КОММЕНТАРИИ 20 page

Комната утопала в ночи. Красная ночь, пропахшая лихорадкой и духами. Матье закрыл дверь на ключ и подошел к кровати. Сначала он вытянул руки вперед, чтобы защитить себя от препятствий, но быстро привык к полумраку. Кровать была не убрана, на валике было две подушки, на них еще сохранились вмятины от тяжести двух голов. Матье стал на колени перед сундучком и открыл его; он почувствовал легкую тошноту. Ассигнации, которые он утром бросил, лежали на связке писем: Матье взял пять банкнот, он ничего не хотел красть для себя. «Что делать с ключом?» Он немного подумал и решил оставить его в замке сундучка. Вставая, он увидел справа в глубине комнаты дверь, которую утром не заметил. Он подошел к ней и открыл: это был туалет. Матье чиркнул спичкой и увидел в зеркале свое лицо, позолоченное пламенем. Он смотрел на себя, пока пламя не погасло, затем бросил спичку и вернулся в комнату. Теперь он четко различал мебель, одежду Лолы, ее пижаму, ее халат, ее костюм, аккуратно разложенные на стульях и висящие на плечиках; он зло засмеялся и вышел.

Коридор был пуст, но откуда‑то доносились шаги и смех. По лестнице кто‑то поднимался. Матье хотел было вернуться в комнату; но нет, ему было абсолютно безразлично, если его схватят. Он вставил ключ в скважину и запер дверь на два оборота. Когда он выпрямился, он увидел женщину, за которой шел солдат.

– Нам на пятый, – сказала женщина. Солдат сказал:

– Высоковато.

Матъе пропустил их, потом сошел вниз. Он весело подумал, что самое трудное еще впереди: нужно снова повесить ключ на щит.

На втором этаже он остановился и перегнулся через перила. Консьержка стояла на пороге входной двери к нему спиной и смотрела на улицу. Матье бесшумно спустился по ступенькам и повесил ключ на гвоздь, затем крадучись поднялся до площадки, подождал немного и шумно спустился по лестнице. Консьержка обернулась, и Матье, проходя мимо, попрощался с ней:

– До свиданья, мадам.

– До свиданья, – буркнула та. Матье вышел, он чувствовал ее взгляд, упиравшийся ему в спину, ему хотелось смеяться.

У м е р г а д – у м е р я д.

Он идет широкими шагами на ватных ногах. Он трепещет, во рту у него пересохло. Улицы слишком лазурные, погода слишком прекрасная. П л а м я б е ж и т в д о л ь ф и т и л я, в к о н ц е е г о п о р о х о в а я б о ч к а. Он поднимается по лестнице, шагая через ступеньку, ему трудно вставить ключ в замочную скважину, рука его дрожит. Две кошки улепетывают между ног: теперь он внушает им ужас. У м е р г а д.

Бритва здесь, на ночном столике, широко раскрытая. Он берет ее за рукоятку и разглядывает. Рукоятка черная, лезвие белое. П л а м я б е ж и т в д о л ь ф и т и л я. Он проводит пальцем по лезвию бритвы, чувствует на конце пальца кисловатый вкус пореза, он вздрагивает: его правая рука должна все сделать сама. Бритва тут не помощник, сама по себе она нейтральна, у нее вес сидящего на руке насекомого. Даниель делает несколько шагов по комнате, ему нужна помощь, какой‑то знак. Но все неподвижно и молчаливо. Неподвижен стол, неподвижны стулья, они плавают в неподвижном свете. Он стоит один, и только он живой в этом ослепительно‑лазурном свете. Ничто мне не поможет, ничто не произойдет. В кухне скребутся кошки. Он нажимает рукой на стол, стол отвечает на его нажатие ответным, таким же – ни больше, ни меньше. Вещи раболепны. Послушны, покладисты. Моя рука сделает все. От раздражения и тревоги он время от времени зевает. Больше от раздражения, чем от тревоги. Он один в обрамлении предметов. Ничто не толкает его к действию, но ничто и не мешает: нужно решаться самому. Его поступок – это пока нечто отсутствующее. Кровавого цветка у него между ног еще нет; красной лужицы на паркете тоже еще нет. Он смотрит на пол. Паркет одноцветный, гладкий, для пятна нет места. Я б у д у л е ж а т ь н а п о л у, н е п о д в и ж н ы й, с р а с с т е г н у т ы м и л и п к и м и б р ю к а м и; б р и т в а б у д е т н а п о л у, к р а с н а я, з а з у б р е н н а я, н е п о д в и ж н а я. Он зачарованно смотрит на бритву, на паркет: если бы он только мог достаточно хорошо представить себе эту красную лужу и этот ожог, так, чтобы они реализовались сами собой, чтобы не нужно было делать это движение. Боль я выдержу. Я ее хочу, я ее призываю. Но это движение, это движение... Он смотрит на пол, затем на лезвие. Напрасно: воздух мягкий, комната мягко затемнена, бритва мягко блестит и мягко давит на руку. Движение, нужно лишь одно движение – и настоящее погибнет с первой же каплей крови. Моя рука, моя рука должна это сделать.

Он идет к окну, смотрит на небо. Задергивает шторы. Левой рукой. Зажигает свет. Левой. Берет бумажник. Вынимает пять тысяч франков. На письменном столе берет конверт, кладет туда деньги. Пишет на конверте: «Для месье Деларю, улица Югенс, 12». Кладет его на виду на стол. Встает, идет, уносит гада, прижатого к его животу, гад сосет его, он его остро ощущает. Да или нет. Он в ловушке. Нужно решаться. Для этого впереди вся ночь. Он один, наедине с собой. И так будет всю ночь. Его правая рука снова берет бритву. Он боится своей руки, он за ней следит. Она одеревенела. Он говорит: «Ну же!» И легкая щекочущая дрожь пробегает по его телу от поясницы до затылка. «Ну же, пора с этим кончать!» Если б можно было вдруг оказаться искалеченным, как оказываешься утром на ногах после звонка будильника, не зная, как и когда встал. Но нужно сначала сделать это непристойное движение, это движение у писсуара, расстегивать брюки долго и терпеливо. Неподвижность бритвы передается его ладони, его руке. Живое, теплое тело с каменной рукой. Огромная рука статуи, недвижная, ледяная, с бритвой на конце. Он разжимает пальцы. Бритва падает на стол.

Бритва здесь, на столе, широко раскрытая. Ничто не изменилось. Он может протянуть руку и снова взять ее. Безвольная бритва подчинится. Еще есть время; времени еще много, в запасе целая ночь. Он ходит по комнате. Он больше себя не ненавидит, он больше ничего не хочет, он плавает. Гад здесь, у него между ног, прямой и упругий. Мерзость! Если это так тебе противно, мой милый, то бритва здесь, на столе. У м е р г а д... Бритва. Бритва. Он кружит вокруг стола, не отрывая от нее глаз. Значит, тебе ничто не мешает ее взять? Ничто. Все неподвижно и спокойно. Он протягивает руку, щупает лезвие. М о я р у к а с д е л а е т в с е с а м а. Он отпрыгивает назад, распахивает дверь и вылетает на лестницу. Одна из его кошек, обезумев от испуга, скатывается по лестнице впереди него.

Даниель бежал по улице. Наверху осталась распахнутая дверь, зажженная лампа, бритва на столе; кошки бродят по темной лестнице. Ничто не мешает ему вернуться. Комната покорно ждет его Ничто не решено, ничто никогда не будет решено. Нужно бежать, бежать как можно дальше, погрузиться в шум, в свет, в толпу, снова стать человеком среди других, чтобы на тебя смотрели другие. Он добежал до «Ру Улаф», задыхаясь, толкнул дверь.

– Виски! – тяжело выдохнул он.

Глухие удары сердца отдавались в кончиках пальцев, во рту был привкус чернил. Он сел за огороженный столик в глубине.

– У вас усталый вид, – уважительно сказал официант.

Это был высокий норвежец, который говорил по‑французски без акцента. Он доброжелательно смотрел на Даниеля, и Даниель почувствовал себя богатым клиентом с причудами, который оставляет хорошие чаевые. Он улыбнулся.

– Я неважно себя чувствую, – объяснил он, – у меня небольшая температура.

Официант покачал головой и удалился. Даниель снова погрузился в свое одиночество. Там, наверху, ждала его комната, совсем готовая, дверь широко распахнута, на столе блестит бритва. «Никогда я не смогу вернуться домой». Он будет пить столько, сколько нужно. А в четыре часа официант с помощью бармена отнесет его в такси. Как всегда.

Официант вернулся с наполовину налитым стаканом и бутылкой воды «Перрье».

– Именно то, что вы любите, месье, – сказал он.

– Благодарю.

В этом тихом баре Даниель был один. Золотистый свет пенился вокруг него; золотистая облицовка перегородок мягко блестела; они покрыты толстым слоем лака, на ощупь он липкий. Даниель налил в бокал воду «Перрье», и виски какой‑то миг искрилось, беспокойные пузырьки поднимались на поверхность, они торопились, как кумушки, потом этот маленький переполох успокоился. Даниель смотрел на желтую жидкость с плавающей полоской пены: похоже на выдохшееся пиво. Невидимые, где‑то переговаривались по‑норвежски официант и бармен.

– Официант, еще!

Он смахнул рукой бокал, и тот разбился на плиточном полу. Бармен и официант сразу замолкли; Даниель нагнулся и заглянул под стол: жидкость медленно ползла по плиткам, продвигая ложноножки к ножке стула.

Подбежал официант.

– Как я неловок! – улыбаясь, простонал Даниель.

– Заменить? – спросил официант.

Он наклонился, чтобы вытереть жидкость и собрать осколки; ягодицы его напряжены.

– Да... нет, – быстро сказал Даниель. – Это профилактика, – шутливо добавил он. – Сегодня вечером мне не следует пить спиртное. Дайте полбутылки «Перрье» с ломтиком лимона.

Официант удалился. Даниель почувствовал себя спокойнее. Непроницаемое настоящее преобразовывалось вокруг него. Запах имбиря, золотистый свет, деревянные перегородки...

– Благодарю.

Официант открыл бутылку и наполнил бокал. Даниель выпил и поставил бокал на стол. «Я знал! Я знал, что не сделаю этого!» Когда он крупным шагом шел по улице, когда через ступеньку бежал по лестнице, он уже знал, что не доведет все до конца; он это знал, когда брал бритву, он ни на секунду не обманывался, какой ничтожный комедиант! Только под конец ему удалось нагнать на себя страху, и тогда он сбежал. Даниель взял бокал и стиснул его в руке: изо всех сил он хотел почувствовать к себе отвращение, и сейчас для этого был прекрасный повод. «Подлец! Трус и комедиант: подлец!» На мгновение ему показалось, что вот‑вот это ему удастся, но нет, это были только слова. Нужно было... А, неважно кто, неважно, какой судья, он согласился бы на любого, только н е н а с е б я с а м о г о, не на это жестокое презрение к себе, никогда не имевшее достаточно силы, не на это слабое затухающее презрение, ежеминутно почти исчезающее, но не проходящее до конца. Если бы знал кто‑то еще, если бы он мог почувствовать, как на него давит тяжелое презрение другого... «Но я никогда не смогу, лучше я оскоплю себя». Он посмотрел на часы, одиннадцать, нужно убить еще восемь часов, и тогда наступит утро. Время остановилось.

Одиннадцать! Он вздрогнул: «Матье сейчас у Марсель. Она с ним говорит. Она с ним говорит именно сейчас, она обнимает его за шею, она считает, что он недостаточно быстро объясняется... Это тоже сделал я». Даниель задрожал всем телом: «Матье уступит, он непременно уступит, все‑таки я испортил ему жизнь».

Он отставил в сторону бокал и застыл с остановившимся взглядом, он не мог ни презирать себя, ни забыть. Он хотел умереть, и все‑таки он существует, упорно заставляет себя существовать. Но он хотел бы умереть, он думает, что хотел бы умереть, он думает, что думает, что хотел бы умереть... Впрочем, е с т ь о д н о с р е д с т в о. Он сказал это вслух, и к нему подбежал официант.

– Вы меня звали?

– Да, – рассеянно сказал Даниель. – Это вам.

Он бросил на стол сто франков. Есть одно средство. Есть средство все уладить! Он выпрямился и быстрыми шагами пошел к выходу. «Дивное средство!» Он ухмыльнулся: он всегда веселился, когда была возможность под строить себе гнусную каверзу.

XVII

Матье тихо закрыл дверь, слегка приподнимая ее на петлях, чтоб не скрипнула, затем поставил ногу на первую ступеньку лестницы, нагнулся и развязал шнурок. Грудь его касалась колена. Он снял туфли, взял их в левую руку, выпрямился и положил правую на перила, подняв глаза на бледно‑розовый туман, повисший в сумраке. Матье больше себя не осуждал. Он медленно поднимался в темноте, стараясь, чтобы ступеньки не скрипели.

Дверь комнаты была полуоткрыта; он толкнул ее. Внутри стоял удушливый запах. Казалось, весь зной дня выпал в осадок в этой комнате. Сидевшая на кровати женщина, улыбаясь, смотрела на него – это Марсель. Она надела красивый белый халат с позолоченным поясом и тщательно нарумянилась, у нее был бодрый и торжественный вид. Матье закрыл дверь и застыл на месте, опустив руки, горло его стиснула невыносимая сладость существования. Он здесь, здесь он расцветал, рядом с этой улыбающейся женщиной, полностью погруженный в этот запах болезни, конфет и любви. Марсель откинула голову и лукаво смотрела на него сквозь полузакрытые веки. Он ответил на ее улыбку и направился ставить туфли в стенной шкаф. Голос, полный нежности, выдохнул ему в спину:

– Мой дорогой...

Он резко обернулся и прислонился к шкафу.

– Привет, – тихо отозвался он.

Марсель подняла руку к виску и пошевелила пальцами.

– Привет, привет!

Она встала, обняла его за шею и поцеловала, проникнув языком в его рот. Она наложила на веки голубые тени, в волосах был цветок.

– Тебе жарко, – сказала она, лаская его затылок.

Она смотрела на него снизу вверх, откинув немного голову и просовывая кончик языка между зубов, взволнованная и счастливая, она была красива. Матье со сжавшимся сердцем вспомнил о безобразной худосочности Ивиш.

– Ты нынче весела, – сказал он. – Однако вчера по телефону мне показалось, что у тебя скверное настроение.

– Нет, просто я вела себя глупо. Но сегодня все прекрасно.

– Ты хорошо провела ночь?

– Спала как сурок.

Она снова его поцеловала, и он почувствовал на своих губах бархат ее губ, а потом их гладкую, горячую и быструю нагую изнанку, ее язык. Он мягко высвободился. Под халатом Марсель была голой, он видел ее красивую грудь и ощутил во рту сладковатый привкус. Она взяла его за руку и увлекла к кровати.

– Сядь рядом со мной.

Он сел. Марсель все еще держала его руку в своих, неловко и лихорадочно сжимала ее, и Матье казалось, что тепло этих рук поднимается вплоть до подмышек.

– Как у тебя жарко, – сказал он.

Марсель не ответила, она пожирала его глазами, приоткрыв рот, с видом смиренным и доверчивым. Матье исподволь пронес левую руку мимо живота и запустил ее в карман брюк, чтобы взять сигареты. Марсель перехватила взглядом его руку и негромко вскрикнула:

– Что у тебя с рукой?

– Порезался.

Марсель выпустила его правую руку и на лету схватила левую; она перевернула ее, как блин, и стала внимательно рассматривать ладонь.

– Но повязка ужасно грязная, может быть заражение! Там все черное; откуда такая грязь?

– Я упал.

Она снисходительно засмеялась.

– И порезался, и упал. Как вам нравится этот недотепа! Что же ты натворил? Постой‑ка, я сменю повязку, эта не годится.

Она разбинтовала руку Матье и покачала головой.

– Ой, какая скверная рана, как это тебя угораздило? Ты был пьян?

– Вовсе нет. Это было вчера вечером в «Суматре».

– В «Суматре»?

Широкие бледные щеки, золотые кудри, завтра, завтра я подниму для вас волосы.

– Это затея Бориса, – ответил Матье. – Он купил нож и стал меня подначивать, что я не посмею всадить его себе в руку.

– А ты, естественно, тут же и всадил. Но ты абсолютно ненормальный, бедняга, эти детишки в конце концов превратят тебя в осла. Посмотрите‑ка на эту бедную израненную лапу.

Ладонь Матье неподвижно лежала в ее горячих руках; рана была отвратительна, с почерневшей сочащейся коркой. Марсель медленно поднесла руку Матье к лицу, пристально посмотрела на нее, потом вдруг нагнулась и смиренно припала губами к ране. «Что с ней?» – подумал он. Он привлек Марсель к себе и поцеловал ее в ухо.

– Тебе хорошо со мной? – спросила Марсель.

– Конечно.

– По твоему виду этого не скажешь.

Матье, не ответив, улыбнулся ей. Марсель встала и пошла к шкафу за аптечкой. Она повернулась к нему спиной, стала на цыпочки и подняла руки, чтобы дотянуться до верхней полки; рукава скользнули вниз. Матье смотрел на обнаженные руки, которые он так часто ласкал, и прежние желания шевельнулись в его сердце. Марсель вернулась с неуклюжей проворностью.

– Давай лапу.

Она напитала спиртом маленькую губку и стала промывать рану. Он чувствовал на своем бедре тепло так хорошо знакомого ему тела.

– Лизни!

Марсель протянула ему кусочек пластыря. Он вытянул язык и послушно лизнул розовую ткань. Марсель приложила пластырь к ране, взяла прежнюю повязку и с веселым отвращением подержала ее кончиками пальцев.

– Что мне делать с этой гадостью? Когда ты уйдешь, выброшу ее в мусорный бак. Она быстро перевязала ему руку белоснежным бинтом.

– Значит, Борис тебя подначил? И ты резанул себе руку? Большой, а хуже ребенка! А он сделал то же?

– Нет, конечно.

Марсель засмеялась.

– Он тебя обставил!

Она зажала во рту английскую булавку, двумя руками разрывая бинт. Сжимая губами булавку, она сказала:

– А Ивиш там тоже была?

– Когда я порезался?

– Да.

– Нет, она танцевала с Лолой. Марсель заколола повязку булавкой. На стальной головке осталось немного помады.

– Все! Готово. Вы славно повеселились?

– Так себе.

– В «Суматре» хорошо? Знаешь, чего я хочу? Чтобы ты когда‑нибудь меня туда сводил.

– Но это тебя утомит, – раздраженно возразил Матье.

– Ну, один‑то раз... Устроим себе настоящий праздник, мы так давно с тобой нигде не бывали вместе.

«Не бывали вместе!» Матье с раздражением повторил про себя это супружеское выражение: Марсель вечно выбирала не те слова.

– Ты не против? – спросила она.

– Послушай, – сказал он, – с любом случае это будет не раньше осени: до того времени тебе следует основательно отдохнуть, и, потом, скоро ресторан, как всегда раз в году, закроется. Лола отправляется на гастроли по Северной Африке.

– Что ж, пойдем осенью. Обещаешь?

– Обещаю.

Марсель смущенно кашлянула.

– Я вижу, ты на меня немного сердишься, – проговорила она.

– Я?

– Да... Я позавчера вела себя некрасиво.

– Да нет же. С чего ты взяла?

– Да. Не спорь. Но я нервничала.

– Еще бы. И все из‑за меня, бедняжка моя.

– Тебе не в чем себя упрекать, – доверчиво сказала она. – Ни прежде, ни теперь.

Матье не осмелился повернуться к ней, он очень хорошо представлял выражение ее лица, он не мог вынести этого необъяснимого и незаслуженного доверия. Наступило долгое молчание: она, конечно, ждала ласковых слов, слов прощения. Матье не выдержал:

– Посмотри.

Он вынул из кармана бумажник и бросил его на колени. Марсель вытянула шею и положила подбородок на плечо Матье.

– На что я должна посмотреть?

– На это.

Он извлек из бумажника ассигнации.

– Одна, две, три, четыре, пять, – пересчитал он, победно шелестя ими. Банкноты еще пахли Лолой. Матье помедлил, держа деньги на коленях, и, поскольку Марсель молчала, он повернулся к ней. Марсель подняла голову и, сощурившись, смотрела на деньги. Казалось, она ничего не понимала. Потом она медленно повторила:

– Пять тысяч франков..

Матье добродушно развел руками, намереваясь положить деньги на ночной столик.

– Да! – сказал он. – Пять тысяч франков. Нелегко было их раздобыть.

Марсель не ответила. Она покусывала нижнюю губу и недоуменно смотрела на деньги: она разом постарела. Но продолжала грустно и доверчиво глядеть на Матье. Затем заговорила:

– А я думала...

Матье быстро перебил ее.

– Теперь ты сможешь пойти к этому еврею. Кажется, он своего рода знаменитость. Сотни женщин в Вене прошли через его руки. И в основном великосветские женщины, богачки.

Глаза Марсель погасли.

– Тем лучше, – сказала она. – Тем лучше. Она взяла из аптечки английскую булавку и стала нервно сгибать ее и разгибать. Матье добавил:

– Я тебе их оставляю. Думаю, Сара отведет тебя к нему, и ты тут же расплатишься. Этот чертов еврей требует, чтобы ему платили сразу.

Наступило молчание, затем Марсель спросила:

– Где ты взял деньги?

– Угадай.

– У Даниеля?

Он пожал плечами: она прекрасно знала, что Даниель отказал.

– Жак?

– Нет. Я же тебе сказал вчера, по телефону.

– Тогда не знаю, – суховато сказала Марсель. – Кто же?

– Никто мне их не давал, – буркнул он. Марсель слабо улыбнулась.

– Что ж ты их украл, что ли?

– Вот именно.

– Ты их украл? – ошеломленно переспросила она. – Но... ты шутишь?

– Нет, не шучу. Я взял их у Лолы.

Наступило молчание. Матье вытер вспотевший лоб.

– Я тебе все расскажу, – пообещал он.

– Ты их украл! – медленно повторила Марсель.

Ее лицо посерело; она сказала, не глядя на него:

– Тебе так хотелось избавиться от этого ребенка...

– Нет, я просто не хотел, чтобы ты пошла к той бабке. Она думала; у рта ее снова обозначились суровые и презрительные складки. Он спросил:

– Ты меня осуждаешь за эту кражу?

– Плевать я на это хотела.

– Но тогда в чем дело?

Марсель сделала резкое движение, и аптечка упала на пол. Оба посмотрели на нее, Матье оттолкнул ее ногой. Марсель медленно повернула к нему удивленное лицо.

– В чем дело? – повторил Матье.

Она отрывисто засмеялась.

– Почему ты смеешься?

– Я смеюсь над собой, – сказала она.

Марсель вынула из волос цветок и стала вертеть его между пальцев. Она прошептала:

– Какой я была дурой...

Лицо ее ожесточилось. Она так и сидела с открытым ртом, как будто хотела что‑то сказать, но слова застряли в горле: казалось, она испугалась того, что собиралась сказать. Матье взял ее за руку, но Марсель высвободилась. Не глядя на него, она выговорила:

– Я знаю, что ты видел Даниеля.

Вот оно что! Она откинулась назад и сжала руками простыню; она выглядела испуганной и одновременно успокоенной. Матье тоже почувствовал некоторое облегчение: все карты раскрыты, теперь надо идти до конца. Для этого у них целая ночь.

– Да, я его видел. Откуда ты знаешь? Значит, это ты его подослала? Вы это подстроили вместе?!

– Не говори так громко, – остановила его Марсель, – маму разбудишь. Я его не подсылала, но я знала, что он хотел с тобой встретиться.

Матье печально проговорил:

– Как все это некрасиво!

– Да, некрасиво, – с горечью признала Марсель.

Они замолчали: Даниель был здесь, он сидел между ними.

– Что ж, – начал Матье, – нужно откровенно объясниться, нам ничего, кроме этого, не остается.

– Нечего объяснять, – сказала Марсель. – Ты видел Даниеля, он тебе сказал то, что намеревался сказать, а ты после встречи с ним пошел и украл у Лолы пять тысяч франков.

– Да. А ты уже несколько месяцев тайком принимаешь Даниеля. Видишь – есть что объяснять. Послушай, – быстро спросил он, – что случилось позавчера?

– Позавчера?

– Не делай вид, будто не понимаешь. Даниель мне сказал, что ты меня упрекаешь за мое позавчерашнее поведение.

– Ладно, оставь, – сказала она. – Не забивай себе голову.

– Прошу тебя. Марсель, не упрямься. Клянусь, я готов признать все свои ошибки. Но скажи, что случилось позавчера? Будет куда лучше, если мы снова станем друг другу доверять.

Она все еще колебалась, хмурая и немного размякшая.

– Прошу тебя, – повторил он, взяв ее за руку.

– Ну что ж... как всегда, тебе было плевать на то, что я думаю.

– А что ты думаешь?

– Зачем ты меня заставляешь говорить? Ты все хорошо знаешь и без меня.

– Верно, мне кажется, действительно знаю.

Он подумал: «Конечно, я на ней женюсь». Это было ясно как день. «Нужно быть просто негодяем, чтобы прикидывать, как бы с ней порвать». Она была с ним, она страдала, она несчастна и зла, и ему достаточно сделать только одно движение – и она успокоится. Он спросил:

– Ты хочешь, чтобы мы поженились?

Марсель вырвала у него руку и резко поднялась. Он недоуменно смотрел на нее: она мертвенно побледнела, губы ее дрожали.

– Ты... Так тебе сказал Даниель?

– Нет, – озадаченно ответил Матье. – Я сам сделал такой вывод.

– Сам сделал такой вывод! – смеясь, проговорила она. – Сам сделал такой вывод! Даниель тебе сказал, что я расстроена, и ты решил, будто я хочу заставить тебя жениться. Вот как ты обо мне думаешь... И это после семи лет!

Руки ее задрожали. Матье захотелось ее обнять, но он не посмел.

– Ты права, – сказал он, – я не должен был так думать.

Марсель, казалось, не слышала его. Он продолжал настаивать:

– Послушай, у меня были веские причины: Даниель сказал, что вы тайком от меня видитесь. Она молчала. Матье мягко продолжил:

– Ты хочешь ребенка?

– Ха! – усмехнулась Марсель. – Это тебя не касается. То, чего я хочу, тебя больше не касается!

– Прошу тебя, – сказал Матье, – еще есть время...

Она покачала головой.

– Неправда, времени больше нет.

– Но почему. Марсель? Почему ты не хочешь спокойно все обсудить? Нам хватит часа: все уладится, все прояснится...

– Не хочу.

– Но почему? Почему?

– Потому что теперь я не слишком тебя уважаю. К тому же ты меня больше не любишь.

Она говорила убежденно, но, казалось, удивилась и испугалась собственных слов; в ее глазах застыл лишь тревожный вопрос. Она грустно продолжила:

– Чтобы подумать обо мне то, что ты подумал, нужно совсем меня не любить...

Это был почти вопрос. Если бы он обнял ее, сказал, что любит, все еще могло быть спасено. Он женился бы на ней, у них был бы ребенок, они прожили бы бок о бок всю жизнь. Матье встал, он собирался сказать: «Я люблю тебя». Но помедлил и вдруг четко произнес:

– Что ж, это правда... Я больше тебя не люблю.

Слова уже были сказаны, но он все еще с ошеломлением слышал их. Он подумал: «Кончено, все кончено». Марсель отскочила, издав торжествующий крик, но тотчас же прикрыла рот рукой и сделала Матье знак молчать, озабоченно прошептав:

– Мама...

Оба прислушались, но до их слуха донесся лишь отдаленный гул машин. Матье сказал:

– Но я еще очень дорожу тобой...

Марсель надменно засмеялась.

– Естественно. Только ты дорожишь... несколько иначе, чем прежде. Не так ли?

Матье взял ее за руку.

– Послушай, я...

Марсель резко вырвала руку.

– Не надо. Я узнала то, что хотела. Она подняла потные пряди волос, упавшие на лоб. И вдруг улыбнулась, как от хорошего воспоминания.

– Скажи, – с внезапной злобной радостью продолжила она, – вчера по телефону ты говорил мне совсем другое. Ты мне сказал: «Я люблю тебя», хотя никто тебя об этом не просил.

Матье не ответил. Она проговорила уничтожающе:

– Как же ты меня презираешь...

– Я тебя не презираю, – возразил Матье. – Я...

– Уходи! – вспыхнула Марсель.

– Ты с ума сошла, – сказал Матье. – Я не хочу уходить, мне нужно тебе объяснить, я...

– Уходи, – повторила она глухо, с закрытыми глазами.

– Но я сохранил к тебе всю свою нежность, – отчаянно твердил он, – я не собираюсь тебя бросать. Я хочу остаться с тобой на всю жизнь, я женюсь на тебе, я...

– Уходи, – сказала она, – уходи, я не хочу тебя больше видеть, уходи, или я не отвечаю за себя, я начну выть.

Она задрожала всем телом. Матье шагнул к ней, она грубо его оттолкнула.

– Если не уйдешь, я позову мать.

Он открыл шкаф и взял туфли, он чувствовал себя смешным и гнусным. Она сказала ему в спину:

– Забери свои деньги. Матье обернулся.

– Нет, – возразил он. – Это само по себе. Дело в том...

Она взял деньги с ночного столика и швырнула их ему в лицо. Банкноты разлетелись по комнате и упали на коврик у кровати. Матье не поднял их; он смотрел на Марсель. Тут она начала прерывисто смеяться, закрыв глаза.

– Ха!.. Как смешно! А я‑то думала...

Он хотел подойти, но она открыла глаза и, отступив назад, показала ему на дверь. «Если я останусь, она заорет», – подумал Матье. Он повернулся и вышел из комнаты в носках, держа туфли. Спустившись по лестнице, он обулся, ненадолго остановился, взявшись за ручку двери, и прислушался. Внезапно до него донесся низкий и мрачный смех Марсель. Он вздымался, как ржание, и постепенно затухал. Раздался голос:

– Марсель! Что случилось? Марсель!

Это была ее мать. Смех резко пресекся, все погрузилось в тишину. Матье еще минуту прислушивался, потом тихо открыл дверь и вышел.

XVIII

Матье думал: «Я негодяй», и это его безмерно удивляло. В нем не осталось ничего, кроме усталости и оцепенения. Он остановился на площадке третьего этажа, чтобы отдышаться. Ноги были ватными; за трое суток он спал всего шесть часов, а может, даже и меньше. «Сейчас лягу спать». Он сбросит кое‑как одежду, доковыляет до кровати и рухнет на нее. Но он знал, что не уснет и будет всю ночь лежать, устремив взгляд в темноту. Он добрался до двери квартиры, она была открыта, Ивиш, должно быть, в панике бежала; в кабинете еще горела лампа.

Он вошел и увидел Ивиш – та, оцепенев, сидела на диване.

– Я не ушла, – сказала она.

– Вижу, – холодно откликнулся Матье.

Они с минуту помолчали; Матье слышал громкий и мерный шум своего собственного дыхания. Ивиш, отвернувшись, пробормотала:

– Я вела себя мерзко.

Матье не ответил. Он смотрел на волосы Ивиш и думал: «Неужели я все это сделал из‑за нее?» Она наклонила голову, и Матье с прилежной нежностью посмотрел на смуглый девичий затылок. Он хотел бы почувствовать, что дорожит ею больше всего на свете, чтобы его поступок имел хотя бы это оправдание. Но он не чувствовал ничего, кроме беспредметного гнева от совершенного поступка, голого, скользящего, непонятного: он украл деньги, он бросил беременную Марсель – ради чего?