Глава 3. Потомки же скажут – его победа была легкой, и еще приплетут мораль

За одного битого…

Потомки же скажут – его победа была легкой, и еще приплетут мораль.

Но стратегия и мораль редко складываются в компромисс…

Ольга Погодина

Это лишь дурень, у кого голова соломой да мякиной набита, на одни грабли второй раз наступит. Князь Ярослав, пройдя зимой хорошую выучку, ныне не торопился. Оно конечно, людишек у них с братом куда больше, чем у Константина. С их владимирскими силами пятитысячную рязанскую рать и сравнивать глупо. Они ведь с Юрием на сей раз, почитай, все земли свои без люда оставили. Зато пеших воев у них тысяч двадцать, да еще с немалым гаком, плюс к тому изрядные дружины общим числом свыше четырех тысяч. Это же какая силища! Никому не устоять.

И все‑таки что‑то Ярослава настораживало. Что‑то смущало его в поведении рязанца. Не самоубийца же он, в конце концов, чтобы принимать открытый бой при таком неравенстве сил.

«Пускай его ратники малость получше обучены, – самокритично признавал переяславский князь. – Но все едино – когда на каждого четверо, а то и пятеро приходится, так и так ему не устоять. Да мы его одними трупами своих воев закидаем, коли уж на то пошло. Авось новых смердов бабы нарожают. И опять‑таки в дружине Константиновой, как видоки доложили, ныне от силы тысяча наберется, не больше, в то время как зимой он чуть ли не две выставил. Спрашивается, где остальные? Опять в Коломне своего часа дожидаются? А может, еще где‑нибудь затаились?»

Нет уж, дудки! Теперь Ярослав промашки не допустит. Ученый он – знает, что почем.

Свои догадки он таить не стал, сообщив о них и Юрию, и ближним боярам. Сообща порешили немного обождать, благо время уже послеполуденное. Но ждать не без дела, а выслать во все концы крепкую сторожу, да и само поле проверить. Это тоже не помешает – как пить дать опять рязанец эти ямы поганые выкопал. Ну а ежели ворог и взаправду впал в безумие, то тем хуже для него. Тогда дадим ему последнюю ночку помолиться да причаститься, ибо завтра поутру придет его смертный час.

А чтоб засадный рязанский полк не порушил все планы и в спину не ударил, было решено смердов на весь остаток дня занять привычной для них работенкой – вырыть огромный ров перед коломенскими воротами, дабы ни одна лошадь его не одолела. Разве что с крыльями будет. Но такие, как Ярославу в детстве сказывали, имелись лишь у эллинов в стародавние времена. Ныне же все они и там, поди, повывелись.

И здесь князь тоже все с умом сделал. Еще перед началом работ лучникам своим повелел изготовиться. Впрочем, эта предосторожность оказалась напрасной – за все время ни одной стрелы со стен города не прилетело. Вот тебе и еще закавыка – враг пакостит у самых ворот, а в ответ ни гугу. Отчего?

Да и самая главная загадка тоже оставалась неразрешенной – почему Константин вообще тут оказался? Почему не кинулся на юг, чтобы Пронск с Ряжском от половцев защитить? Неужто Юрий Кончакович промедлил или вовсе передумал? Известно, от этих степняков чего угодно ожидать можно. Одна видимость, что имена христианские принимают, крест на груди таскают да креститься научились. На деле же все едино – язычники поганые.

Опять же что там с Давидом Муромским приключилось? По какой причине он‑то задержался? А если все они вовремя на рязанские земли вступили, согласно уговору, тогда почему Константин не на них, а наперерез Ярославу с Юрием кинулся, о прочих не думая?

Словом, вопросов много, а вот ответов на них…

Пока Ярослав думал да гадал, ближе к вечеру объявилось посольство князя Константина. Главным среди них вновь оказался боярин Хвощ, старый знакомец. На сей раз князь встретил посланца с великодушной улыбкой на лице, предвкушая скорую победу.

– Почто сызнова в края наши забрел, княже? – быстро перешел Хвощ к сути дела после традиционного приветствия.

– Али сам не ведаешь, боярин? – почти ласково ответил Ярослав. – Должок получить надобно.

– Сдается мне, что князь Константин аккурат в Крещение Христово тебе уже немало заплатил, – строго ответил Хвощ.

– Кровь братьев наших, князем твоим побитых, вопиет, – вмешался Юрий.

– Изволь, мы готовы за каждого виру внести, – покладисто согласился Хвощ.

– И сколь же твой князь за них уплатить готов? – насмешливо поинтересовался Ярослав.

– По десятку рязанских гривенок за каждого найдется.

– А не скудновато ли будет? – возмутился Юрий. – Я за тиуна убиенного вдвое больше беру.

– А ты как берешь, княже, по «Русской правде»? – вкрадчиво осведомился рязанский боярин.

– А как же еще?!

– А ты ведаешь ли, что там про татей начертано? – спросил Хвощ и, не дожидаясь ответа, сам же и процитировал: – «Аже убиють кого у клети или у которое татьбы, то убиють во пса место»[12]. Как видишь, князь мог бы и вовсе виру не платить, но он, так и быть, – готов.

– Это ты про моих братьев такое изрек?! – не выдержал Ярослав, и маска благодушия мгновенно слетела с его лица. – С собаками их сравнил?! Да как у тебя, пса старого, язык повернулся такое сказать?!

– То не мои слова – то князь Константин передать велел, – предостерегающе поднял руку Хвощ. – А еще он спросить повелел, почто ты так часто в наши земли ходить повадился? И года не прошло, как ты опять рать под Коломну привел. И тебе тоже, князь Юрий, соромно должно быть. Князь Константин на твое добро не покушался, хотя мог бы. Ты же в ту зиму воев своих брату дал, кои здесь, под Коломной, погинули, а ныне и сам сюда с мечом пришел. Почто? Или, может, земли ваши вам же не по душе стали – мену решили учинить?

Юрий успокаивающе положил руку на плечо красного от гнева Ярослава и вышел вперед.

– Довольно шутки шутить, боярин, а то я не погляжу, что ты на свое копьецо белую тряпицу примотал. Ступай отсель да князю своему передай, что спасти его одно может – ежели он к нам сейчас со всей покорностью выйдет, а дружина его мечи сложит. Тогда мы с братом можем и милость явить – жизнь ему подарим и городишко какой‑нибудь дадим в вотчину.

– И какой же град вы ему подарите? – не унимался Хвощ.

– Пронск дадим. Да еще тот, который он, по слухам, в Рясском поле в это лето отстроил, – хмыкнул Ярослав. – Но опять же смотря как он просить будет.

– Остальное, стало быть, под свою длань приберете? – уточнил Хвощ.

– Отчего же, – не согласился Юрий. – И Переяславль Рязанский, и Ростиславль, и Зарайск, и прочие вотчины покойного Ингваря мы его первенцу отдадим. Нам чужого не надобно.

– Вон вы как? – загадочно протянул рязанский боярин и обратился к Ингварю, безмолвно стоящему позади братьев‑князей: – А ведь ежели мне память не изменяет, княжич, их тебе князь Константин и так соглашался передать.

– Из своих рук и токмо как наместнику, дабы он впредь и навсегда его волю исполнял, – ответил за растерявшегося Ингваря Юрий.

– Не думаю, что когда он свои земли из ваших рук получит, то воли у него поприбавится. Сдается мне, что совсем наоборот окажется, – строго качнул головой Хвощ.

Ингварь собрался было с духом, но сказать боярину резкое обидное словцо не успел, осекшись и вдруг с ужасом поняв, что тот прав. Ведь и впрямь ни Юрий, ни Ярослав больше, чем имел его отец Ингварь Игоревич, ему, Ингварю‑младшему, ни за что не дадут. Да какое там! Хорошо, если полностью вернут, ибо если князя Константина хоть как‑то сдерживало кровное родство, то у владимирских князей и этих уз почитай что нет. И будут они повелевать им, как их душа захочет.

Но тогда зачем оно все и почему он здесь?

Так и не сказав ни слова, Ингварь круто развернулся и зашагал к своему небольшому шатру, стоящему подле двух огромных, поставленных для Ярослава и Юрия. Шел быстро, с трудом сдерживая себя, чтобы не перейти на бег. Было мучительно стыдно за свою непростительную глупость.

Хвощ с продолжением разговора не торопился. Словно ожидая, что Ингварь передумает и вернется, он внимательно проследил, в какой именно шатер зашел молодой князь, и лишь после этого заметил:

– Вы вон и шатер ему уделили не чета своим. Больно уж мелок. Или то не его вовсе?

– Его. Какое княжество, такой и шатер, – позволил себе откровенное слово Ярослав. – Да и то покамест. Когда мы с братом твоего Константина побьем, оно и вовсе маленьким станет. А тебе‑то что за печаль?

– Сыновец он Константину, хошь и двухродный, – пожал плечами Хвощ.

– Лучше о своем князе помысли. Он‑то совсем ничего не получит, – посоветовал Юрий.

– Вон как сурово, – протянул рязанский посол и поинтересовался с ехидной усмешкой: – Да вы никак с Юрием Всеволодовичем сызнова все поделить успели, как тогда близ Липицы? А не рано ли?

Ярослав от таких слов даже отшатнулся, как от пощечины. Не сказал – хлестнул ими боярин братьев, да как звонко‑то. Им обоим до сей поры стыдно было вспоминать свои бахвальные речи перед битвой с Мстиславом Удатным и братом Константином.

Оно, конечно, хорошо, когда человек верит в свою победу. Без того трудненько одержать верх в любом бою. Плохо, когда он в ней непоколебимо уверен, не допуская и мысли о том, что возможен иной исход. А все мед виноват, больно уж хмельной был. Кто именно первым завел разговор о дележке земель побежденных князей и после какой уж там по счету опустевшей ендовы[13]– сказать трудно. Впрочем, выбор невелик – лишь двое его могли начать: Ярослав или брат Юрий, ибо Святослав с Владимиром на правах младших все больше помалкивали. Опять‑таки оба хорошо помнили княжеское правило: четвертый сын старшему из братаничей в версту[14]. Так что не могли они рассуждать, но только слушать и поддакивать.

Кажется, чуть погодя и они разошлись, но это потом, а вначале основным затейником был Ярослав. Хорошо, что Юрий, упившись, ничего не помнил, а сам Ярослав держал язык за зубами – не сознаваться же в содеянной глупости. И без того стыдобища, но так она хоть поделена пополам с Юрием. Это ведь додуматься надо, чтобы приняться делить шкуру неубитых медведей. Ярослав, помнится, Новгород себе запросил, Ростов Великий Юрий затребовал, а осмелевший и позже подключившийся к ним Святослав Смоленск возжелал. На Киев вроде бы рукой махнули, не стали мелочиться, а кому же Галич отдали? Владимиру, что ли? Вроде нет, не ему. Да и какая сейчас разница, кому именно.

Но бахвальство изустное куда ни шло, кто бы о нем узнал. Беда в том, что они и харатью составили, надиктовав дьяку все подробности, чтоб позже между победителями обиды не приключилось. Да не просто надиктовали – каждый к тому свитку руку свою приложил. То‑то небось смеялись Мстислав Удатный с Константином и смоленским князем Владимиром Рюриковичем, когда вошли в захваченный шатер и прочли ее.

Да и ныне Хвощ как в воду глядел. Они ж с Юрием действительно успели раскроить на части все Рязанское княжество. По‑честному поделили, включив муромского Давида и Ингваря, на три доли, и при воспоминании об этом стало еще неприятнее. Хорошо хоть, что на бумагу ничего заносить не стали.

– Не твое собачье дело! – зло выдохнул Ярослав.

Если бы не великий стыд, охвативший князя, валяться бы Хвощу, на две части рассеченному, у ног братьев‑князей. Но стыд душил, давил, лишал сил. От него у Ярослава все лицо краской пошло, а у Юрия оно вдобавок еще и мелким бисером пота покрылось, и не только на лбу, но и на носу пот проступил.

– Ну точно – поделили уже, – сделал вывод рязанский боярин, внимательно вглядевшись в багровые лица братьев, и невозмутимо констатировал: – Стало быть, каков товар – такая и плата.

– Это ты о чем? – нахмурился Юрий, с тревогой поглядывая на брата – сдержал бы себя, не уронил княжеской чести, подняв на Хвоща меч. Если б посол молод был, куда ни шло, а то старик совсем. Такого срубить – долгонько отмываться придется.

– Коль вы в случае победы надумали вовсе изгнать Константина из отчих земель, то и ему незазорно будет, ежели он одолеет, все ваши земли под себя приять, – хладнокровно ответил боярин.

Юрий поначалу нахмурился, посчитав, что это очередная издевка, но, вглядевшись в лицо посла, понял – всерьез, и он облегченно заулыбался, а чуть погодя и захохотал во все горло. Глядя на него, развеселился и Ярослав.

– Пускай все забирает, – беззаботно махнул он рукой. – Чай, наследниками меня пока небеса не наделили, а потому я ему все свои земли дарю. Но чтоб вначале непременно меня одолел.

– Да и мое заодно тоже прихватит, – согласился со своим братом Юрий. – Всю землю нашу отдаем.

– Все слыхали? Все слова княжеские запомнили? – строго спросил Хвощ ближних людей, тесно толпившихся за спинами своих князей. – Я к тому это говорю, чтоб опосля никто из выживших поперек не встревал, когда Константин Владимирович наложит длань на грады Владимир, Ростов, Суздаль и прочие.

И такая уверенность была в голосе рязанского посла, что бояре, совсем недавно дружно хохотавшие вместе с князьями, как‑то поутихли. Всем вдруг не по себе стало, а кто поумнее был, у тех и вовсе спину холодком обдало. Знобким таким, тревожным. Да и есть с чего тревожиться – слабые люди с врагом перед битвой так не разговаривают.

Но Ингварь слов этих не слыхал. Зайдя в шатер, он рухнул навзничь на жесткий войлок, зажмурив глаза и с силой, до боли, сжимая кулаки.

Чем кончатся переговоры – его не интересовало. Впрочем, и так понятно. Ничем. С самого начала было ясно, что владимирские князья потребуют абсолютной покорности и не угомонятся, пока не увидят перед собой униженного и растоптанного Константина, а вместе с ним и…

«Да чего уж там, – подтолкнул он сам себя. – Продолжай, коль знаешь. А ведь ты знаешь. – И он продолжил: – А вместе с Константином такое же униженное и растоптанное Рязанское княжество. Все. Полностью».

Ну ладно, тогда, зимою, он, Ингварь, еще дураком был. В душе обида кипела, оскорбленное самолюбие клокотало. В такие дни головой не думают – все сердцем решают, а оно глупое, ибо призадуматься ему нечем. Но ближе к лету, уже по здравом размышлении, до него ведь почти дошел глубинный смысл слов Константина. Ну разве чуточку самую не хватило, чтоб окончательно решиться отказаться от такой помощи.

Потому и Онуфрий, почуяв неладное, скрылся с его глаз долой, затаился где‑то в одном из ростовских монастырей. Чуял, змий поганый, что не ныне, так завтра еще раз подвергнут его допросу, как там под Исадами дело было, и придет для боярина смертный час.

Так какой черт удерживал самого Ингваря, мешая повернуться и уехать куда глаза глядят вместе со своими тремя боярами, уцелевшими после коломенского побоища и продолжающими, несмотря ни на что, хранить верность своему князю. Куда уехать? Ну хотя бы в тот же Чернигов, где его давно ждали мать и братья. Нет, гордость бесовская не дозволяла. А ведь отец Пелагий не раз говорил на проповедях, что эта треклятая гордыня есть не просто смертный грех, но и матерь всех прочих смертных грехов, которые она же и порождает в человеке.

Да еще стыдоба великая мешала Ингварю. Ну как же – его ведь семья в Чернигове с победой ожидает, а он ни с чем туда явится. Нельзя. Кстати, и боярин Кофа его упреждал – пусть вскользь, туманными намеками, но упреждал, что не бескорыстно взялись ему помогать северные соседи.

– Придется тебе, княже, такую цену выкладывать, что без последних портов останешься, – говорил Вадим Данилович.

Да и женка Ярославова тоже на многое Ингварю глаза открыла. Ох и мудра оказалась переяславская княгиня. Прямо как в воду глядела. Даже слова у нее были почти точь‑в‑точь как у боярина Хвоща. И в его памяти всплыло, как совсем недавно, буквально дней за десять до того, как им отправиться под Коломну, она грустно спросила его:

– А ты что, и впрямь надеешься, что переяславский князь окажется щедрее, чем твой двухродный стрый? – И, грустно усмехнувшись, протянула жалеючи: – Эх ты, глупый, глупый.

– Ну пусть не все грады, но Рязань‑то моей будет. Да и Ольгов с Ожском, – пробасил Ингварь, сам внутренне холодея. Уже тогда он чувствовал, что именно услышит от Ростиславы, и добавил срывающимся от волнения голосом: – А уж про Переяславль с Ростиславлем да Зарайском и речи быть не может – они и так мои. Коломну за труды князю Ярославу передам, Пронск, знамо, малолетнему княжичу Александру достанется, а Ряжск, кой Константин поставил, ему самому и перейдет…

– Коли так тебе хочется – надейся, – перебила его Ростислава.

Ингварь, опешив, уставился на нее, пытаясь понять, в чем именно усомнилась красавица‑княгиня. Да, разговора с Ярославом насчет будущей судьбы городов княжества не было. Всякий раз он отмахивался, заявляя, что нет ничего хуже, как делить шкуру неубитого медведя, а потому юноша и сам не был до конца уверен, что Ярослав удовлетворится одной Коломной, но касаемо прочего…

– А ты сама как о том мыслишь? – торопливо спросил Ингварь, отчаянно не желая, чтоб их разговор закончился на столь неприятной ноте. Вдобавок ему почему‑то очень захотелось выслушать доводы Ростиславы, которая – он уже успел в том убедиться – не только красива, но и мудра не по годам, несмотря на то что всего лет на семь‑восемь, не больше, старше самого Ингваря. Сколько ранее ни слушал он ее рассуждения о чем‑либо – так ни убавить ни прибавить, а всегда в самое яблочко.

Та вновь пожала плечами, ничего не ответив и застыв в раздумье, но чуть погодя, решившись, склонилась к Ингварю и заговорщически шепнула ему на ухо:

– А ты князю Ярославу о том не сболтнешь?

Тот от возмущения чуть язык не проглотил. Сказал бы ей, да подходящие слова на ум, как назло, не пришли. За кого она его вообще принимает – за изветника[15]поганого?!

– Да верю я тебе, верю. – Она примирительно положила ладонь на его плечо.

Лишь сейчас, впервые за все время Ингварь обратил внимание, что пальцы ее рук, как ни удивительно, почти без украшений. Маленькое золотое колечко на безымянном, да еще рядышком, на среднем, одиноко красовался серебряный перстень с большим ярко‑красным рубином – вот и все. Правда, браслеты на запястьях были – широкие, массивные серебряные обручи, на каждом из которых искусный гравировщик изобразил сцены русалочьих танцев.

«Странно, – подумалось ему. – Неужто Ярослав за столько лет ничем не одарил? Да и русалки тоже вроде бы как‑то не того… Как ни крути, а язычество. Хотя красиво, спору нет».

– Токмо боюсь, – продолжила меж тем княгиня, – горькими для тебя будут мои мысли.

– Какие есть, – пробурчал Ингварь. – Зато мудрые, – авансом поощрил он ее будущую откровенность.

– Твои бы словеса да богу в уши, – невесело усмехнулась Ростислава. – А еще лучше – князю Ярославу. Ну тогда слушай. Сдается мне, что те грады, кои и так твои, тебе отдадут. Не посмеет он, чтоб вовсе… Да и Юрий рядом с ним будет. А что до остального – тут похуже. Боюсь, что одной Коломны ему мало покажется – готовься к тому, что он все грады, что на Оке стоят, себе затребует, да и Пронск с Ряжском тоже.

– А‑а… княжич Александр как же? – опешил Ингварь. – Да и Константину где быть?

Она пожала плечами:

– Где быть… Да в земле, где же еще. А много ли мертвяку надобно? Полторы сажени вдоль, да еще одну вширь – за глаза. Что до стольной Рязани… Может, тоже отдаст. Токмо не град, а угли да пепел.

– Это как? – не понял Ингварь.

– Должок у Ярослава, – пояснила Ростислава. – Мальцом он был, когда Всеволод Юрьич, упокой господь его грешную душу, его на Рязань усадил. Токмо недолго ему довелось в ней княжить – гражане выгнали. А он такого не забывает и не прощает. Никогда.

– Так ведь Рязань в отместку за непослушание тогда же и спалили. Почто еще раз жечь? – снова не понял юный князь.

– Молод ты еще, – с жалостью посмотрела на него Ростислава. – Ее ведь не он сжег, а отец. Ярославу же за позор непременно самому отмстить жаждется.

– Так оно когда было? Он уж все забыл, наверное, – продолжал недоумевать Ингварь.

– Он не забыл. Ты уж поверь мне – он все обиды хорошо помнит, пусть и давние. Потому и сказывала про сажени для князя Константина. А тебе я это все к тому поведала, что жаль берет, глядючи на тебя. Славный ты, сердцем еще не очерствел, опять же братом мне трехродным доводишься, вот и хотела упредить… по‑родственному.

– О чем?

– Когда до дележки дойдет, ты особливо не перечь и, коли Ярослав упрется, уступай. Ты про судьбу своего прадеда Глеба Ростиславича памятаешь ли?

Ингварь помрачнел. Еще бы не помнить. Напрасно с ним так Всеволод Юрьич, ох напрасно. Нельзя человеку глаза выкалывать, особенно если он и без того у тебя в нетях[16]. Не иначе как за время пребывания в Константинополе нахватался. Но говорить ничего не стал, да Ростиславе и не требовалось – по лицу поняла, что вспомнил.

– Вот я и сказываю, – негромко произнесла княгиня. – Лучше с малым остаться да на свет божий взирать, нежели… Плетью обуха все равно не перешибешь, как ни старайся, так что смирись и не дерзи излиха. И… зря ты Константина не послушался. Сдается мне, он бы все, что тебе пообещал, выполнил, – неожиданно сменила она тему.

– Ты же о моем двухродном стрые лишь с чужих слов и ведаешь, – усомнился Ингварь, – а сказываешь так, ровно с самого детства вместях с ним росла.

– Ну не токмо с чужих, – загадочно протянула Ростислава. – Довелось и мне его как‑то разок повидать. Трудно, конечно, с одной встречи о человеке судить. Одначе, мнится мне, ему верить можно. – Она повернулась к Ингварю, и тот поразился цвету ее глаз.

Княжич еще до того про себя не раз дивился, как он может меняться. Особенно разительно такие перемены происходили, когда Ростислава гневалась на кого‑то или… в присутствии князя Ярослава. Тогда они у нее прямо‑таки чернели. В обычное же время могли быть синими, могли фиалковыми, но такого цвета Ингварь еще ни разу не замечал. Вроде бы обычный, васильковый, но какой‑то мягкий, словно нежность излучающий. А в самой глубине ее очей, на донышке, еще и искорки неясными точечками то и дело вспыхивали. Будто от ночного костра. И точно так же ввысь безостановочно уносились.

– А у тебя в глазах искорки, – неожиданно произнес он вслух.

Ох, лучше бы не говорил. Дернула же нелегкая. Вмиг зрачки потемнели, искорки пропали, и само лицо ее как‑то вдруг тоже изменилось, стало чужим и суровым.

– Уходи, – строго сказала княгиня. – Сейчас же уходи.

– Ты это почто… меня… так вот? – растерялся Ингварь, не поверив своим ушам.

Никогда еще Ростислава не говорила с ним таким жестким, холодным тоном, а уж о том, чтобы прогнать, и речи не было. Обычно она, напротив, словно старалась мягким говором компенсировать суровость своего мужа, а тут…

– Уходи, – повторила она, плотно сжав губы, и отвернулась.

Уже стоя в дверях, Ингварь напоследок обернулся, но княгиня продолжала враждебно молчать, не глядя в его сторону.

– Ты прости, если я что не так… – потерянно произнес он и шагнул через порог, почти физически выталкиваемый этим молчанием, но успел услышать вдогон:

– И ты прости.

Он радостно обернулся, уже улыбаясь, но осекся – выражение лица княгини если и смягчилось, то ненамного.

– Ан все одно – уйди покамест, – сухо и ровно, хотя и без прежней злости в голосе, добавила Ростислава.

Ушел, куда деваться. Больше разговоров о будущем дележе Рязанского княжества у них не было. Невзирая на настойчивые просьбы Ингваря, Ростислава отрицательно качала головой и отвечала, что главное ею уже сказано, а об остальном и говорить ни к чему.

«Права была Ростислав, во всем права, – думалось лежащему в шатре Ингварю. – Нельзя вот так на отчую землю приходить. Ладно Коломна – она, считай, не моя уже, а Переяславль? Ну как откажутся жители меня принять, и что тогда? На копье брать да град жечь? Нельзя. А как иначе?!»

Мысли метались, словно встревоженные птицы в узкой клетке – бестолково и хаотично, то и дело сталкиваясь друг с дружкой. Отыскать среди них нужную никак не получалось. Спустя полчаса что‑то забрезжило, но помешал не вовремя заглянувший в шатер Апоница, принявшийся настойчиво уговаривать, чтобы князь хоть что‑то поел. Ну право слово, как нянька, словно Ингварю не восемнадцать лет, а года три‑четыре.

Едва Апоница вышел, как объявился новый гость. На сей раз им оказался Юрий Всеволодович, назойливо приглашающий разделить с ним трапезу и озабоченно допытывающийся, не приболел ли Ингварь, а то на нем лица нет.

Наконец его оставили в покое, но к этому времени нужная мысль, которая забрезжила в голове Ингваря, успела куда‑то упорхнуть и затаиться в укромном уголке. Юноша не сдавался, и спустя час вновь стало что‑то надумываться. Надобно бы…

Но тут в шатер опять заглянул Апоница. Покосившись на князя, торопливо притворившегося спящим, он с минуту в нерешительности посопел, стоя подле, однако будить не решился и вместо этого завалился на войлочную кошму. Заснул Апоница быстро, и через минуту раздался его сочный басовитый храп. Надеяться на то, что удастся нащупать нужную мысль в третий раз, да еще под такой аккомпанемент, Ингварь не стал, а будить боярина не хотелось – пусть выспится перед битвой… Да и что проку – вот‑вот должны были вернуться еще двое, Костарь и Кофа, которые где‑то задерживались.

Ингварь еще немного полежал, но, устав вертеться на жестком войлоке, встал, выбрался из шатра. Ночь, несмотря на дивные, чуть ли не по‑летнему теплые деньки, была все‑таки осенняя, да и от Коломенки, что находилась всего в двадцати саженях от его шатра, несло сыростью. Князь подсел к первому попавшемуся костру и протянул озябшие руки к ленивым язычкам пламени.

Усталые ратники спали, тесно прислонившись друг к другу. Кое‑где дрыхли и те, в чьи обязанности входило время от времени подбрасывать в огонь дрова. Это было заметно сразу – костры у таких горе‑сторожей практически погасли, лишь угли еще багрово рдели, да беспокойно ворочались подле них спящие ратники, поплотнее прижимаясь друг к дружке, чтоб не замерзнуть.

Он рассеянно посмотрел в ту сторону, где вдали должно было находиться войско Константина, и насторожился. К чему это взлетела в небо горящая стрела? Кому и кто подает условный знак? Но тут его внимание привлек новый яркий свет со стороны крепости.

Ингварь обернулся и застыл в изумлении, увидев на стенах Коломны обилие ярко полыхавших факелов. Зачем? Для чего? Но буквально через несколько секунд ему стало не до таких пустяков, как неведомо зачем зажженные факелы, ибо в другой стороне, чуть ли не на самой середине поля, отделявшего рати друг от друга, внезапно вспыхнул ярким пламенем, отдававшим легкой синевой, огромный, до самого неба, крест.

Однако и на него Ингварь смотрел недолго. Он едва успел перекреститься, как последовала оглушительная вспышка, дикий, неимоверно страшный в ночной тиши грохот, и шатер, в котором почивал князь Юрий, как‑то резко подлетел вверх и, сложившись, рухнул вниз, заполыхав ярким факелом – куда до него тем, что горели на коломенских стенах. Нечто похожее приключилось и с шатром князя Ярослава, который стоял поблизости. Отличие лишь в том, что шатер не приподняло вверх – он просто рухнул набок и не загорелся. А дальше громыхало и полыхало уже без остановки. Шатры тысяцких и прочих именитых бояр валились один за другим, занимаясь тяжелым пламенем. Вскоре от удушливого, едкого и черного дыма стало трудно дышать.

Истошные крики людей, очумевших от увиденного, густо смешивались с пронзительными воплями тех, кто потерял голову, пытаясь куда‑то бежать. На людские вопли наслаивалось жалобное ржание лошадей, бьющихся в агонии; и вдруг все подавил столь знакомый Ингварю мерный звон мечей, которыми рязанские вои, идущие в сечу, что есть силы плашмя лупили по умбонам щитов в такт своим шагам. А в довершение ко всему раздался необыкновенно страшный громкий голос:

– Бросай мечи на землю, бросай мечи на землю. Бросай мечи на землю. – И без паузы: – У кого в руках меч – тому смерть.

Каждую из этих фраз властный суровый голос повторял трижды, строго чередуя их и не останавливаясь ни на секунду. Чуть погодя Ингварь понял, что именно больше всего напугало его в этом звучании. Не интонации и не сами слова. Все это еще куда ни шло. А вот громкость… Ну не мог, никак не мог ни один человек кричать без передышки так долго и с такой силой.

Большинство ратников, насмерть перепуганные происходящим, уже ни о чем не думая, действительно бросали выхваченные из ножен мечи, если они вообще у них имелись, а то и попросту валились навзничь, в ужасе затыкая уши. Некоторые дружинники, не поддаваясь испугу, напротив, отважно выхватывали оружие и бежали навстречу… своей гибели. Как правило, они успевали сделать всего несколько шагов, а дальше тугой посвист стрелы, сочно впивающейся в человеческое тело, успешно гасил порыв смельчака.

Очнувшись наконец от недолгого оцепенения, Ингварь попятился, обо что‑то зацепился ногой, упал, вновь поднялся и пятился, пятился, пятился не оборачиваясь, пока не споткнулся о ткань лежащего шатра, в котором отдыхал князь Ярослав.

«Все, – промелькнуло в голове. – Теперь никого нет. Ни Ярослава, ни Юрия. Некому жечь грады, зорить села, брать рязанских людей в полон. Не видать Ярославу Коломны, а мне – Переяславля Рязанского».

И странное дело, легкая горечь от последней мысли как‑то резко, почти внезапно сменилась облегчением.

– Пусть так, пусть лучше так, – почти беззвучно, одними губами, шептал он, безучастно улыбаясь чему‑то светлому и хорошему.

Ингварь, пожалуй, и сам не сумел бы объяснить себе, чего это он развеселился. «А просто так», – ответил бы он, не думая. Напряжение последних дней, почти физически давившее на плечи и стеснявшее дыхание, куда‑то исчезло, и ему было легко и покойно сидеть на остатках шатра Ярослава. Легко и… очень мягко. Княжич нахмурился, пытаясь понять, на что же это он взгромоздился, провел на ощупь рукой, и до него донесся еле слышный стон, раздававшийся из‑под полотнища. Он быстро приподнял его и ахнул.

Под тканью лежал князь Ярослав. Почти весь залитый кровью, сочащейся из многочисленных ран, с донельзя изуродованным лицом, превратившимся в какую‑то страшную маску, но живой. Ибо мертвые не стонут.

Ингварь растерянно посмотрел по сторонам. Были в обозе белые и чистые льняные полосы, приготовленные специально для перевязок, но где искать тот обоз в царящей повсюду кутерьме?

А может, все так и оставить, как есть? Все равно не жилец.

Он посмотрел на залитое кровью лицо Ярослава с двумя резко очерченными морщинами, идущими вкось от крыльев острого носа вниз, к уголкам губ, на темно‑красную, почти черную дыру, зияющую у него на месте правой глазницы, убеждаясь все больше и больше, что да, действительно не жилец. Трудно сказать, как бы он поступил, если бы ему не припомнилось лицо его жены Ростиславы, которая всегда была добра и участлива к нему, Ингварю.

Он еще раз огляделся по сторонам и медленно потащил меч из ножен.

* * *

И заключише безбожный князь Константин резанский уговор с диаволом, продаша ему душу сваю черную. И возжелаша он погубити воинство Христово, кое прислали в человеколюбии своем братья князья Юрий да Ярослав, дабы освободити люд резанский от оного насильника и душителя.

И возгорелся огнь смрадный из самих пещер адовых пред воинством сим, и обуяша дым вонький шатры князей славных Юрия да Ярослава и тако же и бояр их верных, и дружины их.

Побиты были все, токмо едину князю Ярославу за праведные дела жизнь дарована бысть. Возопиша в то лето во градах многия на Руси люди, рыдаша горька по праведникам невинно убиенным, а Константин же, слыша плач сей скорбный, ликоваша премного.

Из Суздальско‑Филаретовской летописи 1236 г.

Издание Российской академии наук. Рязань, 1817 г.

* * *

Константин же, возжелаша мира, послаша своих слов к князьям Юрию и Ярославу и рек им: «Почто прииде на Коломну? Не хотяще аз ваших градов и княжения, почто вы алчете моего? Не уйметеся же ныне, и аз к вам в земли приду».

Те же глаголали со смехом: «Коли нас не станет, то все твое буде».

Слы же князя Константина рекли им: «Быть по сему, и пускай бог рассудит – у кого правда, тому все и отдаст».

И возгорелся в нощи крест огнен пред воями Константина, и бысть оный будто знак с небес, несущий князю в дар славу, победу и благословенье господне. И хошь ратников резанских числом бысть вчетверо помене, нежели ворогов, но с божией помощью побиша они их. Простой же люд Константин велеша щадити всяко, бо ведал, яко те не по своей воле, но по понуждению шли и в грехе неповинны.

Из Владимиро‑Пименовской летописи 1256 г.

Издание Российской академии наук. Рязань, 1760 г.

* * *

Описываемые события второй по счету битвы под Коломной, пожалуй, наиболее загадочны. Остается только предположить, что некое небесное явление, чрезвычайно похожее своей формой на крест, действительно возникло в ту ночь на небе и светилось за спинами рязанцев, вселяя непреодолимый ужас и панику в стане их врагов. А вот в поисках ответа на вопрос, что за огонь практически одновременно обуял шатры владимирских князей и бояр, остается строить догадки.

Одно из выдвинутых предположений заключается в том, что это был так называемый «греческий огонь». Попал же он к Константину благодаря отцу Николаю, выезжавшему для получения епископского сана в Никею. Тогда легко объясняется, что именно за его приобретение рязанский князь впоследствии так уважительно относился к своему епископу.

Утверждают, что человек, позднее канонизированный церковью, не мог его привезти, ибо всегда болел душой за мир. Но, во‑первых, он мог взять с Константина слово никогда не употреблять его для нападения, а во‑вторых, вполне возможно, что отец Николай как раз ничего о нем не знал. Добывали же рецепт приготовления этого страшного оружия его попутчики, посланные князем в составе свиты будущего епископа. Другое дело – как им сумели облить, да еще одновременно, все шатры владимирцев и суздальцев? Может, со стен Коломны? Трудно сказать наверняка.

Что же касается других попыток объяснить случившееся, вроде использования тех же гранат, как утверждают молодые ученые Ю. А. Потапов и В. Н. Мездрик, то достоверно установлено, что впервые они были применены значительно позднее, и не имеет смысла опровергать их мнение – это сделали задолго до меня.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 160–161. Рязань, 1830 г.