днем больше, весил при рождении три с половиной килограмма – ровно эта сумма указана в учебниках как нормативная, сразу и цепко взялся за грудь, выказывая проворство и смышленость, сильно развившиеся впоследствии, а главное – он ничуть не заботился о моих удобствах.

Это не был «ребенок для меня». Это был сам по себе ребенок. Свой собственный!

Он орал беззастенчиво, когда ему что‑то требовалось, – и я скоро поняла, что нет никакого выхода, кроме как подойти к нему: он не замолкал. Он не желал лежать там, где его положили, а искал какого‑то своего, законного места. В год он разломал кровать и вышел наружу, в джунгли квартиры. Поутру я находила его в самых неожиданных местах. Однажды я застала его за таким занятием: он, годовалый, взял ковшик, насыпал туда гречневой крупы и сахару, размешал и жевал. Не мыло со стиральным порошком, нет, именно те ингредиенты, из которых ему и варилась каша, взял этот ребенок. То, что ему положено по закону!

Никакой нежной, застенчивой благодарности за факт рождения он не высказывал. Наоборот, научившись говорить, он поведал нам, что он лично из другой галактики, где занимал высокий пост, – он объяснил, что был «Учеником Волшебника», что он путешествует, родителей выбрал сам – «вы мне подошли», – снисходительно усмехнулся Ребенок – и что на Земле ему нравятся животные и возможность разных игр. К цивилизации Ребенок отнесся критически. «Зачем вы портите природу? – сердито спросил он. – И очень много агрессии».

Если бы не старший брат, Ребенок мог бы стать тираном и деспотом. Но судьба распорядилась иначе. Над его высокомерным сознанием пупа земли стоит, может, и беззаконный, но лучезарный симпатяга брат. Унаследовавший от своего шального детства то, чем он все детство пользовался, – дружную любовь Коллектива.

Окажись Всеволод ночью в неизвестном городе, без копейки денег и без единого знакомства – вы увидите его на следующий день в компании людей, считающих себя его друзьями, пристроенным к месту, сытым, веселым и поющим песни под баян. Так победил в одном отдельно взятом ребенке социалистический реализм! Так любовь Коллектива впечаталась в исток младенческой жизни и навсегда внушила ему непобедимую веру в людей. И это томит классического индивидуалиста Николая.

У него, человека Семьи, никогда не будет такой связи с Роем. И потому я обречена на бесконечную эквилибристику между братьями – ведь я не только обязана покупать все в двух экземплярах, но еще и вручать это должна одновременно и без пауз… и слушать их бесконечные препирательства… но и радоваться их существованию…

Кто его знает, что впереди – но, ей‑богу, до сих пор было мне с ними интересно, трудно и светло. В романе Льва Толстого «Анна Каренина» есть эпизод, когда многодетная мать Долли встречается с Анной, в ее новом положении, вроде бы счастливом – она живет с графом Вронским в его имении и говорит о своем нежелании заводить детей. Потому что она таким образом не будет перед ними виновата. Странно, думает Долли, можно ли быть виноватым перед существами несуществующими?

И пытается себе представить, лучше ли было бы ее любимцу Грише, если бы он не существовал?

Любые вопросы относительно детей можно решить, только если дети существуют. Если их не существует, нет никаких вопросов, и странной спекуляцией было бы этими вопросами задаваться. Перед существами несуществующими нет ни вины, ни ответственности, ни долга, ни труда. Ничего нет.

Без закона, по закону – все равно мои решения были приняты в пользу Бытия, а еще великий гуманист Томас Манн долго и терпеливо учил нас, как много может получить радости от жизни приветливо настроенный к Бытию индивид. Я за детей – но только за рожденных в охотку, с аппетитом. Это сказывается непременно.

Конечно, приятно и душеукрепляюще видеть, как известие о твоей беременности производит в мужчине жизнелюбивое и гордое сияние, а не унылую рефлексию.

Конечно, законные розы к роддому – вещь хорошая и правильная. И когда мне удается отправить Мужа с Ребенком вдвоем путешествовать и я вижу их изящно очерченные, абсолютно одинаковые силуэты – маленькие головы, ручки, курточки, рюкзачки, спокойное понимание и соответствие отца и сына, – я счастлива, что помогла этим людям обрести уникальный и незаменимый опыт жизни.

Но если такой полноты нет, а есть одно только страстное желание ребенка – ему тоже вполне можно довериться. Мне, избалованной в свое время подмогой Коллектива, до сих пор почему‑то верится в его существование.

Без закона, по закону – все равно мои решения были приняты в пользу Бытия. Очень уж враг распоясался, оскорбляя нас и наше право иметь детей. Философ Николай Бердяев заметил как‑то, что вид беременной женщины был ему всегда отвратителен. Слушайте, и такую дрянь изучают в университетах, диссертации о нем пишут! Что путного может сказать людям такой философ? Что хорошего во всех этих Ницше и Шопенгауэрах, которые ни одного ребенка не вырастили и всякую чушь долдонили о женщинах? Родивший ребенка – знает о цене человека.

Март 2000