Свести с ума, чтобы спасти

– До устья Двины ста двенадцать верст! Вокруг десяток островов, больше сотни домов, приют, собор, церковь, лавки… И неужели не нашлось ни одного мальчишки семи или восьми лет?

– Ты забыл еще о том, что улицы в городке длинные, извилистые, на версту добрую тянутся, а то и на две версты! Да только народ детишек своих любит, за ними присматривает да охальничать пришлым не позволяет. Хоть и россияне, но не безумцы же, не тати какие…

Корф немного остыл – что‑то в словах собеседника натолкнуло его на новую мысль, но она пока не оформилась.

– Ну пусть будет так, – камергер Корф опустился на скамью. – Так, говоришь, растет смышленым да сильным?

– Я бы сказал, барон, пугающе смышленым. Он прекрасно осведомлен, кто он такой, хотя никто, я сам проверил это трижды, никто из охраны ни разу не сказал ему ни слова. Книги читает быстро, пишет отменно грамотно, отец Феофан на него нахвалиться не может. Поручик Вяземский, что занимается с мальчиком гимнастикой и бегом, не раз говаривал, что несколько боится своего ученика. Не из‑за сил или умений – поручик войну прошел, а именно этого самого всеведения боится. Если к мальчику обращаешься «Григорий», как велено, он смеется в лицо и говорит, что он царь Иоанн и не след его называть чужим именем. Хотя, это тоже его слова, родится еще на свет Григорий, который для России сделает немало хорошего да еще более дурного. Хотя это и не он.

– Однако же…

– Да‑да, барон. Нельзя сказать, что мы балуем нашего узника. Однако же служба здесь людей моих на два лагеря поделила: одни считают мальчика провидцем, царем и пойдут за ним в огонь и в воду. А другие, напротив, утверждают, что он душевно болен, что болезнь сия неизлечима и место ему в приюте…

Собеседник заканчивал свою речь, но камергер Корф уже знал, на что его натолкнул этот рассказ.

– Ты говорил, что здесь, в Холмогорах, есть приют…

– Есть, и приют есть, и странноприимный дом.

– И для кого приют? Чьим попечительством живет?

– Сирые да убогие на излечении, душевнобольные тоже есть. Опекается им губернатор Архангельский, щедро заботится, чтобы бедняги ни в чем отказу не знали. Сказывают, в год пересылает для нужды приюта цельных тыщу рублев ассигнациями…

– Ох, и щедро… Должно быть, богат губернатор‑то Архангелогородский?

– Да уж не беден. Особливо теперь стал, когда на содержание Брауншвейгов казна ему пятнадцать тысяч рублей да золотом, а не ассигнациями платит.

– Ну, об сем мы подумаем позже. А сейчас скажи‑ка мне, братец, в приюте сем только взрослые содержатся? Или дети тоже есть?

– Есть, барон, как не быть. И девочки и мальчишки…

Говоривший осекся. Он преотлично понял, что хотел ему сказать камергер.

– Ну, а раз есть приют и болезные, то не след ли нам посетить это место? Чтобы убедиться, что нашим‑то узникам от этих людишек больных угрозы нет?

– Это крайне необходимо сделать – таков уж порядок службы. Но как же принц?

– Принц? – Корф недоуменно поднял бровь. – А что с ним?

– Он же…

– Ты же сам только вчера рассказывал, что стал он жаловаться на головокружения, что сны ему страшные приходят. Что по ночам встает он и на луну страшно воет. А проснувшись, на солдат охраны кричит, сетует, что они ему по ночам ноги грязью мажут…

– Бывало такое, – собеседник кивнул, стараясь не сводить все же взгляда с лица камергера и барона. – Но все же…

– Таким образом, мы приют должны освидетельствовать, дабы от болезных угрозы узникам нашим не было, а заодно уж и доктора оттуда позовем, чтобы облегчил он страдания маленького Григория.

– Не Гри… О да, конечно, маленького Григория…

– Ну вот и замечательно! Завтра поутру и отправимся – не след мешкать. Григорию растущему помощь нужна, а нам след убедиться в безопасности.

«Там, где мох, там север»

– Я впервые за долгие годы покидаю свой приют. Зачем, поручик?

Вяземский, который к этому времени не только вернул себе звание поручика, но даже, перепрыгнув через несколько ступеней, стал ротмистром, пожал плечами. Не объяснять же мальчишке, какую многоходовую комбинацию придумал и сколько чудес свершил камергер барон Корф, прежде чем удалось просто задуматься о спасении узников Архангельской губернии.

– Пора уже, Ваня, перейти от теории к практическим занятиям. Ведь отец Феофан наверняка тебе давал уроки географии, рассказывал, как ориентироваться на местности, где нет дорог, как выйти к людскому жилью в поле иль в лесу…

– Рассказывал, конечно. Однако, думал я всегда, для меня это лишь книжные ненужные знания. Географию своего узилища я знаю преотлично.

– Ну что ж, и знаешь, как оно расположено относительно сторон света? И какие дороги к нему ведут? И как от твоего мирка до… ну хоть Двины добраться?

– Зачем? Я же узник…

– Друг мой, ни одно заточение не длится вечно! Пока человек жив, в нем живет надежда на обретение свободы. Не знаю, когда этот произойдет для тебя, но я, как твой наставник, просто обязан подготовить тебя к жизни.

– К жизни?

– Конечно, Ваня. Ведь ты же уже вполне уверенно управляешься с оружием, свободно владеешь языками. Не далее как вчера мы с тобой целый день упражнялись в картографии. Теперь пришел черед выйти за стены и посмотреть, каким бывает мир для человека, обреченного не с правителями, а с самой природой сражаться за свое существование…

Глаза мальчика горели. Ротмистр с удовольствием следил за тем, как его ученик, заметно вытянувшийся за эти годы, поправил панталер так, чтобы он не мешал в движении, пусть к нему и не крепилось оружие, вывернул чуть вперед гусарскую ташку, чуть повел плечами под мундиром без знаков отличия, чтобы тот сел поудобнее.

«Ого, а Иван‑то учится у всех, даже не замечая этого. Вон и у Корфа чему‑то выучился, хотя и видел его, поди, всего десяток раз…»

Для узника четырех стен двигался Иван удивительно хорошо, спокойно, несуетливо – Вяземский в который уже раз мысленно порадовался, что не щадил своего ученика, гонял до седьмого пота. Вот они, плоды тех усилий – мальчишка ведет себя, как его сверстники, не думает, куда и как ступить, чего беречься. Не ведет себя как дикий зверь, всю жизнь проведший в клетке и лишь теперь благостию хозяина выпущенный на волю.

Длинная улица, замощенная бревнами, обрывалась у городской заставы. Дальше лежало огромное пространство, у самого горизонта сливающееся с черным по весне лесом. Земля под сапогами чуть подавалась – близость болот да пришедшее весеннее тепло давали о себе знать.

– Мы сегодня попадем туда? – Глаза Ивана горели совершенно мальчишеским восторгом, хотя он изо всех сил хотел казаться сосредоточенным и по‑взрослому серьезным.

– Ну‑у, думаю, друг мой, не сегодня все же. Далековато для первой экспедиции – версты три, а то и все четыре. Нам бы для начала с картой освоиться, да с компасом, определить, какой откуда ветер дует, да хорошо ли мы подготовлены, может быть, надо будет снаряжение‑то перед далеким путешествием сменить.

– Ладно. – Иван кивнул. В словах наставника он видел смысл, хотя далекий черный лес на горизонте манил и звал так, как иных мечтателей зовут бескрайние моря или высокие горы.

– А теперь вынимай карту и определи направление дороги, по которой мы вышли.

– А потом?

– А потом попробуем понять, как далеко на самом деле тот лес и где же он находится?

– На севере?

Вяземский расхохотался.

– Не жди подсказок, мы в походе, каждая примета впору будет.

– Но где же все‑таки север?

– Там, где мох на деревьях, дружок!