Продолжение знакомства

«Из биографических рассказов Надежды Михайлов­ны» — так, пожалуй, я мог бы назвать эту главу. Днев­ник я никогда не вел (исключая путевые тетради неко­торых зарубежных поездок). Но встреча с Надеждой Михайловной заставила меня перестроиться. По горячим следам я перекладывал на бумагу содержание наших бе­сед. Потому и имею возможность воспроизводитьих се­годня, не напрягая памяти, не фантазируя и ничего не добавляя.

— В этой жизни, — говорила Надежда Михайлов­на, — я изживаю трудную карму. И началась она бук­вально со дня моего рождения. Меня сразу невзлюби­ла мать. Когда после рождения меня поднесли к ней, я показалась ей чрезвычайно похожей на брата ее, кото­рого она терпеть не могла. И эту нелюбовь она распро­странила на ребенка. До пяти лет я жила у бабушки и совершенно не знала материнской ласки. Потом мать за­брала меня к себе. Но к тому времени у меня появилась младшая сестра. Помню, в детской она качает ее кро­ватку. А я ною:

— Мам, приласкай меня.

— Отстань. Ты большая.

И вот это «ты большая» определило всю мою жизнь. С детства и до старости всегда «я большая». Всегда о ком-то забочусь, кому-то помогаю.

Замужем никогда не была. Некогда было. Учеба — я занималась живописью, — а потом на руках у меня очутились больные родственники. Просто не было вре­мени для личной жизни.

_ Чего, чего, а времени на личную жизнь у людей обычно хватает, — возразил я. — Значит, у вас устрем­ленность другая была.

. — Очевидно, так, — согласилась Надежда Михайловна. — Но я очень хотела ребенка. Обращалась с прось­бой к Богоматери: «Ведь у тебя был ребенок. Сделай так, чтоб был и у меня, пусть даже незаконный». Но вот не получилось.

— Зато теперь у вас столько детей, — сказал я.

— Да, но мне хотелось, чтоб он был у меня в жи­воте.

— Сны я вижу редко, но когда вижу, то, как прави­ло, это сны-предвидения. И первый такой сон мне при­снился, когда мне было семнадцать лет, и когда я была далека от всякой мистики. Я увидела себя в лесу и уви­дела, что надвигается нечто ужасное и мохнатое. Это была Смерть. И я поняла, что от нее мне надо спасать самых близких людей: отца и брата. А спасти можно единственным способом: взобраться на дерево, чтобы Смерть не увидела. Я взобралась на верхушку, и в тот же момент Смерть меня увидела. И я умерла.

Помню ощущение: я стою, живая, и с недоумением смотрю на свое неподвижное тело. А потом радость, не­вероятная радость охватила меня, светлые существа окружили меня.

— Я хочу остаться здесь! — закричала я.

— Ты можешь остаться, — сказал мне чей-то го­лос. — Но для этого ты должна подняться по ступень­кам вот того храма.

Мне показали на высокий, увенчанный куполами храм. Поднялась. Уселась на последнюю ступеньку.

— Нет, ты должна посмотреть в окошко. В зеленой стене растений заметила окошко и заглянула в него.

Передо мною возникла картина города, обычного города. Шел дождь, и шли обычные люди, укрывшись зон­тиками. И чувство любви, острой-острой любви к этим людям пронизало меня насквозь. И я воскликнула:

— Нет, я не могу остаться. Я должна вернуться к ним, помочь им прийти сюда.

И я проснулась. Когда мне бывало трудно, я вспо­минала этот сон и говорила себе:

— Не ропщи. Ты сама избрала себе эту участь.

— Незадолго до революции я с моей сестрой и гим­назической подругой решила совершить паломничество к мощам святого Сергия. Паломничество мы начали, как и положено, с Хотькова, где тогда располагался женский монастырь. Придя пешком из Москвы, остановились в монастырской гостинице. Покормили нас гречневой ка­шей, отвели в комнату, где стояли три аккуратно убран­ные кровати. Мы уже собирались ложиться, как вдруг заметили, что на стенах шевелятся обои. Заглянули за обои, а там — о ужас! — несметные полчища клопов. Мы выскочили как ошпаренные из комнаты, заплатили сколько следует за несостоявшийся ночлег и — на ули­цу. Смотрим, а там народ бежит: схимонахиня вышла из своих покоев, и все бегут, чтоб получить ее благосло­вение. Схимонахиня — последняя ступень мона­стырского пострижения. Обычно она находится в мо­литвенном уединении и чрезвычайно редко бывает на людях. Побежали и мы. Она дала каждой из нас благослове­ние, сопроводив его какими-то словами. Сестре сказала: «Ох, как нужно тебя благословить!» (Через три года се­стра умрет в тюрьме от сыпняка.) Подруге сказала: «Да­леко поедешь». (Во время гражданской войны она вый­дет замуж за белого офицера и эмигрирует.) А мне ни­чего не сказала. А я была самолюбивая. Стою в недоумении. Она посмотрела на меня и говорит: «Чего же мне благословлять тебя, когда тебясам Бог благо­словил».

А на обратном пути, на вокзале теперешнего Загорска я купила книгу Рамачараки «Пути достижения индий­ской йоги». Там мне понравилась одна медитация, для которой надо вставать в четыре часа утра и садиться в определенной позе. Я сделала все по правилам. И дей­ствительно, я почувствовала, что как будто отделяюсь от тела. И тогда я впервые услышала внутренний голос, но как бы идущий извне. Теперь-то я понимаю, что это го­лос Учителя. Но тогда я этого не понимала. А голос про­изнес:

— Немедленно прекрати и никогдаэтим больше не занимайся.

Голос был такой властный и убедительный, что я сра­зу ему поверила, и никогда больше такими упражнения­ми не занималась.

— Самое значительное переживание я испытала в два­дцать один год. Это было на Пасху. Тогда дела с живо­писью и дела семейные — все обстояло хорошо. А я не была счастлива и хотела понять: зачем я живу? После пасхальной службы вечер и часть ночи я просидела на балконе седьмого этажа. Ждала: должен появиться Хри­стос. Но Он не появился. Я легла спать. И перед тем как заснуть, я в отчаянии закричала:

— Христос, если Ты есть, Учителя, если Вы есть,Выдолжны появиться. Вы не имеете права не явиться.

И провалилась в забытье без сновидений. И ничегонепроизошло.

На другой день я пошла в гости к крестной (она жи­ла в Сокольниках, мы — на Мясницкой). И, возвра­щаясь от нее (это было примерно в три часа дня), я неожиданно вступила в другой мир. Мир иного измере­ния — без всякого усилия с моей стороны — раскрыл­ся для меня. Я увидела Христа, я увидела свое высшее «Я». Я прозрела прошлое и будущее свое. Я ощутила Вечность. Я почувствовала, как пульсирует мое бытие в Боге. Причем это было так реально, что для меня ско­рее нереален стол, нереальны вы, сидящий передо мной, а не тот мир, внезапно открывшийся мне. Состояние это продолжалось часа три. В мире физическом я двигалась, ощущала людей, разговаривала (но все это происходило отдельно и отстраненно от меня). Помню ужасного вида нищего, прошлую и будущую жизнь которого я прочла. Такое больше со мной не повторялось. Такое, оче­видно, переживается лишь один раз.

— Вы, конечно, знаете знаменитое изречение Маркса: «Религия есть опиум для народа». С ним у меня связано забавное воспоминание. После революции это изречение тиражировалось в большом количестве в виде лозунгов. Как правило, они водружались на фронтонах зданий не­подалеку от церквей и часовен. Повсюду только и ви­дишь: «Религия есть опиум для народа».

Однажды я взяла извозчика. Едем мимо Тверской. Вдруг он оборачивается ко мне и говорит:

— Какой хороший лозунг. Не правда ли, барышня?

— Чем же он хороший? — в недоумении спраши­ваю я.

Он объясняет:

— Конечно, хороший. Когда человек болеет, ему да­ют опий, чтоб полегчало от лекарства, чтоб боль утих­ла. Так же и с молитвой. Прочтешь ее — и на душе легче, и успокаиваешься потихоньку. Как будто лекар­ство принял. Так что лозунг этот в самую точку и по­падает.

— Я очень любила Кремль. Путь в школу лежал че­рез кремлевские площади, я готовилась к экзаменам в кремлевском саду; словом, он был как бы продолжением дома моего. И к тому же я знала духовную значимость Кремля.

Я знала, что в особо избранных местах планеты за­ложены священные магниты. Заложены они под египет­скими пирамидами, тайна которых еще не раскрыта. На­ходятся они и в основании кремлевского холма. И пото­му здесь все пронизано огненными токами. Сходите в Успенский собор, постойте в безмолвии несколько минут у гробницы патриарха Гермогена и, если будете чутки и внимательны, обязательно почуете эти токи.

Не надо также забывать, что Кремль и Москва нахо­дятся под защитой Троице-Сергиевой лавры, под защи­той духовной волны преподобного Сергия. А что такое Троице-Сергиева лавра? Если прибегать к терминологии Рериха, то это не что иное, как русская Шамбала. Суще­ствует предание, что создатель обители русской Шамбалы, святой Сергий, преодолевал расстояние от монасты­ря до Кремля в течение ночи. Возможно, не одну ночь забирал у него этот путь, но шел он непременно в ноч­ное время. Почему? Да потому, что тогда атмосфера осо­бенно насыщена космическими излучениями. Да потому, что в тишине и одиночестве легче было прокладывать сокровенные пути среди девственных и дремучих лесов, которыми была окружена тогда Москва. Духовный центр России как бы физически смыкался с ее политическим центром и освящал его своими флюидациями.

И вдруг узнаю — Кремль закрывают. Это было весной восемнадцатого года. Я не могу попасть в Кремль! Но я была боевой и неукротимой. Пригляделась: люди показывают красные удостоверения, часовой их пропу­скает. А у меня студенческий билет красного цвета. По­казываю часовому. Пропускает. Так и стала ходить в Кремль. И вот однажды я попала в Успенский собор. Попала тогда, когда пустоту его стали заполнять мона­хи. Кремль был закрыт, но монастырь на его территории еще действовал. Нечто особенное ощущалось в окружа­ющей обстановке. Неожиданно — я не успела заметить, как это произошло, — появился синодальный хор. Это — необыкновенное зрелище. Как будто ожили фрески. За­тем внесли патриарха. Не ввели, как обычно, под руки, а внесли на золоченом сиденье. Началась служба. Одни монахи, из светских — лишь я одна. И только после я узнала: это было последнее прощальное богослужение в Успенском соборе. После этого он был закрыт.

А вот эту историю Надежда Михайловна выделяла особо. Рассказав ее, она попросила обязательно ее запи­сать, что я, разумеется, и сделал.

В сталинские времена — помимо других вещей — практиковалась высылка людей в определенный город или определенное место, где их бросали на произвол судьбы. Как устроишься — дело твое, но проживать раз­решалось только здесь, и нигде более.

Двух монахов из подмосковного монастыря сослали в Архангельск. Высадили. Иди куда хочешь. Ходят они по городу, заходят то в один дом, то в другой. Но кто же пустит — ссыльные. Но они не теряют надежды, призы­вают на помощь Царицу Небесную и продолжают по­иски жилища. Вот уже и вечер. Вышли на окраину. Ви­дят — на самом конце города изба, огонек светится.

— Зайдем туда.

Постучались. Выходит женщина и сразу с криком бросается к ним: — Где же это вы до сих пор пропадали? Мне Божья Матерь еще с утра сказала, что вы придете. Я пирогов напекла, баньку истопила. А они все шлендрают и шлендрают по городу.

Надежда Михайловна засмеялась и с удовольствием повторила:

— Все шлендрают и шлендрают по городу. Здорово отчитала. И ведь не за себя обиделась, а за Божью Матерь. В старину, кстати, считалось, что Россия — это Дом Бо­городицы. А такой дом, как понимаете, должен быть ши­роко открыт для странников и нуждающихся.

Честно говоря, меня несколько тревожила мысль о том, как отнесется Надежда Михайловна к письму ги­малайских Махатм, адресованному Советскому прави­тельству в 1926 году. Только что я опубликовал свою первую статью о Рерихе «Русский друг Индии», где при­вел текст этого документа, до той поры практически не­известного.

Я не опасался за основной пафос послания, в кото­ром приветствовались акции, призванные освободить дух человеческий от унизительных оков. «...Вы раздавили пауков наживы. Вы закрыли ворота ночных притонов. Вы избавили землю от предателей денежных... Вы при­знали ничтожность личной собственности... Вы прекло­нились перед красотою».

В конечном счете, ведь все это так совпадало с рево­люционным стилем поведения Иисуса Христа, который изгонял, как известно, торгашей из храма и обличал с беспощадной резкостью фарисеев и начетчиков-книж­ников.

Беспокоила меня фраза, с которой, собственно, и на­чиналось письмо, и которая успела вызвать возмущение некоторых моих знакомых, считающих себя верующими. «Вы упразднили церковь, ставшую рассадником лжи и суеверий».

Но к моему величайшему удивлению. Надежда Ми­хайловна, столь усердно посещающая церковь и неуклонно исполняющая церковные предписания, отнеслась к этой фразе совершенно спокойно. Более того. Она сказала:

— Я воспринимаю ее через призму давней, но очень значимой для меня встречи. Она произошла вскоре пос­ле революции на Благовещенье. Так уж получилось, что патриарх Тихон вел службу в той церкви, к приходу ко­торой мы принадлежали. Не помню, каким образом (может быть, потому, что у нас были знакомые из церков­ного старостата), но я попала на банкет по случаю пра­здника. И сидела я за столом в оригинальном соседстве. По одну руку — патриарх, по другую — старик, настоя­тель Успенского собора. Патриарх накладывал мне что-то на тарелку, но я, хотя время было голодное, совер­шенно игнорировала еду, потому что слушала, что го­ворит мне настоятель Успенского собора, обладавший, кстати, высоким правом от имени Бога венчать царей на царствование. А он, почему-то обращаясь ко мне, дев­чонке, говорил буквально следующее, что церкви пред­стоят гонения и разрушения, что виновато в этом само духовенство, которое недостойными поступками навлекло на себя грозу. Церковь должна быть разрушена, чтобы очиститься и возродиться.

Вот вы видели отца Владимира, — продолжала На­дежда Михайловна. — А знаете ли вы, что, если б он был священником до революции, синод наверняка упек бы его в дальний монастырь, в ссылку. За его неорди­нарность и чрезмерную отзывчивость.

Перед революцией священники превратились в замк­нутую касту, пекущуюся о доходных приходах, о мате­риальных благах. Грубость и нетерпимость их были ужасны. Помню, как пятнадцатилетней девочкой попала на исповедь к священнику, который задавал мне прямо­линейные циничные вопросы. Это было так оскорбитель­но, что после я три года не ходила на исповедь и чуть-чуть не превратилась в атеистку.

А вспомните скандальную историю отлучения Льва Николаевича от церкви! Вспомните преследования, ко­торым подвергались старцы Оптиной пустыни, поскольку не вписывались в бюрократически-официальную структуру церкви! Не случайно, что Толстой, когда бежал из дома, первым делом направился в Оптину пу­стынь, где его, невзирая на официальное отлучение от Церкви, приняли и приютили как родного. Преследуемые всегда находят общий язык друг с другом.

Так вот, та церковь должна была быть разрушена, она была разрушена. Вернее, разрушена не церковь, а церковность. Церковь не как организация, а как носи­тельница живого духовного начала осталась. Именно к ней и относятся слова Иисуса Христа: «Созижду цер­ковь, и врата адовы не одолеют ее».

Разумеется, и в письме Махатм речь идет об отказе от церковности, ставшей камнем преткновения на путях духовного развития людей. Видеть же в нем чуть ли не санкцию на гонения и преследования, которые обрушат­ся на церковь позже, — значит быть во власти или за­блуждения, или предубеждения. В двадцать шестом го­ду, когда пришло письмо Махатм, — я отлично помню это время — положение церкви более или менее стаби­лизировалось. Да и в послании о проблеме церкви гово­рится в прошедшем времени («Вы упразднили цер­ковь»), имея, по всей вероятности, в виду уже совершив­шийся акт отделения церкви от государства.

Другое дело, что потом положение церкви разитель­но изменилось. В буквальном смысле слова, истекая кровью, ей пришлось протискиваться через адовы врата. Да и сейчас, хотя формы борьбы с церковью стали мяг­че, она является и гонимой и презираемой.

Одним словом, положение церкви изменилось, а не­гативная фраза о церкви в письме Махатм осталась. Это порождает, да и будет порождать смущение в умах. Тем не менее, думаю, что отказываться от нее не следует. Она должна жить как предупреждение тем же самым церков­никам, что и в будущем они могут привести церковь на грань разрушения, если не усвоят полученного урока и если — не дай Бог! — из гонимых опять превратятся в гонителей.

Как-то я познакомил Надежду Михайловну с лю­бопытным эпизодом из жизни Рерихов в Гимала­ях. Местный почтмейстер-индус попросил у них Еванге­лие, о котором был наслышан, но не читал. Через ка­кое-то время он возвратил книгу с таким умозаключе­нием:

В этом прекрасном Учении я не нашел и следов современного христианства.

А ведь боюсь, что он прав, — с грустью в голосе произнесла Надежда Михайловна.— Мне рассказывали, что на Западе видели храм, над дверями которого была надпись: «Нищим вход воспрещен». О каком же христианстве здесь может идти речь? На порог этого храма не пустили бы и Христа, ибо он общался с нерес­пектабельной публикой — нищими, блудницами, мыта­рями — и сам потому стал нереспектабельным.

Вот вам типичный пример современного фарисейства, которое напрочь изгнало из памяти и совести великую заповедь, что истинный христианин — это тот человек, ко­торому Бог поручил заботу обо всех людях. Обо всех. Без единого исключения.

В очередной раз заговорили о Толстом. Надежда Ми­хайловна прочла отрывок из его письма — помечено 1903 годом — писателю Наживину, ныне основательно забытому.

«Невозможно написать биографию, историю, жизнь Иисуса потому что то, что мы знаем из этой жизни, есть самое высокое в духовной области из всего того, что мы можем знать. Его слова, Его учение есть то божествен­ное откровение, которое чрез него стало нам доступно. Для того, чтоб описать его жизнь, надо объяснить источ­ник, из которого возникло это. Как же я могу описать это, когда я только еле-еле понимаю то, что он сделал для меня доступным, открыл мне? Я не только не желал бы прибавить подробности о жизни Христа, желал бы откинуть и те, которые есть».

— Прекрасно сказано! — восхитилась Надежда Ми­хайловна. — Убей Бог, если понимаю, что здесь может не устраивать церковь, даже самую что ни на есть пра­воверную.

— Вообще-то я еретичка, — заявила мне однажды, слегка иронизируя над собой, Надежда Михайловна. — Разумеется, еретичка. Ведь я решительно расхожусь с какими-то ортодоксальными догматами церкви. Я не согласна, в частности, с постановлением одного Вселенского собора, осудившего веру в переселение человеческих душ. Не согласна хотя бы потому, что реинкарнация для меня — реальность, и я отлично помню некоторые свои бывшие воплощения.

Да, да, помню, но не думайте, однако, что погруже­ние в прошлое обязательно доставляет удовольствие и радость. Это приносит и страдание величайшее, ибо ужасней ужасного — вторичное переживание трагедии своих ошибок и заблуждений. Например, помню, как в одной из жизней стала самоубийцей.

Могу подтвердить, что муки самоубийцы самые страшные муки. Недаром Данте в «Аду» изображал са­моубийц в виде деревьев с человеческим торсом и ли­цом. Дерево — символ неподвижности и прикованности к тому, из чего человек тщетно хочет вырваться.

По личному опыту знаю, как трудно потом вопло­титься, как трудно даруется потом возможность вопло­щения. И как часто, воплотившись, бывший самоубийца рано и неожиданно умирает: ребенком или в расцвете сил своих и возможностей. Нас щадят, к нам милосерд­ны, скрывая от нас картины нашего прошлого.

Разумеется, предыдущие воплощения заключают в се­бе не только трагедии, но и пронзительные мгновения восторга и радости. Однако не следует приковывать к ним слишком пристального внимания, не надо замыкать­ся на них, ибо существует опасность, что человек мо­жет загипнотизировать себя своим прошлым и устранит­ся от действий в настоящем. Единственное, о чем, оче­видно, следует помнить — что самые значительные встречи в нашей теперешней жизни приходят к нам из прежних воплощений.

Убеждена, что вы — мой старый знакомый и что мы не раз встречались с вами в предыдущих жизнях. Но, как уже говорила, не хочу копаться в прошлом, а хочу глядеть вперед.

Не миновало Надежду Михайловну и поветрие увлечения теософией. Идеи Блаватской и ее учеников в первые десятилетия XX века в России стали мод­ными.

— Мачеха моя, — говорила Надежда Михайловна,—была теософкой. Она втянула в теософию отца моего, по­пыталась приобщить к ней и меня. Правда, председатель­ница московского теософского общества сказала, что я слишком молода и что потому она меня запишет в ор­ден «Звезда Востока».

Как вы знаете, именно в это время руководители тео­софского движения Чарльз Ледбитер и Анни Безант в Адьяре взяли под особую опеку индийского мальчика Кришнамурти. На весь мир они объявили его новым мессией — вторым воплощением Иисуса Христа. А по­ка—в ожидании грядущей деятельности нового Иисуса Христа — занялись формированием штата апостолов (в число двенадцати апостолов, естественно, вошли и Лед­битер, и Безант). Для молодежи был создан духовный орден «Звезда Востока», патроном которого провозгласи­ли Кришнамурти.

Меня записали в эту организацию. Я носила, как знак принадлежности к ордену, серебряную звезду на золотой цепочке. Это мне нравилось, потому что было красиво. Ходила на собрания. Боже, что за сумбур там царил! Кто садился за рояль и пел псалмы, кто декла­мировал Бхагавадгиту, кто, приняв определенную асану, занимался медитацией, и т. д.

Однако случилось так, что вскоре я познакомилась с одним ясновидящим. Он-то и посоветовал мне выйти из ордена, потому что, сказал он, путь это неверный. Под его влиянием я и решилась на этот шаг. Меня при­нялись отговаривать, но я была непреклонна.

И в ту же ночь я увидела сон: будто иду по раска­ленным улицам какого-то южного индийского города. И вижу: навстречу идет Кришнамурти.

— Вы знаете: я ушла от вас.

— Знаю. Но все равно мы будем работать вместе. Как известно, когда Кришнамурти достиг зрелого воз­раста, он повел себя не так, как ожидали теософы. Он от­казался от услуг новоявленных апостолов. Он распустил орден «Звезда Востока» (за что я ему очень благодар­на — сказала Надежда Михайловна. — И видите, я как будто угадала его намерения, порвав с орденом.) Сохра­няя высокое уважение к своим теософским воспитате­ля, Кришнамурти решительно отверг теософские каноны. И остался в одиночестве, избрав особый путь слу­жения людям, очищаяих сознание от предрассудков и заблуждений, связанных с верой в любые — пусть даже самые величайшие — авторитеты.

— Возможно, он и прав, — добавила Надежда Михай­ловна. — Возможно, как он и обещал, мы работаем вме­сте, но не общаясь на физическом плане бытия. Ничего удивительного в этом нет. В духе — если дух действи­тельно проснулся в нас — мы все едины.

Как я понял, Надежду Михайловну весьма коробила иерархическая табель о рангах, тщательно расписанная теософами.

— Слишком уж много воображения занимают у них так называемые степени посвящения, в соответствии с которыми они пытаются с математической точностью различать ниже и выше стоящих на духовной лестнице. Че­ресчур уж благоговейный трепет вызывает у них само слово «посвящение». «Этот — имярек — принял третье посвящение, а этот — предел возможного на земле — четвертое!»

А, собственно, что означает этот термин, которому пытаются придать столь таинственную окраску? Посвя­щение — это сгустившаяся в короткий отрезок времени эволюция человечества. В силу определенных обстоя­тельств человек получает возможность пройти в уско­ренном темпе те этапы развития, которые когда-то, но, естественно, в более замедленном ритме пройдет все че­ловечество. Так что ступени посвящения — это, по су­ществу, лишь ступени открывающегося знания. А вот на какой ступени неземной иерархии стоит твой дух — сие должно быть для тебя закрыто и не интересовать тебя вовсе. Иначе получается, как говорится, арифметика вме­сто души.

Главная линия расхождения Надежды Михайловны с теософами — отношение к Иисусу Христу.

— Теософы не сумели приблизиться к тайне Хри­ста, — считала она. — В вопросе с Христом они запу­тались и запутали других. А произошло это потому, что они пытались механически расставить все по полоч­кам, земными мерками измерить неземное. Вот и _ ускользнуло от них самое главное, а именно то, что яв­ление Христа — единственное, несопоставимое ни с чем, переломное событие в космически-посвятительной жиз­ни человечества.

Теософы не поднялись до уровня мысли блаженного Августина, который утверждал, что христианская рели­гия в своей изначальной сути «существовала уже среди древних народов и не было времени, когда она не суще­ствовала».

Теософы не поняли того, что понимали Махатмы, пе­ред которыми они преклоняются и которые, в свою оче­редь, преклонились перед тайной Христа. Помнитеих слова о Христе в «Криптограммах Востока»: «Мы знали многое. Он же мог все. Послужить Его Учению решили мы тогда».

«Земля наша обогатится многими замечательными медиаторами», — писала Елена Ивановна Рерих в одном из писем, которое мне довелось прочесть, когда я изучал архивы нью-йоркского музея Рериха.

Непривычное для русского слуха слово «медиатор» больше всего, пожалуй, соответствует понятию «провод­ник». В оккультной литературе «проводником» называ­ли человека, который развил свои внутренние способно­сти до такой степени, что может воспринимать информа­цию, идущую из гиперфизического пространства, и потому может выступать в роли связующего звена между двумя мирами: видимым и невидимым.

Елена Ивановна просила, однако, не путать медиа­тора с медиумом, ибо между ними лежит разница прин­ципиального характера. Если медиум передает сверхчув­ственную информацию, находясь в сомнамбулическом, полубессознательном состоянии, то медиатор работает в полной ясности своего сознания. Если способности ме­диума определяются специфическим строением организ­ма, данным ему от рождения, то медиатором (как и йогом) не рождаются;им становятся в результате осо­бой внутренней духовной дисциплины.

«Высокий медиатор, — сообщает Елена Ивановна, — может достичь многих ступеней Йоги. Лишь самые вы­сокие для него не доступны, такие, как дальние полеты в сферы высшие и космическое сотрудничество и строи­тельство. Но для непосредственной эволюции на земле медиаторы могут даже иметь больше приложения, неже­ли Йог, оявленный на космическом строительстве».

Так вот, Надежда Михайловна и принадлежалак чис­лу людей (редчайших людей), которых Елена Ивановна именовала медиаторами. Собственно, Надежда Михай­ловна этого и не скрывала и говорила по этому поводу следующее:

— Когда во мне хотят видеть наставника и Учите­ля — а такое, увы, случается, — я отвечаю, как уже от­вечала вам: я не Учитель, Учитель у нас один — Иисус Христос. Я же обладаю двумя дарами, которыми могу поделиться: знанием и даром проводничества. Моя рабо­та с Тем, кого принято называть Учителем (а я же для себя называю его старшим братом), заключается в слия­нии с Ним во Христе. Через меня могут обратиться с вопросом к Учителю (будем уж употреблять старую, устоявшуюся терминологию), но получение ответа в зна­чительной степени зависит от самого вопрошающего: он должен быть предельно чист и искренен в своем обра­щении к Учителю, освободив себя на это мгновение от всего наносного и личного, а это трудно, ох как трудно!

Что же касается проводника, то его сознание должно быть отшлифовано, словно линза, дабы пропускать чи­стый, незамутненный свет. Когда идет работа с Учите­лем, не должно быть меня и ничего личного. Иначе не­избежны искажения.

Главное условие проводничества — безусловное и полное отрешение от себя. Представьте себе, если бя, предположим, радовалась тому обстоятельству, что про­вожу Учителя. Я б не смогла тогда донести в нерушимой цельности его мысли. Здесь должна отсутствовать даже радость. Не говоря уже ни о чем остальном.

Я не ясновидящая, — говорила Надежда Михайлов­на, отвечая на мой вопрос, каким образом она видит то, что мы, обычные люди, не имеем возможности видеть. — Могу объяснить при помощи аналогии. Можете предста­вить себе сейчас лицо Ларисы? Можете. Примерно так же и перед моим внутренним взором возникает лицо Учителя. Только это непроизвольно и неожиданно. Осо­бенно ясно вижу глаза. Но вообще я ощущаю и очерта­ния фигуры. — Надежда Михайловна скосила глаза вбок. — Вот и сейчас Он здесь.

Во время первой нашей встречи Учитель Мория — по ее словам — обозначился с чрезвычайной четкостью (как я понимаю, это и послужило решающим аргумен­том в пользу продолжения нашего знакомства).

— Он подошел так близко, что я вздрогнула.

Надежда Михайловна разделяла мысль Елены Ива­новны о том, что «медиумов много, но грядущее время позволит иметь медиаторов».

— Это время уже пришло, — говорила она, — и лю­дей, обладающих даром проводничества, будет появлять­ся все больше и больше.

Чем это объяснить? Особенностями нашей Эпохи. Де­ло в том, что Тонкий Мир предельно приблизился к зем­ному плану, и космический огонь (о котором так много говорится в Агни Йоге) пронизывает сферы физического бытия. Устраняются последние препятствия. Контакты с Тонким Миром облегчены донельзя, и они в скором будущем могут стать заурядным явлением. Но это, как вы понимаете, не заслуга людей, не результат развития их духовных центров, а заслуга времени, на уровень ко­торого нам нужно восходить.

К сожалению, люди не готовы к такому повороту со­бытий и в силу своего нелюбопытства и замкнутости, и потому, что отсутствует должная информация, а у нас еще и потому, что наложен решительный запрет на эту тему. Людей ждут серьезнейшие испытания, грозящие подчас и потерей душевного равновесия, и расстройством психики, если они стихийно и по-партизански будут втор­гаться в огнеопасные зоны Тонкого Мира. Вот почему про­блема взаимодействия с Тонким Миром и постижения его законов должна обрести, если хотите, даже научно-методологическую основу. Вот почему, очевидно, столь актуальны для нашего времени книги Живой Этики или Агни Йоги: в них, как вы знаете, все это рассмотрено подробно и основательно.

Несколько фрагментов из бесед с Надеждой Михай­ловной, которым можно предпослать тематические заго­ловки.

О внутреннем спокойствии. — Внутреннее спокой­ствие — это не свидетельство достижения, если оно идет от равнодушия или если человек старается загнать внутрь все, что его мучает, дабы не помнить и забыть о нем. В детстве и юности я была потрясающе спокойна, все неприятности принимала с непоколебимым фа­натизмом. Потратили массу усилий, чтоб вывести меня из оцепенения спокойствия, ибо это было состоянием мертвенности. Другое дело — спокойствие, вырастаю­щее из преображения чувств и сил, которые в тебе дей­ствуют. Наш путь — это не уход от страданий (не заго­нять внутрь от самого себя мы их должны), а преобра­жение и преобразование их.

— Но есть же продвинутые люди, — сказала Гали­на, — которые выше переживаний, ибо видят дальше и глубже нас. Я присоединился к ней, напомнив постулат восточной мудрости о неуместности слез. «Когда плачут, то плачут только о себе».

Но Надежда Михайловна решительно нам возра­жала.

Чем выше по духу существо, тем тоньше и глубже его сопереживание. Вспомните Христа, который прослезил­ся, когда ему сообщили о смерти Лазаря. Ведь знал, что воскресит его, но прослезился, сочувствуя страданиям, которые испытывает сейчас Лазарь.

— Выходит, что христианство, — сказал я, — в чем-то не совпадает с восточными учениями.

— Подчас оно вступает в противоречие, — сказала Надежда Михайловна, — с человеческой мудростью, ибо не забывайте: Христос принес на землю любовь и муд­рость божественные.

О йогических упражнениях. — Они таят в себе опре­деленную опасность. Человек чувствует себя как бы в броне, неуязвимым для страдания. И в результате серд­це черствеет. Христианский путь другой: он призывает не бояться страданий, идти через страдания. Страда­ние — радость. Голгофа суждена каждому из нас. И лишь через Голгофу возможно спасение и постижение истины.

О проблемах ясновидения. — Больше всего я боюсь, когда в человеке внезапно открывается гиперфизическое видение. В православии такие видения именуют «пре­лестью», в оккультных книгах — «астральным опьяне­нием». Блаватская справедливо предостерегала, что в астральном мире цветут чрезвычайно яркие розы, но под каждой розой притаилась ядовитая змея. В этих виде­ниях нужно уметь разбираться, а люди к этому, как правило, не готовы. Поэтому предпочтительнее, чтоб процесс внутренней работы осуществлялся через созна­ние и контролировался им.

Кажется, суффийская традиция говорито том, чтосуществует сто одна ступень внутреннего познания. Пер­вая — низшая, — где и больше всего путаницы, ясно­видение, вторая — яснослышание, и так далее по вос­ходящей. Так вот, высшая — сто первая сту­пень — это та, когда человек не видит и не слышит, а четко мыслит, наперед зная, как ему безошибочно дей­ствовать. Эту ступень, к достижению которой мы долж­ны с вами стремиться, я бы определила словом «ясномыслие».

О медитации. — Не надо ждать от медитации ре­зультатов. Это тренировка, необходимая и нужная, это подготовка к духовному озарению, но само духовное оза­рение приходит неожиданно; оно может прийти в доро­ге, на работе, а не обязательно во время медитации. Здесь уместно сравнение с зерном. Поливка его необхо­дима, но когда оно прорастет и взойдет, нам знать не дано.

О темных. — У темных очень развита работа с иллю­зорными формами. Они создают обманчивые вихри, в ко­торые стараются вовлечь человека. Обычный прием тем­ных — взять прекрасную идею и повернуть ее немнож­ко, сдвинуть и спутать. Темные тесно связаны с обла­стью иллюзий в астральном мире. А что такое область иллюзий? Это свет, прекрасный свет и черные точки, символизирующие обман.

В темных деяниях и темных символах в искажен­ном виде присутствуют светлые приметы. Темные умеют подавать все это ярко и могут привлечь к себе неиску­шенные души. Они стараются привлечь к себе все твор­ческое и талантливое, дабы заставить служить своим Целям.

Один из самых важных и принципиальных моментов, отделяющих темных от светлых, состоит в следующем. Темные стараются как можно шире привлечь к себе большое количество людей, рекламируя себя, зазывая и заманивая в свои сети. Что же касается нас, то мы долж­ны уподобиться человеку, который зажег свечу, но не побежит по всем закоулкам, дабы не погасить ее. Нет. Он поставит свечу на стол, и на ее спокойный свет придут не случайные, а именно те люди, которым она нужна.

О карме. — Многие думают, что изживание кармы обязательно связано с прорывом в прошлое, с показом картин предыдущих воплощений. Ничего подобного. По большей части в мелочах текущей жизни изживается карма. Вы замечали, очевидно, как неверно повернутый кран на кухне, разбитая чашка, какое-то неуклюжее движение вызывает реакцию, совершенно не соответству­ющую значимости поступка. Человек в негодовании мо­жет как бы перечеркнуть глубокие отношения, связыва­ющие его с другим. Что это значит? Это значит, что про­изошел взрыв прошлой кармы, детонатором которого по­служила ничтожная мелочь. Вот почему нужно быть осо­бенно бдительным к мелочам. И конечно, надо быть по­стоянно собранным, ибо лишь в этом состоявши вы можете противостоять нахлынувшей волне старой кармы и преодолеть ее.

О гневе. — Гнев за правду Божию не создает правды Божией. Наоборот. Он уводит от нее. Во всех случаях жизни надобно помнить, что, может, вся правда Божия вот в этой простой поговорке: кто добрее, тот умнее.

О молитве. Я выразил сожаление по поводу того раз­рыва, который существует — и существует постоянно — между молитвой, с одной стороны, и текущей жизнью — с другой. Что толку в нашей молитве, если в суете и спешке она потом забывается и все идет обычным чере­дом? А хотелось бы жить так, как творят молитву.

— Ну, это идеал, к которому должно стремиться и который трудно достижим, — сказала Надежда Михай­ловна. — Мы живем не всей полнотой сознания, у нас действует лишь маленький его участок, а полнота созна­ния проявляется лишь в отдельные моменты. Но не ду­майте, что в течение дня вы живете без молитвы. Молит­ва это как электрическая лампочка, которую вы зажгли, пробудившись. Вы привыкли к ней, вы не замечаете света лампочки, редко когда вы обратите на нее внима­ние, но она ведь есть и она горит.

От Надежды Михайловны я получил листок, который потом долго-долго хранил в своих бумагах, с текстом стихотворения двадцатилетнего солдата Зацепы. Он был «бит в ночной атаке в 1944 году. В кармане его шинели обнаружили вот это стихотворение, написанное перед боем.

Послушай, Бог, еще ни разу в жизни

С Тобой не говорил я, но сегодня

Мне хочется приветствовать Тебя!

Ты знаешь, с детских лет мне говорили,

Что нет Тебя. И я, дурак, поверил!

Твоих я никогда не созерцал творений...

И вот сегодня ночью я смотрел

Из кратера, что выбила граната,

На небо звездное, что было надо мной, —

И понял вдруг, любуясь их мерцаньем,

Каким жестоким может быть обман...

Не знаю. Боже, дашь ли Ты мне руку,

Но я Тебе скажу, и Ты меня поймешь:

Не странно ль, что среди ужаснейшего ада

Мне вдруг открылся Свет, и я узнал Тебя.

А кроме этого, мне нечего сказать...

Вот только... что я рад, что я узнал Тебя.

На полночь мы назначены в атаку,

Но мне не страшно — Ты на нас глядишь...

Сигнал... Ну что ж, я должен отправляться...

Мне хорошо с Тобой... Еще хочу сказать,

Что, как Ты знаешь, битва будет злая,

И ночью я к Тебе, быть может, постучусь.

И вот, хоть до сих пор я не был Твоим другом,

Позволишь ли Ты мне войти, когда приду?

Но, кажется, я плачу...Боже мой, Ты видишь —

Со мной случилось то, что ночью я прозрел.

Прощай, мой Бог! И вряд ли я вернусь.

Как странно... Но теперь я смерти не боюсь!

Когда я впервые прочитал стихотворение Зацепы в Аудитории — это было в тысячелетний юбилей крещения Руси, — люди не аплодировали: люди — плакали.

Революция принесла Надежде Михайловне тяжелей­шие испытания. Расстреляли отца. Брат, сражавшийся на стороне белых, погиб. Сестра умерла в тюрьме. Да и саму Надежду Михайловну неоднократно арестовывали из-за происхождения и нелояльных родственников.

— Правда, потом выпускали, но вот рукописи, изъя­тые во время обысков, — жаловалась она, — а я писала не только теоретические вещи, у меня были романы на эзотерические темы, остались погребенными в архивах ГПУ.

Но ожесточение ни в коей мере не коснулось души Надежды Михайловны, и ни разу я не слышал от нее слов негодования и осуждения (хотя, казалось бы, у нее были к этому все основания) в адрес советской власти. Она говорила:

— Когда приходит испытание, когда рушится вера, то, как справедливо сказано Лао Цзы, и выявляются истинно верующие. Воспринимать же историю через призму личной биографии, значит ограничивать себя и не понимать ее.

Сталин для меня, например, на уровне Аттилы. Но ведь даже и к Аттиле не может быть однозначного от­ношения, хотя орды его вихрем прошлись по Европе, уничтожая и сжигая города и церкви. Известно, что христианский подвижник — впоследствии его канонизи­ровали как святого, — увидев предводителя гуннов, пал перед ним на колени с восклицанием: «Приветствую те­бя, Аттила. Ты бич Господень, который пришел пока­рать нас за грехи и беззакония наши».

Сваливать вину за трагические результаты историче­ского процесса на одну — пусть самую злодейскую — личность — это, возможно, и хорошо в качестве эмоцио­нальной разрядки. Но по существу это отказ от подлин­ного анализа событий. Личность государственного масш­таба обязательно фокусирует в себе психическую энер­гию масс. Поэтому, очевидно, Гегель и говорит, что каждый народ имеет то правительство, которое он заслу­живает. Напасти приходят к нам не извне, они выраста­ют из нас самих, наших недостатков, невежества, искрив­ленных устремлений.

На мой взгляд, начало первой мировой войны знаменовало собой начало Апокалипсиса. Ну, если не Апока­липсиса — то преддверия его. Недаром в канун войны гималайские Махатмы как бы вышли из небытия и на­правили предупредительные письма в Германию Виль­гельму Второму, в Россию — Николаю Второму. Во вся­ком случае, все началось именно с первой мировой вой­ны, которая предопределила вторую мировую, а из вто­рой мировой выросла «холодная война», которая в соче­тании с современной экологической ситуацией грозит автоматически превратиться в третью мировую. А она, как и обещано в Апокалипсисе, действительно может уничтожить все живое на земле.

Словом, после первого августа четырнадцатого года время катастрофически сдвинулось. Его прежний отсчет безнадежно устарел. Прежние либерально-гуманные ре­цепты оздоровления обстановки (сами по себе правиль­ные) оказались непригодными для новых условий. На первый план выдвинулся, если хотите, иррациональный фактор. Задним числом, на безопасном удалении от со­вершившегося легко давать советы и предлагать альтер­нативы той же самой Октябрьской революции. Но в то время страна. стремительно ввергалась в хаос, а россий­ский хаос сулил непредсказуемые последствия для все­го мира. Ведь с иррациональной точки зрения, о которой раньше не было принято говорить, судьба нынешней ци­вилизации теснейшим образом связана с судьбой России. Гибель России будет гибелью современной цивилизации. Но об этом вы знаете, поскольку изучаете Рериха. Из хаоса, долженствующего вот-вот превратиться в апока­липсический, был единственный выход. Да, мучитель­ный. Да, кровавый. Этот выход — Ленин.

Капитализм и коммунизм для меня не политические, а духовные понятия, издревле — еще во времена Хри­ста — противостоящие друг другу. А если капиталисти­ческий строй мерить духовной шкалой, то, ей-Богу, он окажется ниже феодализма и даже рабовладельческого строя. При всех трудностях и сложностях докапитали­стических эпох в человеке не вытравливалось все человеческое, существовала чистота патриархальных отношений; была романтика; величайшие духовные идеалы могли овладевать людскими массами: вспомним хотя бы первые века христианства. А капитализм? Он превраща­ет человека в некое одномерное существо, сконцентрированное лишь на одной точке: материальные блага, деньги.

Мне как-то довелось прочесть рассказ о том, как в одном городе объявилась чудотворная икона. Она дей­ствительно была необычайной, ибо исполняла все жела­ния жителей. Город процветал, и слава о его процвета­нии разнеслась повсюду. Привлеченный слухами, город посетил пустынник. И вот на что он обратил внимание. Все желания исполняются, а люди ходят хмурые, недо­вольные, и выражение радости отсутствует на их ли­цах. В чем же дело? Выяснилось, что все желания горо­жан сводятся к сугубо материальным вещам; тот просит денег, тот новый экипаж, тот загородную виллу. Отказа нет ни в чем, но легко доступное, увы, легко рождает и чувство пресыщения. Но никто из горожан не догадался попросить об усмирении своего раздражения, гнева, за­висти, о даровании внутреннего равновесия и гармонии. Никто не подумал попросить, как это сделал царь Соло­мон, знания и мудрости.

Словом, икона эта была не от Бога, а от дьявола. А дьявол, как известно, смеется, когда человек дости­гает желаемого (естественно, если это желаемое лежит в области материальных благ и внешних жизненных успе­хов).

Так вот, для меня этот город — символ капитализма. Лик, которому поклоняется капитализм, как бы его ни подкрашивали христианскими красками, навсегда оста­нется ликом сатаны.

Вот почему, очевидно, русские писатели — предполо­жим, Фонвизин, Карамзин, — когда попадали из своей крепостнической страны на Запад, то вместо того, чтоб восторгаться, приходили в ужас от соприкосновения с за­падной действительностью. По той же самой причине Герцен, а потом народники — через развитие крестьян­ской общины — мечтали спасти Россию от капитализма.

Собственно, Россия в чистом виде никогда и не знала капитализма. Во всяком случае, политической властью он у нас не владел.

Да и российские капиталисты разительно были не по­хожи на европейских и американских. И это не случай­но. Дело в том, что там, на Западе, быть миллионером это почетно, а быть миллионером у нас это немножко совестно. Как бы осознавая свою ущербность, наши мил­лионеры бунтовали против себя (это прекрасно описано Горьким в «Фоме Гордееве»), жертвовали деньги на ре­волюцию, то есть подкладывали бомбы под собственное благополучие.

Мне думается, что здесь срабатывал инстинкт самосо­хранения, ибо Россия и капитализм — вещи несовмест­ные. Разве страна богоносного начала, каковой считал Россию Достоевский, может когда-нибудь примириться с внедрением начала сатанинского? «Нельзя служить од­новременно Богу и Мамоне» — это русский человек ощущает, быть может, гораздо острее, чем любой другой человек в мире.

— Но говорят, — вступил я в беседу, — что капи­тализм изменился, стал мягче и гуманнее.

— Разумеется, изменился, — согласилась Надежда Михайловна. — Но изменения эти касаются частностей, а не сути. Да и пошли на эти изменения, может быть, потому, что над миром, как грозовая туча, нависала наша страна с новым строем и новыми идеалами. Еще неиз­вестно, как повели бы себя капиталисты, не будь нашей страны.

В частичные изменения капитализма верю. Но не ве­рю, что он когда-нибудь откажется от сути своей — от накопления материальных благ как главной движущей силы, как самоцели. Ведь тогда капитализм перестанет быть капитализмом.

Разумеется, и наш социализм — далеко не райские кущи. Его называют казарменным, а я бы назвала дву­мерным, ибо он оторван от духовной основы и духовных корней. Потому как плоскость и парит в пустоте. И на­ша задача состоит не в том, чтоб оглядываться и. тем более обольщаться призрачной трехмерностью капита­лизма — оглядываться назад значит окаменеть, — а в том, чтоб шагнуть в четырехмерное пространство духовного коммунизма.

Собственно, к этому и призывало письмо Махатм. Если б оно было воспринято! Но, увы...

Правда, меня несколько удивило, что авторы письма называют Ленина Махатмой. Вы же знаете, что к Ленину особых симпатий я не испытываю. Однако думаю, Махатмы исходят из знания чего-то более глубинно­го и сокровенного, нежели я.

И, во всяком случае, следует, очевидно, прислушать­ся к Черчиллю. Да, да, кажется, Черчилль, если мне не изменяет память, говорил примерно так: «Величайшим несчастьем России было то, что она породила Ленина, но и величайшим несчастьем России было то, что она потеря­ла его». Доживи Ленин до послания Махатм, ход исто­рии — в этом я не сомневаюсь — был бы совершенно иным.