Глава 4. Сейчас, когда сам бог, быть может, беден властью,

Что бог ни делает…

Сейчас, когда сам бог, быть может, беден властью,

Кто предречет,

Направит колесо к невзгоде или к счастью

Свой оборот.

Виктор Гюго

– Эй, паря, ты че, помереть собрался? – услышал Ингварь за своей спиной. – Ведь ясно же сказывали – бросай мечи!

Но юноша и не подумал обернуться на голос, продолжая лихорадочно кромсать грубое шатровое полотно.

– Умом рехнулся, – предположил голос помоложе. – Ты глянь‑ка на него, дядя Тереха, молодой вовсе, вот и спужался.

– Немудрено, – вздохнул человек постарше.

Княжич тем временем все резал полотно на куски. Наконец, решив, что будет достаточно, он отбросил меч в сторону, опустился на колени и стал осторожно снимать с неподвижного Ярослава кольчугу.

– Ах вон оно что, – удовлетворенно протянул голос постарше и тотчас смягчился: – Это совсем иное. Подсобить болезному – дело святое. Ну‑ка, Тяпа, подмогни малому, а то он в одиночку не управится.

– Дядя Тереха, я же крови боюся, – заныл голос помоложе и после паузы добавил: – Опять вспомни, как нас всех вечор упреждали: ежели кто живой под шатром остался – немедля к князю бежать. Вот давай я и сбегаю. Я ж прыткой.

– Прыткой он, – прогудел недовольно дядя Тереха. – Ну делать нечего, беги отсель, а я сам подсоблю. Двигайся, орел, – брякнулся рядом с Ингварем на колени коренастый мужик, заросший по самые глаза бородой, и принялся помогать княжичу освобождать раненого от стальной брони.

Какое‑то время они молча возились, мешая друг другу, но, не сговариваясь, приловчились, и дело пошло на лад. Через несколько минут с боевой амуницией было покончено, и они перешли к одежде. С нею справились и вовсе на удивление быстро, причем дядя Тереха ухитрился сноровисто оторвать от княжеского корзна[17]вместе с куском меха золотую застежку. Пряча ее за пазуху, он заговорщически подмигнул Ингварю, попросив:

– Князю нашему не сказывай, ладноть?

Юноша согласно кивнул, и Тереха приступил к перевязке раненого, время от времени тихонько постанывавшего.

В это время за их спинами вновь раздались голоса, один из которых явно принадлежал Константину:

– Твои орлы, конечно, молодцы, но на пятерку малость недотянули. Это уж пятый из подранков.

– Ну уж, княже, ты прямо захотел, чтоб все в идеале было, а это жизнь, – ответил ему тоже очень знакомый Ингварю голос.

Юноша оглянулся. Так и есть – в трех шагах от него стояли князь Константин и совсем еще молодой паренек, который тогда, во время переговоров с ним, Ингварем, занес князю завернутую в тряпицу икону, вывезенную из отчего терема в Переяславле Рязанском.

Княжич зачем‑то схватился за меч, опираясь на него, тяжело и медленно поднялся на ноги и выпрямился, горделиво откинув голову.

– Ну вот, а ты боялся, – спокойно произнес паренек, стоявший рядом с князем. – Жив, здоров и довольно‑таки упитан.

– Он и тогда с мечом в руках был, но мы с дядей Терехой срубать его не стали, – начал суетливо пояснять молодой парень в простой крестьянской одежонке, стоящий подле князя.

– Ну и славно, – недослушав до конца, рассеянно кивнул тот. – Как звать?

– Тяпой меня кличут, – услужливо откликнулся парень.

– Я запомню, – кивнул Константин. – Каждому по гривне сверх общей доли жалую.

– Ух ты, – радостно присвистнул парень и просительно уточнил: – По кругленькой?

– По кругленькой, – вздохнул князь. – Ну, здрав буди, Ингварь Ингваревич. Не в добрый час нам с тобой свидеться довелось.

– И ты здрав буди, Константин Володимерович, – медленно произнес Ингварь и с натугой вытянул из земли меч, на который опирался.

– Эй‑эй, ты чего, дурень? – шарахнулся назад Тяпа, а паренек, стоящий возле князя, торопливо выхватил из ножен свою саблю.

Ингварь отрицательно мотнул головой.

– Не то, воевода, – вспомнил он наконец этого человека и снисходительно, как старший по возрасту, усмехнулся. Сейчас он и впрямь ощущал себя старше лет на тридцать, не меньше. – Не то, Вячеслав, – повторил Ингварь.

Константин оставался неподвижен и даже не пошевелился. Лишь когда Ингварь поудобнее перехватил меч за острие и протянул его рукоятью к князю, тот сделал шаг вперед, не торопясь принял оружие, чуть подержал его на весу, больше из приличия, после чего совершил аналогичную процедуру, возвращая меч княжичу.

– В ножны вложи, – посоветовал Константин и поинтересовался: – Надеюсь, обагрить его в рязанской крови не успел?

Ингварь отрицательно мотнул головой.

– Ну и славно, – вздохнул князь с явным облегчением и вдруг нахмурился, указывая на лежащего раненого. – А это кто?

– Князь Ярослав, – коротко ответил Ингварь.

– Притом живой, – заметил князь и, повернувшись к воеводе, произнес совершенно непонятную для Ингваря фразу: – Это даже не четверка, Вячеслав. Три с минусом.

– За одну ошибочку больше балла срезал. Нечестно, – не менее загадочно ответил тот.

– За грубейшую ошибку, Вячеслав Михайлович. Самую что ни на есть грубейшую. И что мне прикажешь с ним делать?

– Ты – князь, – буркнул воевода. – Значит, тебе и решать. Но имей в виду: палача, то бишь ката, у меня с собой нет.

– А что толку, если бы и был, – зло откликнулся Константин и протянул задумчиво: – Дела‑а.

После некоторой паузы князь нехотя спросил у заканчивающего свои труды по перевязке дяди Терехи:

– А он как, дотянет до дома?

– Ежели по дороге – точно не довезут, – с готовностью ответил добровольный санитар. – А ежели ладьею – то тут как сказать. Раны тяжкие, и опять же руды с него вытекло – ужасть.

– Слыхал? – обернулся князь к воеводе. – Твой грех – тебе и исправлять. Ищи с десяток воев… ихних, – уточнил он, – и пусть они его везут… во Владимир.

– По дороге? – лукаво усмехаясь, поинтересовался воевода.

Князь мрачно засопел, скрипнул зубами и выдавил нехотя:

– Ладьей.

– Его же в Переяславль надобно доставить, – напомнил Константину Ингварь. – Там княгиня Ростислава ждет. Я его токмо ради нее и перевязывал.

Князь скривился, словно его в одночасье прихватила острейшая зубная боль.

– Слыхал же, что сказали: растрясут, не довезут. Водой же только по Оке, да потом по Клязьме, иначе никак. – Он вновь поморщился и переспросил: – А что, княгиня так сильно его любит?

Ингварь в ответ смущенно пожал плечами и неожиданно для самого себя выпалил:

– Женка она его. Стало быть, должна любить.

И вновь болезненная гримаса исказила лицо Константина.

– Ну да, ну да. Раз женка, стало быть, должна любить, – мрачно повторил он вслед за юношей. – Как это я сам не догадался, – с какой‑то детской растерянностью произнес он и замолчал, продолжая глядеть на неподвижно лежащего Ярослава. Через минуту, словно очнувшись, он вновь повернулся к воеводе и удивленно осведомился: – Ты еще здесь? Я уже все сказал.

Вячеслав неодобрительно крякнул, явно несогласный с таким решением вопроса, и многозначительно предупредил:

– Он ведь по закону подлости обязательно выживет, княже. Оно тебе надо?

– Слыхал, что Ингварь сказал?! – зло выкрикнул князь. – Женка его ждет. Да еще и любит притом.

– Тоже мне аргумент нашелся. Нас всех женки ждут и любят.

– Ты пока ею не обзавелся, – огрызнулся Константин. – А меня уже не ждет.

– Между прочим, благодаря ему, – хмуро кивнул Вячеслав на тяжелораненого, но послушался, направившись куда‑то к крепостным стенам Коломны.

Едва воевода отошел, как Константин пытливо посмотрел на Ингваря и спросил:

– Ты же там все время жил. Это так? Гремислав на самом деле с княжьего ведома Рязань спалил?

Ингварь мог бы слукавить – дескать, знать не знаю, ведать не ведаю, но врать он сызмальства не привык, а правду говорить тоже не хотелось. Уж больно она была противная – гнусная и скользкая, как протухшая рыба. И пахло от нее так же, если не хуже. Он опустил голову, не зная, что сказать, а главное – как.

Нет, у него самого совесть была вовсе чиста: о том, что столица Рязанского княжества сгорела, юноша узнал от Ярослава, который не вдавался в подробности – сообщил лишь суть, пояснив, что сожгли ее озлобленные на князя Константина тати, вот и все. Да и Гремислава он видел в Переяславле‑Залесском лишь дважды, да и то мельком, не придав появлению нового дружинника особого значения.

Правда, лицо его показалось Ингварю знакомым, но где он встречал его ранее, припомнил совсем недавно, уже в походе, когда столкнулся с ним лицом к лицу – юноша направлялся к шатру Ярослава, а в это время полог откинулся и оттуда вышел Гремислав. Тогда‑то и вспыхнуло в памяти: Переяславль Рязанский, последняя зима перед гибелью отца, гостивший у них Константин Владимирович и угрюмый дружинник, стоящий за спиной князя. Заикнулся было о своем открытии Кофе, мол, видно, не сладкая жизнь у рязанских воев, коли они уходят от Константина, но воевода на эту тему говорить не пожелал, отделавшись парой односложных реплик. Ингварь удивился, насторожился, принялся выспрашивать. Слово за слово, и Кофа поделился с Ингварем своими догадками. Мол, хоть Гремислав ныне и обласкан князем Ярославом, но заплатил за эту ласку столь дорого и замарал свою честь столь сильно, что Вадим Данилыч с ним общаться не желает, да и молодому князю не советует.

– Я спрашиваю… – начал было Константин, но, не договорив, махнул рукой. – Ладно, не отвечай. И так все ясно. Лучше скажи, ты сам‑то сейчас куда?

– Куда повелишь, княже, – чуть удивился Ингварь.

Мысленно он был уже давно готов ко всему – от встречи с катом до какого‑нибудь особо потаенного поруба.

– Чай, не маленький, – усмехнулся Константин. – Сам должен себе дорогу выбирать. Твой лоб – твои и шишки.

– Выбирают вольные, – резонно возразил Ингварь, – а я ныне… – И он передернул плечами.

– И что ты ныне? – осведомился рязанский князь.

Ингварь обескураженно захлопал глазами. Не иначе как издевается над ним Константин. Хотел было обидеться, сказать что‑то резкое, но неожиданно для себя обнаружил, что по‑прежнему опирается на свой меч. Странно. Он же вроде бы… Ингварь недоуменно поглядел на него, и лишь теперь юношу осенило.

– Это, стало быть, я свободен? – неуверенно переспросил он.

– Стало быть, свободен, – подтвердил Константин.

– После всего, что я…

– После всего, что ты… Лишь бы ты понял, что…

Оба недоговаривали до конца, но тем не менее прекрасно понимали друг друга.

– Да я еще раньше… – досадливо махнул рукой Ингварь. – Мне уж и Ростислава не раз о том толковала.

– Значит, плохо толковала, потому что, если бы… – Рязанский князь осекся и, настороженно прищурив глаза, переспросил: – Кто? Ростислава?

– Ну да, княгиня его, – кивнул Ингварь на Ярослава.

– И что же она тебе толковала? – не произнес – выдохнул Константин.

– Да все. Сказывала, что негоже так‑то в свое княжество возвращаться. Нехорошо.

– А‑а‑а, – чуточку разочарованно протянул Константин, немного помолчал, но все‑таки уточнил: – И все?

– Нет, не все, – вздохнул Ингварь. – Но это главное.

– Знаешь, а она, пожалуй, права, – заявил рязанский князь.

– Я и сам бы додумался, да с подсказками быстрее получилось, – по‑мальчишески виновато шмыгнул носом Ингварь. – Дураком был, стрый. Ты уж прости меня. Обида взыграла, что ты все в одни руки прибрал, вот я и… – Он, не договорив, медленно опустился на одно колено, виновато склонил голову и повторил: – Прости, Константин Володимерович.

– Встань, встань. – Константин, как‑то излишне, не по делу суетясь, помог Ингварю подняться с колен, зачем‑то попытался отряхнуть его, приговаривая: – Сказано же, свободен ты. Сейчас пока нельзя, не так поймут, а со временем сможешь и обратно в свой Переяславль вернуться – обиды не причиню. Хотя условия прежние останутся. – И вдруг шепнул почти на ухо: – А обо мне она ничего не говорила? Не спрашивала?

– Кто? – не понял Ингварь.

– Да Ростислава же, – нетерпеливо прошипел князь.

– А‑а, ну да, говорила как‑то раз, но совсем малость, – честно уточнил Ингварь.

– И что говорила?

– Сказывала, что лучше бы я с самого начала своего стрыя послушался.

– Ага, ага, – закивал Константин, довольно улыбаясь. – А еще что?

– А еще сказывала, что тебе верить можно. Ты, мол, слово свое завсегда сдержишь.

– Так, так, – блаженно мурлыкнул князь. – А еще?

– Да все, пожалуй, – пожал плечами Ингварь, искренне злясь на себя за то, что так и не приучился врать. Сейчас, глядишь, и сгодилось бы. – Я же говорю, что малость совсем, – повторил он сконфуженно.

– Нет, Ингварь Ингваревич, то не малость, – убежденно произнес Константин.

Он задумчиво посмотрел на лежащего Ярослава, перевел взгляд на Ингваря, вновь на Ярослава и философски заметил:

– Наверное, и впрямь истинно в народе говорится: что бог ни делает – все к лучшему. Может, и это к лучшему, а?

Ингварь недоуменно посмотрел на рязанского князя и на всякий случай кивнул, хотя, честно признаться, так до конца и не понял – о чем говорит Константин и что имеет в виду. Потому и смотрел на него непонимающе, хоть и согласился… невесть с чем. Скрыть удивление не удалось – собеседник догадался, но пояснять ничего не стал. Вместо этого он, весело хлопнув юношу по плечу, осведомился:

– С тобой‑то ныне много ли было рязанских людей?

– Трое, – насторожился Ингварь и заторопился: – Я как раз о том тебя попросить хотел. Ежели меня отпускаешь, то уж их вроде как сам бог велел. Они ни в чем не повинны.

– Боярина Онуфрия я с собой заберу, не взыщи. По нему веревка давно навзрыд плачет. Остальных же можешь найти, и я прикажу их освободить. Лишь бы они мечи не успели обнажить. Как их имена?

– Боярин Кофа Вадим Данилыч, – заторопился Ингварь. – А еще Костарь и Апоница.

– Слыхал? – повернулся Константин к одному из дружинников, стоящих чуть позади князя в ожидании распоряжений. – Сейчас пойдешь с князем Ингварем, и он поищет среди пленных своих людей. Всех, кроме Онуфрия, освободить и отвести к нему в шатер. – И он вновь обратился к Ингварю со странным вопросом: – А вот этот Апоница… Не он ли случайно был дядькой‑пестуном[18]у княжича Федора Юрьича?

– У княжича не было дядьки, – помрачнев, ответил Ингварь. – Федя после пострига[19]приболел малость, а потом… – Он замялся. Упоминать о трагической судьбе зарезанного мальчика лишний раз не хотелось, и юноша резко сменил тему разговора: – А Онуфрия ты здесь не ищи. Он уже в монастырь ушел и схиму приял. – И, упреждая дальнейшие вопросы, уточнил: – Что за монастырь – не ведаю. Он мне не сказался – молчком утек. Почуял, поди, что из веры моей вышел, вот и упредил, а не то бы…

– Раз в монастырь – значит, и от меня утек. Жаль, жаль, – поморщился Константин и указал на дружинника. – С ним иди. Как остальных разыщешь – сразу всех в свой шатер отправляй, и пусть они там пока посидят…

– В свой?! – удивился Ингварь. – Так ведь рухнул он!

– Кто? – нахмурился, недоумевая, рязанский князь.

– Шатер мой.

Юноша повернулся, чтобы показать, где именно находился его шатер, но обнаружил, что тот продолжает стоять как ни в чем не бывало. Просто после начала всей этой кутерьмы Ингварь так ни разу не повернулся в его сторону – было не до него, вот и не увидел, что он уцелел, причем единственный из всех.

– Это Хвощ подсказал, куда именно ты зашел, – пояснил Константин. – Вот мои вои его и не тронули.

– Вот уж не думал, что ты так ко мне, – пробормотал окончательно смутившийся Ингварь.

– Ты хороший человек, – одобрительно хлопнул его по плечу рязанский князь. – Прямой, честный, смелый. Такие, как ты, не продают и слово свое всегда держат. А что немного запутался – не беда. Главное, понял быстро. А сейчас ступай, а то я тороплюсь сильно. Нас с Вячеславом еще две рати ждут, вот и приходится поспешать.

О том, какая из них страшнее, Константин и сам не знал. У страха глаза, как известно, велики, поэтому количество, которое назвал ему гонец, прибывший с восточных рубежей княжества, из‑под Ижеславца, можно было смело делить пополам, а если как следует подумать, то и еще раз уполовинить. Хотя все равно оставалось много – тысячи три‑четыре. Русские‑то они русские, но, во‑первых, далеко не все – дикой мордвы больше половины, а во‑вторых, жечь и грабить будут точно так же. Обычаи сейчас такие, ничего не попишешь.

Но это на востоке. На юге же степняки, а они, почитай, и вовсе зверье. Все возможное, чтобы остановить самую опасную из двух орд кочевников, которая была под рукой Юрия Кончаковича, бывшего тестя Ярослава, Константин сделал. Гонец к бывшему шурину и побратиму Даниле Кобяковичу, хану другой орды, был послан еще по весне. Просьба была одна – удержать Кончаковича.

Ответ Данило прислал, пообещав сделать все, что в его силах. Однако предупредил, что Юрий Кончакович ныне силен, а потому воевать с ним ему, Кобяковичу, не с руки, и если уговоры не помогут, то пусть Константин сам думает, как ему защитить свои грады. Оставалось гадать, сумеет ли побратим убедить хана‑соседа по степным угодьям отказаться от набега.

Во всяком случае, пока что ни из Ряжска, ни из Пронска вестей не поступало. Молчание и радовало, и настораживало одновременно. Если там тишина – хорошо. Не о чем сообщать, вот и не шлют гонцов, приберегая их для важных вестей. Но возможно и иное. Окружили половцы грады, а воеводы прошляпили и теперь не в силах никого послать.

Опять же при любом самом благоприятном раскладе оставалась еще одна орда – старейшего хана половцев Котяна. На него Константину надавить было просто нечем и некем. Направить к нему послов с богатыми подарками? Глупо. Лебезить перед старым половцем еще хуже, чем совсем ничего не делать. Мудрый хан, немало поживший и изрядно повидавший, немедленно сообразит, что к чему.

Впрочем, тут и соображать особо нечего – дураку понятно, что рязанский князь боится его набега. Боится, ибо людей, чтоб его отбить, не имеет. Тогда уж его точно удержать не удастся. И даже если он примет от князя дары и, лукаво ухмыляясь, заверит в своей искренней, горячей дружбе, то уже через пару дней скомандует своим людям нечто совершенно иное. Ну, скажем, что‑то вроде: «Вперед, бойцы! Вас ждут горы серебра и богатый полон». И тогда гореть Ельцу, который стоит ближе всего к кочевьям Котяна, а за ним Данкову и прочим градам, стоящим на Дону.

Вот потому‑то, когда Константин возвращался из‑под Коломны, невзирая на блестящую победу, он не особо веселился. Да, в самый первый день была радость. Еще бы, иметь втрое большего числом противника и одолеть его, притом такой малой ценой – всего‑то несколько человек погибших, – тут впору хоть в пляс пускаться. Но уже на следующий день вновь пришло беспокойство, и сейчас у него не соловьи в душе пели – кошки на сердце скребли.

Вот куда ему теперь повернуть войска? Разделить ратников на две части, чтоб «не обидеть» ни одного из врагов. Об этом не может быть и речи. Хоть Константин и не стратег, но даже его познаний в истории, где речь часто шла о битвах, вполне достаточно, чтобы твердо уяснить – нельзя. При ударе растопыренной пятерней ничего хорошего не выйдет – можно и без пальцев остаться. Тогда что делать, чем жертвовать – Ижеславцем или южными рубежами? С одной стороны, на юге градов куда больше, значит, и рать надо посылать туда. Но с другой стороны, от Ижеславца до Рязани по Оке всего полсотни верст.

Рязанский князь посмотрел на друга, сидевшего поблизости. Вячеслав, облокотившись о борт, задумчиво глядел на Оку. «Тоже, наверное, гадает», – сделал вывод Константин, прикидывая, что на все раздумья осталось от силы полчаса. Вон уже завиднелись верхушки куполов рязанских храмов, а значит, совсем скоро они подплывут к устью Прони, и придется принимать решение. Пускай оно окажется не самым оптимальным, однако лучше хорошее сегодня, чем отличное, но завтра.

Константин еще немного помедлил, выждав минут десять – пятнадцать, и шагнул к Вячеславу, собираясь спросить его, что он может предложить, но сказать ничего не успел. Воевода прищурился и уставился куда‑то за спину рязанского князя. Заметил:

– Сдается мне, княже, что решение принято за нас.

Константин обернулся и увидел всадников, скачущих по берегу навстречу их ладьям. Друзья переглянулись. «Интересно, какую весть они несут: один Ряжск взят или Пронск тоже полыхает? А может, они из‑под Ельца?» – промелькнуло в голове у Константина. Хотя зачем гадать – сейчас все скажут.

И не знал рязанский князь, что в истории с половецкими ордами имелся еще один, совершенно неучтенный и не предусмотренный им фактор. Впрочем, предусмотреть его не смог бы никто, поскольку возник он не вчера и не месяц назад, а ранней весной, и именовался сей фактор… Ростиславой.