Можем ли гордиться.

Недавно, в июле, на озере Селигер проходил слет активистов движения «Наши». Меня пригласили прочитать две‑три лекции. После лекции обычно остается 10‑15 минут на вопросы. Но некоторые вопросы молодые люди стесняются задавать при всех. Они подходят потом, остаются в узком кругу, один спрашивает, другие слушают. А кто‑то выжидает, потом догоняет по тропинке и задает свой вопрос совсем наедине. Так одна девушка меня спросила, когда, по моим расчетам, можно будет чувствовать гордость за то, что принадлежишь к русскому народу.

Меня этот вопрос взволновал. Как же, значит, политики всех мастей, гуманитарная интеллигенция и журналисты, замордовали людей своими рассуждениями. Как они оказались нечутки к тому, что творится в душе тех, кто их слушает и читает. Ведь эта важная сторона нашего кризиса совсем выброшена из общественного разговора. Кто‑то еще может сказать о воинской доблести Суворова или Жукова, о ветеранах Великой Отечественной войны, о гении Пушкина или Пастернака – а что же о людях, которые живут здесь и сейчас? Одна чернуха. Как же такое может быть?

Я, имея доступ к печати, тоже почувствовал себя виноватым. Высказывал свою позицию по этому вопросу вскользь, а он, оказалось, для многих один из важных. Коротко девушке ответил, назавтра затронул в лекции, неявно, тему критериев. Ведь людей лишили системы координат! Они в растерянности и не знают, что может служить предметом их национальной гордости. Кажется, мелочь, а на деле сильный инструмент демонтажа народа. Скажу об этом и здесь – без бахвальства и экзальтации. Не всех убедит – не страшно. Я лично вижу дело так.

Мы как народ переживаем тяжелый кризис. Любой кризис (в том числе война) – это особый, аномальный тип бытия народа и личности. Сгибаются, перекручиваются и даже ломаются все стороны жизни. Поднимается наверх и нагло утверждается самое подлое и мерзкое, что есть в народе. Но в то же время собирается и противостоит подлости самое светлое, доброе и умное.

В момент этого нашего народного бедствия я слишком поздно, совсем недавно вспомнил слова поэта: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Меня поразила проницательность Тютчева. Так оно и есть, но ведь не будешь на каждом углу кричать, как ты счастлив в момент бедствия. А иногда этого так упорно не понимают, что поневоле приходится раскрыться.

Как‑то, примерно в 1993 г., я в одном ученом собрании в Испании делал доклад о доктрине экономической реформы в России. В дебатах в разных выражениях звучала одна мысль: какой странный провал в культуре великого народа, какой регресс в мышлении, какая необычная тупость реформаторов, какой стыд – так про… ть великую страну и загубить великое хозяйство.

Я сначала обратился к логике: нельзя делать такие обобщения на основании одной проигранной кампании в великой войне, тем более без учета соотношения сил в этот момент. Да, в силу стечения исторических обстоятельств русские холодную войну проиграли, но ведь история на этом не заканчивается. За 1941 годом был 1943‑й, а потом 1945‑й.

Но, как оказалось, люди в Большом времени ориентируются с трудом – мол, когда еще этот новый 1945 год наступит. Что происходит сейчас, вот вопрос. И я сказал не о логике, а о чувствах, как прямой свидетель. Сказал, что испытал в жизни два момента большого счастья – в детстве и сейчас, на склоне лет. Оба раза это были моменты народного бедствия, в нем я и жил. А счастье было оттого, что я непрерывно видел вокруг себя, рядом с собой, величие, доброту и благородство множества людей. Именно в бедствии мой народ оказался велик и благороден. Ребенком я этого, конечно, не понимал, но зато чувствовал очень остро. А сейчас и чувствую, и понимаю – и горжусь. Да, это гордость не от победы, не от силы оружия или банковской системы России. Но ведь и сила, и подвиги, и победы разные бывают.

Тогда в Испании тоже был «кризис» – спад производства 1%, доходы не растут. Люди нервничали, многие вели себя странно. А представьте, говорю, что у вас производство упало на 50%, а доходы большинства – в три‑четыре раза. Ведь общество просто рассыпалось бы, люди превратились бы в стаи волков. У нас же этого не произошло. Женщина в метро может дремать, поставив свою сумку на пол. А здесь свои сумки наматывают на руку, и все равно их то и дело вырывают, чуть ли не с рукой вместе. Парочка на мотоцикле прицелится, промчится, задний рванет сумку. Посмотрите голливудские фильмы‑прогнозы о том, во что превратятся их города после большого бедствия.

В Нью‑Йорке лет двадцать назад на четыре часа погас свет. За это время разгромили множество магазинов и ограбили массу людей, иногда прямо в лифтах. У нас мозги так повернуты только у тех немногих, которые стараются походить на этих жителей «дикого Запада». Я в метро видел такую картину. Группа уличных мальчишек и подростков, которые протирают стекла машин у светофоров, пересчитывала добытые деньги. Потом они побежали по залу и переходу и выдавали каждому нищему старику одинаковую сумму. Снова остановились, пересчитывают остаток. Нищих оказалось больше, чем они предполагали – стали спорить о том, сократить ли сумму или по какому‑то признаку отказать части стариков в помощи. Решили сократить сумму (но все равно она оставалась внушительной). Это, конечно, детская романтика, но на Западе такое коллективное действие никто и представить себе не мог. Как раз тогда у таких мальчишек там возникла мода коллективно избивать нищих стариков. В Париже одного даже облили бензином и сожгли.

В конце 1991 г. знакомый испанский социолог, зав. кафедрой социологии университета Сарагосы, попросил меня о такой вещи. У вас, говорит, в январе будет либерализация цен, покупательная способность доходов резко снизится. Попробуй раздобыть для нас сведения о том, сколько бездомных собак будут отлавливать в эти месяцы в Москве. Я удивился, а он пояснил. Они на кафедре изобрели метод измерения реакции населения на кризис – по числу выгнанных из дома собак. Говорит, что это очень чувствительный показатель. Еще формальных экономических признаков кризиса нет, но средний класс, нутром предчувствуя его приближение, начинает изгонять своих четвероногих друзей. В газетах даже излагают способы такого изгнания – семья с детьми и собакой едет на прогулку за город, и пока счастливый общий любимец с лаем носится за бабочками, хлопают дверцы автомобиля и начинается типичная собачья драма. То‑то меня удивляло, что в тот момент по улицам Сарагосы бегали с безумными глазами дорогие собаки, доберманы‑пинчеры, а то и сен‑бернары.

Социолог предвкушал, что в Москве они получат сенсационный научный материал – еще бы, феноменальное моментальное обеднение миллионов жителей столицы. Мне интересно было послушать его рассуждения, но я предупредил, что вряд ли в Москве их методика годится. Другой народ, другая культура.

Прав оказался я. Точную статистику получить не удалось – тогда в Москве не то чтобы собак отлавливать, даже мусор на время перестали вывозить, просто сжигали его во дворах. Но я наблюдал сам и знакомых попросил смотреть, что происходит с собаками в их дворах. Ничего не произошло.

И еще вспоминается тяжелый октябрь 1993 г. – не политика, а то, что приоткрылось в людях. Тогда умирать к Верховному Совету РСФСР пришли тысячи именно простых людей, причем с плохо скрытым презрением и к Руцкому, и к депутатам. Что же двигало этими людьми? Об этом не говорили, даже стеснялись. А двигали ими именно чистые чувства, благородство. Такое редко бывает – а у нас было, перед нашими глазами.

И не бесшабашные были эти люди, предвидели финал. Когда обыскивали карманы убитых около Останкино людей, находили квитанции на загодя оплаченный гроб. Да, это идеализм – не хотели они, чтобы на гроб для них тратилось постылое правительство. Не буду говорить о той стороне событий, которая потрясала. Вспомню мелочи, почти незаметные, но открывающие что‑то важное.

Все эти люди, чтобы прийти и остаться, через что‑то перешагнули, от многого отрешились. Но потом уже об этом не думали и не говорили. Съеживались и нервничали, когда ОМОН в очередной раз имитировал атаку с дубинками, давил на нервы. Как расширялись зрачки у женщин и девушек – глаза черные, совсем без радужной оболочки. Хотелось каждой поклониться. Но не уходили – это как‑то было вычеркнуто из вариантов поведения. Только по утрам, когда мужчины виновато уходили на работу, спрашивали: «Вернетесь?»

Помню, вечером 27 сентября вдруг перестали пропускать людей к Дому Советов. Уходить – пожалуйста, а туда – нет. Все заволновались, особенно те, кто ждал друзей и родных. Столпились под холодным дождем у оцепления, переругиваются, все промокшие. Вдруг с важным видом проходит через оцепление старик. Потеплее оделся, с сумочкой – продукты, вода. Женщины бросились к нему: «Ты как прошел? Где пускают?» А он с гордым видом, свысока им отвечает: «Нигде не пускают. А у меня блат есть. Офицер с моим сыном в Афганистане служил, он меня всегда пропустит». И от него отошли, с завистью и недоброжелательством. И тут блат!

Для чего же этот старик использовал свою привилегию? Чтобы пробиться туда, где он будет мокнуть всю ночь без пищи и огня, с риском быть измочаленным дубинками (о танках тогда еще не думали). Этот старик был просто выше самого понятия героизм, он был в другом измерении.

Все это я не мог сказать той девушке у озера Селигер. Но достаточно было и нескольких фраз, и она сразу все поняла – потому что примерно так же думала. Ей только было нужно от кого‑то услышать слово подтверждения.