Тройной охват

Не многим, может быть, известно,

Что дух его неукротим,

Что рад и честно, и бесчестно

Вредить он недругам своим;

Что ни единой он обиды,

С тех пор как жив, не забывал…

Александр Пушкин

– Дура! Дура ты и есть! – выскочил из сеней на высокое крыльцо своего терема взбешенный князь Ярослав и опрометью бросился вниз. Двое стременных уже держали под уздцы оседланного жеребца.

Вздевая в стремя ногу, Ярослав мрачно покосился наверх, в сторону терема, чуть замешкался.

– Хоть бы для приличия вышла, – буркнул он зло, уже садясь в седло, еще немного помедлил, но, так и не дождавшись появления княгини Ростиславы, в сердцах с маху хлестнул коня.

За воротами терема переяславского князя ждала дружина. Была она невелика, да и сами вои в ней были уже не те, с прежними не сравнить. Но где они, прежние? Добрая треть их осталась лежать еще близ Липицы, в сече с полками старшего брата Константина и тестя Ярослава – Мстислава Удатного. Но тот урон был еще восполним, а вот в битве под Коломной с рязанским Константином дружина, почитай, полегла полностью. Тех, кто тогда ушел вместе со своим князем от погони, оказалось меньше двух десятков.

Ярослав окинул мрачным взглядом своих новоявленных воинов. «Мечом не рубят – машут, да и копьецом с луком тоже владеют не больно‑то, а впрочем, что уж там говорить про мечи и прочее, когда иной после лихой скачки за лесным зверем к вечеру вовсе враскорячку к костру бредет. – Он с тоской вздохнул. – Так бы и врезал окаянному неумехе, чтоб вдругорядь грамотно сидел в седле».

Оно, конечно, погонял князь их изрядно, кое‑чему и научил, ан все не то. И опять‑таки самое главное – неопытные они пока. Почитай, редко у кого из новиков[8]была хоть одна боевая сшибка. А что за воин, не видевший, как льется из жил ворога алая руда, да и сам ни разу ее не проливший? Тьфу, да и только!

Хорошо, что расторопный Творимир, стремясь искупить собственную трусость за сдачу без боя обоза, привез из Чернигова, Новгород‑Северского, Киева и прочих русских земель, лежащих к западу, несколько сотен иных, поопытнее, из бывалых.

Ярослав, увидев их, совсем уж было смягчился, снял с него опалу и даже пригласил на свой малый совет, но оказалось, что Творимир не угомонился и трусость как была с ним, так и осталась. До сих пор у князя в ушах звучали мрачные предостережения боярина о том, что не следует ныне учинять распри с Рязанью – уж больно она осильнела. И это в благодарность за прощение?! Не зря его Ярослав сызнова изгнал из Переяславля‑Залесского. Пусть посидит в своих деревеньках да поучится вежеству, авось ума и поприбавится.

И словно мало ему одного Творимира, так тут еще и эта… Князь зло оглянулся на свой терем, прищурился, вглядываясь, что за женская фигурка появилась на высоком крыльце, и лицо его исказила кривая ухмылка: «Вышла все ж таки. Поняла, поди, неправоту свою, ан поздно уже».

Определенная неловкость все равно ощущалась. Уж больно плохое расставание получилось у него с женой. Но с другой стороны взять – чья здесь вина? Явно ведь – не его. Он‑то как раз хотел проститься по‑доброму. Подумаешь, слово неосторожное сказал. Так и то не про нее, а про девку‑холопку неловкую, что охромела с прошлой зимы. Ну куда ей у княгини переяславской в услужении быть, когда нога вовсе, почитай, не сгибается. Он же не со зла предложил со двора ее выгнать, а взамен пяток рязанских девок привезти – о Ростиславе заботу проявил. А что получил в ответ?

Ярослав припомнил недавний разговор и зябко поежился.

– А ежели бы твоя любимая сука Крыня охромела, ты бы ее тоже со двора… пинками? – спросила княгиня в ответ звенящим шепотом.

В глазах же ее вся синева вдруг напрочь исчезла, один черный угль в зрачках остался.

Дура, она и есть дура. Невдомек бабе, что таких смышленых да резвых сук, как его Крыня, днем с огнем не найти, а холопок, ничем не хуже хромой Вейки, на торжище в базарный день пук за куну. Оно конечно, жаль девку, но ведь не сам же он ей ногу эту сломал – дерево упало. Теперь уж ничего не исправишь.

Опять‑таки и первая размолвка после возвращения Ростиславы из Новгорода тоже из‑за Вейки окаянной произошла. Ну виданное ли дело – столь долгое время не виделись, а она, едва приехав, как уселась у ее изголовья, так, почитай, пять дней и просидела. Да и две первые ночи там же проторчала. Хороша женка, нечего сказать.

Нет‑нет, Ярослав и не собирался заходить к ней в опочивальню, ибо, едва узнав, что Мстислав Удатный возвращает ему свою дочь, решил слегка протомить Ростиславу и пусть втрое меньший срок, чем был с нею в разлуке, но не приходить к ней в ложницу. Пусть ведает, что не больно‑то он в ней нуждался. Однако это он, муж и князь, а жена‑княгиня должна пребывать в ожидании – вдруг все‑таки заглянет. Должна… А она вместо ожидания с Вейкой возню учинила.

Да и потом тоже – хоть не вспоминай. Он смердов в поруб сажает – ведь утаивают дань княжью, стервецы, ссылаясь на недород в полях, а она им туда еду таскает. Через неделю распорядился вытащить их из ямы, думал, поумнели на хлебных корках да воде, а глянул – рожи‑то у страдальцев еще глаже стали. С голоду опухли? Непохоже, да и на ногах твердо стоят. Начал дознаваться, кто им подсоблял, стражу поначалу виноватил, а это, оказывается, женка родная свое милосердие явила. Кто, спрашивается, ее о том просил?!

Нет, в том, что касается дома и прочих хозяйственных дел, ее попрекнуть не в чем. Да и распоряжается она челядью умеючи – знает, на кого прикрикнуть, кому указать, кого поправить, а кого и вовсе взашей прогнать. Тут она молодец. Но ведь если бы все двором и кончалось, а то ведь и в его дела нос сует. И ведь чуть ли не с самой свадьбы у нее такое. Больно много воли батюшка ей в девичестве дал, не иначе. И тоже всегда с вопросами – дескать, поясни, а то невдомек. Начинаешь же втолковывать глупой бабе и после пятого‑шестого ответа чувствуешь себя дурнем, соломой набитым.

Конечно, эти разговоры она с ним ведет наедине и княжеского сраму никто не видит, но перед самим собой, один черт, неловко. Да князь он, в конце‑то концов, или смерд неумытый, что она его так в собственную дурость носом тычет?! И никак не поймет, глупая баба, что все равно будет именно так, как сам Ярослав повелел. Плохо ли, хорошо ли, но по его слову, а не по ее. Неужто она считает, что он станет перед нею в своих ошибках сознаваться?!

Да и с походом этим осенним против Константина Рязанского тоже все уши прожужжала. Да ведь не впрямую каждый раз норовила, а с коварным подходцем. Право слово, как гадюка подколодная, все из‑за угла, по‑подлому.

Он в седле уже и сам сколь лет – опыта не занимать, разве не знает, что неладные у него вои. Почто лишний раз о том напоминать? Ныне вся надежа на дружину брата Юрия да на тех, кто у покойного Константина служил. Хоть и не любил Ярослав старшего брата, но должное ему отдавал – славных удальцов в свою дружину тот подобрал. Славных и преданных.

Последнее, правда, чересчур. Можно было бы и уполовинить преданность эту. Ведь от князя к князю переходить – обычное дело на Руси, и никто тебе этого в упрек никогда не поставит. Да и помер старший брат, то есть не бросили его дружинники, не оставили на поле брани, а служили до самой смерти. Самое время нового князя выбрать, ему послужить. И ходить далеко не надо. Вон хоть бы к брату Юрию пришли или к самому Ярославу, который своих ратных людишек николи не забижал, держал в чести, в неге да холе.

Нет, не понять Ярославу, никак не понять, почему они, чуть ли не все – четыре сотни из пяти, – вместо того чтоб переехать во Владимир, вышли из Ростова и осели в слободке близ города.

Сами они свое решение пояснили Юрию так:

– Мы, княже, боле в межусобьях ваших участия принимать не желаем.

Это Александр Попович так объявил от имени всех тех, кто в слободку ушел. Ишь как осмелел, а ведь и пяти лет не прошло, как он покинул своего отца – дьячка в захудалом селище под Суздалем – и пошел по белу свету счастья искать. Его Ярослав еще по Липице хорошо запомнил. Ежели бы не он, не Добрыня – рязанец могучий, не Нефедий Дикун да прочие ростовские удальцы, нипочем не одолели бы его с Юрием воинство новгородские и смоленские полки. К бешеному напору, к страсти, к боевому азарту еще и умение воинское приложить надобно. Без него никуда. А азарт что – первый бесшабашный натиск сдержи, и все, кончился он. У этих же всего в избытке. Они и прорвали строй суздальцев, владимирцев и муромчан. Как нож в масло вошли, после чего… Да что вспоминать.

Брат Юрий поначалу подумал, что боятся они, опасаясь мести с его стороны. Всего два с половиной года назад против него воевали, ныне припомнить может. Стал им говорить, что не держит на них зла, что будет им от него одно добро, да какое там! Лишь посмеялись упрямцы, ответив, что ежели кто из ворогов на Русь придет, так они и без зова ратиться встанут, а коли занадобится, то и головы сложат, и никаких гривен за оное не попросят. А вот так, в княжьих сварах да распрях пустопорожних, они никому не помощники.

Это где же они так смело говорить выучились?! Сразу видать, что никто из них у Ярослава не служил, иначе такими бойкими на язык не были бы. Впрочем, всем известно, что Константин, брат старший, тряпкой был. Один лишь раз он за всю свою жизнь и взбрыкнул, когда из рук умирающего батюшки Всеволода Юрьича Владимир без Ростова принимать отказался, за что и был лишен старшинства.

А уж второй раз, через четыре года, когда супротив Юрия ополчился, не его это песня была – с чужого голоса он ее подхватил. Да и позже… Одна Рязань чего стоит. Будь тогда под Коломной все их дружины, кто бы сумел их одолеть? А после гибели братьев? Ведь родная кровь. Сам господь таковскую месть бы одобрил. Если б по‑горячему, пока сердце не остыло, ударили бы, не миновать рязанцу поражения. И полки уже собрали, и дружины коней оседлали, а он что учинил? Велел всех распустить. Весна, видишь ли, на носу. А до настоящей слякоти еще месяц оставался, даже больше.

Нет, не зря Ярослав скляницу его с чудо‑зельем обронил. Вроде как ненароком получилось, хотя чего уж тут – понял Константин, вмиг догадался, что не случайно брат столь неловко рукой махнул. Вспомнив тот день, князь Переяславля‑Залесского нахмурился и до боли в пальцах стиснул рукоять меча. Второй раз в жизни тогда ему стыдно стало, потому и уехал он на следующий день к себе, хотя Константин уговаривал остаться, сказав, что теперь уж Ярославу все одно – вскорости назад придется возвертаться, на похороны. От таких слов еще поганее на душе стало – укатил в тот же день.

Одно непонятно – как Ростислава догадалась, что ее муж ускорил смерть своего брата. Вроде бы ничего ей не рассказывал, ан все едино, почуяла. И опять глупость сморозила, вслух про это говорить принялась. И без того на сердце кошки скребут, а тут еще она со своими намеками. Допытываться принялась, какую смерть Ярослав последнему из братьев уготовил. Вот дурища‑то! А того ей не понять, что Константин все одно – не жилец был. Да и не жил он вовсе – мучился, потому, если уж разбираться, он, Ярослав, истинную доброту проявил, человека от лишних мук избавил. Ему б самому кто так подсобил в случае чего – спасибо бы сказал.

Нет, доказывать он Ростиславе ничего не стал – еще чего! Хотя было что сказать и кого в пример привести. Вон у рыцарей‑франков, как он от купцов слыхал, для такого даже особый нож заведен. У него и название соответствующее – мизекорд, что означает «кинжал милосердия». С его помощью они своим безнадежно раненным соратникам из жизни помогают уйти. А тут – понимать надо – брат родной. Так как ему не помочь?!

И не случайно, ох не случайно он, Ярослав, про тот кинжал всего за неделю до того дня услыхал. Не иначе как устами купца сам господь ему подсказку дал. Самоубийство‑то грех великий, а в такой помощи греха нет – благо.

Опять же и в церкви попы о том же говорят, разве что иными словами. Мол, мы здесь на земле временно, а на небесах нас вечная жизнь ожидает, о ней думать надобно. Вот Ярослав и помог засидевшемуся в гостях, и совесть его чиста. Не с пира веселого братца выпроводил – от мух тяжких избавил.

Что же до Юрия, то ему не мизекорд нужен – жбан пивной с утра, ибо здоров братец и, кроме похмелья, иных болезней покамест не ведает. Жаль только, что он в ратном деле не силен, да и твердости в нем тоже не видать. Еле‑еле уговорил его Ярослав выступить, не дожидаясь сороковин.

И мало того что не все ладно с их дружинами, что Творимир языком своим поганым мелет, так еще и Ростислава назойливой мухой жужжит. Сомнения у нее, видишь ли, в том, что Константин Рязанский братьев своих поубивал. Да разве в этом сейчас дело? А того ей не понять, что он на всю Владимирскую Русь замахнулся, что три кровных брата Ярослава под Коломной полегли, да и четвертый слег именно от этой страшной вести. И если по уму разбираться, то не Ярослав – главный виновник смерти старшего брата. Он лишь мизекорд в божьих руках, а вот рязанец – подлинный убийца.

А теперь пусть сочтет, сколько племянников Ярославовых без отцов оставил. И такое прощать?! Вот бы ей о чем подумать, а лучше и вовсе в дела мужа не соваться. Пускай о хозяйстве мыслит, пряжу с девками прядет, рубахи вышивает. Ан нет, лезет повсюду. Вон и Ингваря Рязанского решила ума‑разума лишить. Не зря он две последние седмицы как в воду опущенный ходит. Тоже ее работа.

Намедни вишь чего удумал – промямлил, что, мол, зря они все это затеяли. Негоже ему на свою землю приходить с чужой ратью, пожар да разорение с собой нести. А того в ум не возьмет, что поздно уже, что слы[9]давным‑давно воротились от верных союзников с обнадеживающими ответами.

Хан Котян, у которого чуть ли не самая сильная орда под рукой, твердо подсобить обещался, а вместе с ним и бывший тесть Ярославов, Юрий Кончакович, тоже посулился на рязанские грады набег учинить. Да и Давид Муромский, хоть и мялся в нерешительности, черт набожный, а как бояре Ярослава и Юрия поднажали – вмиг согласился. Вовремя ему про Кадом да про Ижеславец намекнули.

Рассказывали вернувшиеся из Мурома бояре, как загорелись глаза у Давида. Вмиг и про зятя Святослава, погибшего под Коломной, вспомнил, и про прежние обиды, кои ему рязанские князья чинили, рассказывать принялся. А чего – пусть забирает грады. Сторона лесная, рубежная, беспокойная. Такую под свою руку принимать – хуже горькой редьки с ней намучаешься. Словом, не жалко.

Зато теперь рязанцу точно несдобровать. Разом с трех сторон примутся его бить. Сам Ярослав с Юрием сызнова под Коломну подойдут, а взяв ее да через Оку перейдя, начнут один за другим города зорить да селища жечь. Тесть бывший, Юрий Кончакович, вместе с ханом Котяном с юга со своими полчищами налетят. Ну а с третьей стороны Давид Муромский с мордвой нагрянет.

А у Константина вдобавок ко всему еще и Рязань не отстроена. Никуда он свои дружины от града стольного, который ныне без стен, двинуть не посмеет. Но если и отважится, то снова на хитрость Ярославову напорется. Он же куда пойдет? Непременно вниз по Проне‑реке рати двинет, чтобы половецкий набег отбить. А почему? Да потому, что именно в том и сокрыта хитрость, что согласно уговору с Юрием Кончаковичем и Котяном напасть половецкие ханы должны не позднее Рождества богородицы, что приходится на восьмое сентября. Пока к Константину прискачут гонцы с южных рубежей, пока тот рать свою спешно соберет – на все про все Ярослав отводил пять, от силы шесть дней. Да еще три дня он добавлял на то, чтобы все рязанские войска оказались у южных границ.

Вот тогда‑то они с братом Юрием и ударят. Аккурат в день страстей Веры, Любви, Надежды и матери их Софии[10].

Более того, если вдруг половцы замешкаются, либо сам Константин почему‑либо запоздает с выступлением, то тут рязанцу вторая ловушка подсовывалась. Спустя пять дней после предполагаемого нашествия половцев в пределы рязанских земель с запада должен вторгнуться Давид Муромский вместе с мордовским князем Пурешем.

Вот и получалось, что даже если Константин окажется еще поблизости от Рязани и решит махнуть рукой на свои южные пределы, то повернет не на закат, торопясь к Коломне, а на восход, к муромскому князю, решив, что и Ярослав с Юрием идут на Рязань вместе с Давидом.

То есть удар владимиро‑суздальских князей по своей очередности окажется лишь третьим, хотя по силе и будет самым главным. А Константин пусть и получит о нем весточку, но все одно – поделать ничего не сможет. Не разорваться же ему натрое. Да пускай он даже и развернется от половцев или от Давида, метнется к ним – что проку? К тому времени и без того немногочисленная рязанская рать в схватках со степняками, муромцами и мордвой изрядно обескровится, и ее можно брать голыми руками.

И даже хорошо, если Константин сумеет одолеть всех их союзников: делиться не придется. И другое замечательно: разбив их, рязанец успеет заслонить столицу, то есть грядет бой, которого Ярослав жаждал. Взять реванш за совершенно случайное поражение, кое вдобавок добыто нечестным путем, – что может быть слаще перед приятным дележом добычи с братом Юрием. А в том, что верх будет за ними, Ярослав не сомневался. Когда рязанская рать вернется с восточных рубежей, измотанная стремительными переходами и обескровленная яростными сечами, одолеть их окажется легче легкого.

Нет, не зря он летом доверился Гремиславу. Да и тот вовремя угодил в опалу. Все как нельзя лучше вышло. И девку Константина в Березовке достал, и стольный град сумел запалить. А рязанцу на будущее наука – пусть знает, супротив кого посмел меч поднять.

Словом, расчет у Ярослава – как ни крути, как ни верти, сколько ни придирайся – верный. Не миновать ныне Константину не просто поражения, но полного разгрома, а стало быть, у него, Ярослава, земель поприбавится. Он и без того изрядно округлил свои владения. Старший брат, когда скляница с лекарством оказалась «нечаянно» разбитой, тем же вечером впал в беспамятство и не успел выделить своим сынам уделы, как собирался. Юрия же Ярослав уговорил не спешить, указав на то, что братаничей при отсутствии у них собственных земель, даже после того, как они вырастут, куда легче держать в руках.

Напомнил он и о том, что жена Юрия, Агафья Всеволодовна, на сносях, и, если родит ему второго сына, его тоже надо будет наделять землями, и не скупясь. А кто ведает, сколь их ему еще черниговка нарожает. Вовремя и дядя Андрей Боголюбский в памяти всплыл. Он‑то даже вдову отца Ольгу не пожалел, вместе со своими единокровными братьями, среди коих и их батюшка Всеволод был, аж в Константинополь выгнал. А почему? Да чтоб всю землю самовластно в руках держать. Да и сам батюшка впоследствии с детьми своего старшего брата Ростислава – Мстиславом да Ярополком – тоже не церемонился, даже ослепить их повелел.

Юрий все это слушал, крестился, вздыхал и… соглашался. Решили с выделением пока что обождать, а когда старший из Константиновичей Василько войдет в пору, достигнув хотя бы пятнадцати лет, тогда и думать, как и что. Жаль, братец по своему благодушеству не до конца поддался уговорам Ярослава и выделил кой‑что немедля. И хоть Переяславль Русский далеко, отдавать его Константиновичам все равно было чуточку жалко. Уж очень удобно лежал град – близехонько к Киеву. Если что – до Святой Софии один прыжок. В ночь скрытно вышел, а поутру перед тобой ее золотые купола.

Ну да господь с этим Киевом – поважнее дела имеются, да и куски пожирнее. Ведь прочие земли бесхозными оставлять нельзя – стало быть, надо поделить поровну. Юрию, как старшему, достались наследные города – Ростов Великий, Стародуб и Юрьев‑Польский, а Ярославу поплоше – Углич, Кострома и все Заволжье.

Вроде бы несправедливый дележ, но Ярослав предложил его сам, прекрасно сознавая, что делает. Тем самым он и покорство брату выказал – мол, на лучшее не только не зарюсь, а сам отдаю. Но взамен получил ширь необъятных земель, а вместе с ними почти весь волжский путь и доступ к богатейшим лесам. Опять же и новгородские владения рядом – рукой подать. Сызнова заупрямятся – всегда их отсечь можно. Хлебом‑то их и немецкие купцы выручат, да и тесть Мстислав снова может из Галича прибежать на выручку, а вот где они меха для торжищ возьмут?

И еще два обстоятельства немаловажных имелось.

Первое – Константиновичи. Когда придет время выделять им что‑то, Ярослав напомнит, в чьих руках все владения погибших братьев. Да и устыдится Юрий голые земли сыновцам давать, а значит, из своего куски вырывать станет.

Второе – Рязанское княжество. О нем Ярослав сразу помянул, во время дележа. Мол, ныне он отдает брату самое лучшее, но пусть и тот впоследствии не скупится. Опять же и граничит оно именно с его владениями. В мыслях же было прибрать к рукам сей жирный кус, а уж тогда, совсем осильнев, можно со временем и с братцем Юрием за великое княжение потягаться.

Отовсюду хорошо выходило. Так хорошо, что прямо тебе живи да радуйся… если бы не жена – дурища беспросветная.

Одно славно – в чем в чем, а в отсутствии верности Ростиславу не упрекнуть. Не далее как вчера вечером он как бы в шутку поинтересовался, что она делать станет, ежели его, Ярослава, убьют на поле бранном. Так она, зардевшись жарким румянцем, заявила, что после такой вести и седмицы лишней не останется в Переяславле.

– Сызнова к отцу, поди, поедешь? – осведомился лукаво.

– Он вдове уж не заступник, – холодно ответствовала Ростислава. – А монастырей и у нас много. Что близ Ростова, что близ Новгорода. Сыщется и для меня уголок.

И дернула нелегкая Ярослава намекнуть, что в старину жены славянских вождей не в монастырь, а на погребальный костер восходили следом за мужьями, добровольно мученический венец на себя возлагая. И ведь в шутку он такое сказал, а она губы поджала, всерьез восприняла.

– Для иной вдовы в монастырь уйти – тот же мученический венец, – ответствовала строго и добавила загадочно: – Я для себя, наверное, и впрямь избрала бы конец полегче да побыстрее. А там как знать.

Совсем она его этими словами растрогала, и уже порешил было Ярослав снять с себя свой добровольный обет и, не дожидаясь окончания последнего месяца, осчастливить Ростиславу, заглянуть к ней в опочивальню, да она сама, как на грех, все испортила. Сверкнула своими глазищами, ставшими черными, как угли, и задала ехидный вопрос. Дескать, княгини‑то за князьями в огонь шагали, а вот чтобы князья при утере супруги так поступали – ни разу не слыхала. Как, мол, сам Ярослав отважился бы на такое, если б овдовел, али струсил бы?

Вот дура так уж дура! Понятно, чем дело закончилось. Вспылил он сызнова, развернулся и вышел из ее покоев, ни слова не сказав. А что тут говорить, когда и так все ясно. Одно дело – баба, а совсем другое – муж, вдобавок князь. Нашла кого с кем равнять. На такое и отвечать соромно.

Хотя… Вопрос‑то она глупый задала, но до того ведь строго пообещала: случись что с ним, Ярославом, и она боле седмицы в Переяславле не задержится. Получается, в монастырь уйдет. А у Ростиславы слово – кремень. Коли пообещала что – выполнит непременно. Стало быть, любит его княгиня. Ох и любит! Ну а что ума бабе бог не дал, так на то сам Ярослав есть. У него, чай, и своего на двоих хватит. Да и ни к чему ей ум‑то.

От этих мыслей у Ярослава не просто спал гнев. Он даже улыбаться стал, да и на первом ночном привале тоже веселился: и Ингваря мрачного тормошить успевал, и над боярами своими не раз подшутил.

Ну а раз князь весел, дружине тоже печалиться ни к чему. Это ничего, что битва впереди ждет, что не все после нее назад вернутся. По молодости всегда мыслится, что, может, кому иному в удел полторы сажени земли уготованы, но не тебе самому. А у Ярослава на сей раз из тех, кому за тридцать стукнуло, не больше десятка осталось. И это на все четыре сотни.

Опять же дозволил князь пару‑тройку бочонков хмельного меду почать. На всю дружину такое количество, конечно, не столь уж и велико, но веселья все одно добавляет. Да и скорость на дневных переходах не утомительная. Шли никуда не торопясь, давая время догнать их небольшое войско союзным полкам из Ростова, Ярославля, Углича, из прочих земель Владимиро‑Суздальской Руси, чтоб и с Заволжья успели вовремя подойти.

Общий же сбор был назначен у истока Клязьмы, в том месте, где она подходит ближе всего к Москов‑реке – и двадцати верст не будет, если брать по прямой. По Клязьме должно было подойти на ладьях и все пешее ополчение брата Юрия, и прочие дружины.

Место общего сбора было удобным еще и потому, что невдалеке на Москов‑реке стоял одноименный град. Хотя, конечно, сельцо это градом трудно назвать, разве что исходя из того, что там все‑таки имелся захудалый кремник[11], но тут суть была в другом. Во‑первых, можно было устроить для всех какой‑никакой отдых, во‑вторых, пополнить припас, подковать лошадей, подправить доспех. В‑третьих, там уже с лета трудились мастера и должны были изготовить нужное количество ладей, на которых Ярослав планировал, подобно пращуру Святославу, аки барс, молниеносно прыгнуть с Москов‑града на Коломну.

Почему именно на нее? А в этом опять‑таки хитрость имелась. Хотя Ярослав предусмотрительно распорядился слегка попридержать рязанских купцов, да и прочих, кои на юг направлялись, чтоб они лишнего не разболтали, Константин все равно мог случайно услыхать про собираемое воинство. Но, гадая, куда оно направится, непременно решит, что Ярославу с Юрием куда выгоднее держать путь из стольного Владимира по Клязьме до Оки, а там прямиком к Рязани. А уж когда до него донесется весточка о муромских полках, Константин, вне всяких сомнений, подумает, что с ними следуют и владимирцы с переяславцами и прочими, а потому про северо‑западные рубежи и думать забудет. А уж про Коломну и вовсе не вспомянет – в одну точку и стрела дважды не бьет.

Была у Ярослава и еще одна причина начинать с Коломны. Взять ее означало доказать – и в первую очередь самому себе, – что январское поражение не более чем досадная случайность, которую усугубил Константин своими подлыми рвами и не менее подлым ударом в спину.

Правда, получалось, что ныне и сам Ярослав тоже в какой‑то мере поступает не совсем честно. Мысль об этом не раз приходила в голову князю, но он всякий раз успокаивал себя тем, что с волками жить – по‑волчьи выть. Опять же, если разбираться, – он ничегошеньки не таил, шел в открытую. А что Константин не угадает его план, в том вины переяславского князя нет. Думать лучше надо было, вот и все.

От сладостных фантазий князь даже на секунду зажмурился, представив, как заполыхают рязанские грады на Оке, которые он, Ярослав, будет походя зажигать на своем пути к Рязани. Впрочем, заполыхают они не только на Оке, но и на Проне тоже, включая и Пронск, и этот, как его, Ряжск, совсем недавно поставленный рязанцем. Но о них, да и вообще обо всей южной окраине позаботится его бывший тестюшка. Юрию Кончаковичу Ярослав клятвенно пообещал, что коли тот первым доберется со своей ордой до Рязани, то две трети от всей добычи после разгрома Константиновых дружин и взятия столицы достанутся ему.

Известное дело, басурманину, хоть он и крест на груди носит, главное – вволю пограбить. Ну и пусть его. Жалко, что ли, чужого добра. У него, Ярослава, цель иная, можно сказать, святая – за смерть братьев воздать.

Негоже, конечно, получилось со старшим братом. И сороковин ждать не стали.

– Ничего. Мы ему тризну в походе справим. Из Коломны костер погребальный учиним, а в жертву целое войско принесем. Куда как любо. То‑то ему с небес сладостно взирать будет, – торжественно пообещал он Юрию.

И все у Ярослава на сей раз на лад шло. Как и планировалось изначально, находясь еще в трехдневном переходе от Коломны, он благополучно соединился с братом Юрием. Даже погода ему несказанно благоприятствовала – ни одного дождя не прошло за все то время, пока они до Коломны добирались.

Если бы шибко шли, то, опережая предварительные расчеты, добрались бы до нее дня на три‑четыре раньше намеченного. Но опережать события, а главное – действия своих союзников, было не след, и потому войска пришли строго к намеченному сроку. Пришли и… встали в недоумении. Оказывается, им первым делом придется не город брать, а сызнова с Константином Рязанским биться, ибо вои его, находясь в двух верстах от города, уже поджидали неприятеля.

Было от чего насторожиться Ярославу…