Замкнутый контур

Сказка

Все герои и ситуации этой истории являются вымышленными.

Любое сходство с реальностью случайно и ничего не значит.

Если лают собаки во тьме ночей

– Значит, мертвая мать охраняет детей

Г. Лонгфелло, «Призрак матери»

Сырой и промозглой московской зимой, двадцать пятого декабря, в самый канун Рождества, среди синеватых садящихся сумерек в одном из закрытых маленьких двориков тихого центра на скамейке вдруг возникла женщина.

Впрочем, возникла, тем более вдруг – не совсем правильное в данном случае понятие. Оно предполагает в себе внезапность, некий одномоментный квант возникновения, а тут был скорее процесс. Над скамейкой сперва появилось легкое, почти незаметное, прозрачное свечение и колебание воздуха, подобное пару, исходящему от очень горячего предмета, помещенного в холод. Постепенно оно сгущалось, стекалось, принимало контуры и формы, наполняло их изнутри, осуществляясь и материализуясь.

Слово «материализация» тоже будет не совсем верным описанием происходящего. Любая материализация влечет за собой появление хоть какой‑нибудь материи, женщина же, появившаяся на скамейке из ниоткуда и застывшая в склоненной, скорбно‑молитвенной позе с закрытым руками лицом, материальной пожалуй что не была.

Вернее, была, но не совсем. Самым материальным был, наверное, надетый на ней халат, похожий на японское кимоно – шелковый, блестящий, ярко‑желтый весь в оранжевых и зеленых бабочках и красных цветах. Подол халата касался земли, широкие рукава открывали до локтей тонкие руки, ладони которых все еще закрывали лицо, из‑за пальцев видны были только темные волосы, сколотые небрежным узлом на макушке. Никакого холода, несмотря на одежду не по сезону, женщина явным образом не замечала. Как, впрочем, не замечала она и всего остального – серых сумерек, скамейки, голых тополей, полощущихся на ветру застывших прямоугольников стираного белья – всех непременных атрибутов зимней декорации обыкновенного московского двора.

Женщину звали Алла, и она умерла полгода тому назад. Смерти ее предшествовали обстоятельства, которые кому угодно могли бы показаться странными, если бы этот кто угодно наблюдал за ними непредвзято и со стороны. Беда была в том, что как раз тогда Алла была непосредственным участником всех событий и не могла трезво их оценивать, а по их завершении ее уже естественным образом ничего не волновало.

Потому что она, как уже было сказано выше, умерла. После смерти она попала в Эдем. Не оттого, что при жизни была такой уж праведницей, а именно в результате вышеуказанных обстоятельств. В канцелярии или где‑то еще зачлось, что ее смерть была безвременной, и в итоге она оказалась в этом заветном месте, Саду Вечного Блаженства.

Главным блаженством, какое получали души в Эдеме, было Забвение. Забвение означало, что душа, ступая в Эдем, получала отмеренную дозу чудесного снадобья, в результате действия какового начисто отрешалась от всех земных тягот и проблем, забывала свое прошлое, рвала все связи и обретала новую бездумную сущность. Души в Эдеме счастливо витали среди туманных кущей, которые и сами по себе были достаточно туманным понятием – то ли заросли кустов, то ли нерукотворные шалаши. Души по мере желания общались друг с другом, но, поскольку все они обладали Забвением в полной мере, а значит, лишены были малейших пороков и страстей, общение это было совершенно беспроблемным и оттого скучноватым.

Аллина же душа вообще не любила ни с кем общаться, и поэтому отыскала себе закуток на самом краю выделенной под Эдем территории, в узком пространстве между кущами и ограничивающей территорию стеной, куда редко забредали другие души. Там она и пребывала все основное время, изредка выбираясь только на небольшие, с целью моциона, прогулки‑полеты.

Стены Эдема, отделяющие его от всего остального (чего – остального, продолжает оставаться неизвестным широкой общественности, но, безусловно, должно существовать) были, собственно, не совсем стенами в нашем понимании. Они состояли из некой субстанции, прозрачной на вид и неосязаемой на ощупь, если бы кто‑то вздумал щупать ее руками, но вместе с тем непроницаемой для душ ни в каком направлении. Для того же, чтоб им не вздумалось пользоваться ее прозрачностью и обозревать окрестности, с внешней стороны стена была аккуратно завешена чем‑то монотонно‑белесым, напоминающим больше всего облака. Обитатели Эдема не помнили, конечно, ни про какие облака, да и выглядывать за стены совершенно не рвались, то есть меры предосторожности были, таким образом, даже слегка излишни.

Так случилось, что однажды, вернувшись в свой уголок с одной из прогулок, наша знакомая душа обнаружила в завесе щель. Что явилось причиной ее появления, осталось невыясненным, хотя по‑человечески вполне объяснимым. Время было предпраздничное, уборка, хлопоты, одно‑другое, шторы надо перетряхивать, суеты много – долго ли недоглядеть. Да и щель была, в общем, не так уж и велика, хотя, безусловно достаточна для того, чтобы душа, обнаружив ее, тут же приникла к ней заинтересованным взором. Забвение, будучи вещью совершенно замечательной, любопытства, увы, не исключает.

Оказалось, что даже через маленькую щель в небесных сферах разглядеть можно очень многое. Душа скоро выяснила, что в зависимости от наклона головы меняется угол зрения, что, в свою очередь, приводит к появлению все новых и новых картин. Поочередно заглядывая в щель то правым, то левым глазом, можно скользить взглядом по разным мирам, а сконцентрировавшись на каком‑либо одном, можно легким усилием воли то увеличивать, то уменьшать резкость и разрешение любой картинки, рассматривая ее то в целом, как панорамное полотно, то концентрируясь на мельчайших подробностях.

Развлекаясь подобным образом и слегка недоумевая, почему же раньше она, как и все остальные ее сообитатели, была лишена такого замечательного занятия, душа вдруг заметила, что картинка, мелькнувшая перед ней, чем‑то ей отдаленно знакома. Она сконцентрировалась, остановила мелькание образов, увеличила изображение...

Безусловно что‑то очень знакомое проступало сквозь дымку Забвения, пробивалось, как солнечный луч сквозь туман, и это что‑то было ужасно важным, очень нужным и главным, по сравнению с чем даже сладость беспроблемного бытия отступала на второй план.

Душа еще увеличила резкость, отмотала картинку чуть‑чуть назад – откуда только взялось в ней умение управляться с небесной техникой, но сейчас было не до того, еще сконцентрировала внимание, и вдруг...

Дети! Раньше у нее были дети, и они остались там, в этом конкретно месте, которое она рассматривала сейчас столь пристально через щелочку в облаках. С кем они? Как живут?

Алла вдруг вспомнила, что незадолго до появления в Эдеме разошлась с мужем, отцом своих детей, а до этого они прожили счастливо семнадцать лет. Вспомнила невольно, как и почему это случилось. Муж внезапно, среди полного душевного здоровья, заявил, что встретил истинную любовь своей жизни, глупую блондинку с гадким именем Валентина, собрался и ушел из дому в одночасье. Алла не то чтобы не возражала, она даже и не успела как‑то, а потом...

Бог с ним, с потом. Валентина Валентиной, но не мог же он бросить детей после моей смерти, значит, они сейчас с ним, а жить должны у нас, ну‑ка, посмотрим...

Алла выставила расстояния, почетче навела на резкость... То, что она увидела, настолько ей не понравилось, что последние лохмотья Забвения слетели с нее, как обрывки оберточной бумаги.

– Так‑так‑так... Это надо же. Значит...

Она перестала смотреть. Вновь обретенные мысли, взбудораженные увиденным, судорожно заметались в ее голове, непривычно натыкаясь на стенки недавно еще пустого пространства. Скоротечный, нелепый развод, не было сил, она начала болеть, откуда‑то возник заботливый мальчик, рвущийся в новые мужья, а она все болела, болела... Хотя нет, сначала возник мальчик – как его, Паша, а потом началась болезнь, долгая, выматывающая, непонятная. Поочередно вспоминались все странные обстоятельства, которые она тогда не желала замечать, и которые лежали теперь, как на ладони, связываясь в цепочки, из которых сплеталось что‑то настолько гадкое, настолько невообразимое, что не было никаких сил на это смотреть. Все это требовало немедленного вмешательства, и уж разъяснения точно.

Алла отпрянула от окна. Не сидеть. Действовать, действовать, и как можно скорее. Выбраться бы отсюда, да только как. Впрочем, она попала сюда, значит, есть вход, а где вход, там и выход, а у выхода есть начальство, вот с ним и надо разбираться... Она подхватилась и понеслась ко Входу в Эдем, не преминув отметить про себя удобство и скорость передвижения в полете, на которые раньше, в состоянии Забвения, никогда внимания не обращала.

Начальство в Эдеме было. У Входа вечно и неизменно нес свою бессменную вахту Блюститель Врат, осанистая фигура с окладистой бородою и в ниспадающих одеждах. Непонятно, был ли он тоже душой, снискавшей такой ответственный пост, либо же какой другой ипостасью, но даже сам вид его был гораздо плотнее, как бы «вещественнее» населявших Эдем совсем уж бесплотных душ. Хранитель был вечно занят, то оформляя вновь прибывших, занося их в специальную амбарную Книгу, то выдавая поступившим душам положенные порции Забвения, то отвечая на многочисленные дурацкие вопросы еще не получивших такового. (Хлебнувшие Забвения души никаких вопросов уже не задавали, становились счастливыми и возносились в кущи). Неизвестно, был ли Охранник единственным или же даже главным эдемским начальством, но он был всегда и авторитет имел несомненный.

Когда Аллина душа добралась наконец до Стража Ворот, тот как раз только что закончил оформлять очередную группу поступивших и наслаждался редким покоем, сидя на приступочке возле чего‑то, в чем как раз и угадывались собственно Врата, в которые есть только Вход.

Алла подлетела к нему и остановилась рядышком в ожидании. Не то чтоб она робела, не тот у нее был настрой, но права на проигрыш у нее не было, а посему надо было собраться с мыслями и попасть без промаха.

– Чего тебе, бестелесная? – заметил наконец ее Страж.

– А мне бы, знаете, справочку, – неизвестно откуда сорвались у Аллы странные слова, за секунду до этого даже близко от ее разума не витавшие.

– На предмет чего? – деловито осведомился Страж.

– Да знаете, мне бы о человечке одном бы осведомиться, – продолжила Алла все тем же вежливым, но формальным тоном. – На предмет, знаете, местонахождения и пребывания вообще.

– Фамилия, имя‑отчество, дата‑место рождения, дата‑место смерти, – привычно забубнил Страж, неохотно вставая и вынимая невесть откуда здоровенную учетную книгу.

Алла с готовностью назвала требуемые данные на бывшего мужа, только на последнем запнулась.

– А вот про смерть не знаю ничего, извините. Я раньше успела. Но примерно полгода назад, может, чуть больше, чуть меньше. Вы уж поглядите, наверное, можно найти.

– Ну вот, сами не знают, а ходют – заворчал Страж, и тут до него наконец дошла нелепость ситуации. – Постой‑ка, а ты сама‑то? Ты же душа! Это ты как это? У тебя ж Забвение! Тебе не справку, тебе новую порцию надо! Не напасешься на вас. Как тебя только угораздило, я уж и шкаф закрыл, опять теперь за ключми лезть...

Робкая Аллина душа впала было в отчаяние, но мысль о детях подхлестнула ее, и она тут же вспомнила, что Охранник хоть и небесный, а все ж таки мужчина, а она была женщиной, и не много было таких мужчин, которых она не могла бы уговорить при острой необходимости.

Каким‑то новым, уверенно‑мурлыкающим тоном она запела:

– Вы совершенно правы, только погодите, я же не просто так, это мой муж. И вы уж почти все нашли, скажите мне, и сразу разберемся, а потом уже все остальное, я же никуда не денусь. Отдохнете, и сходите себе за ключами, да мне и не надо никакого Забвения, я не об этом...

Страж полистал еще в книге, ткнул в строчку пальцем и зачитал:

– Ну вот. Такой‑то, такой‑то, такого‑то числа, направлен в Эдем, как безвременно и безвинно... Так он тоже здесь, что ты ко мне пристаешь?

– Вот видите! – Торжествующе воскликнула Алла. – Безвременно и безвинно. И я тоже – безвременно. Знаю же, о чем спрашиваю. Неправильно все это.

– Что тебе неправильно, егоза? – возмутился Блюститель. – Безвинно – вот и в Эдеме. Отрешен от былых страданий. Все в законе.

– А дети? – возопила она. – Дети‑то тоже безвинны! А страдают. Мы оба здесь, и ничего не помним, а они‑то там хоть пропадай. Ты сам подумай – оба мы здесь, почти сразу, а они – там. Безвинно! Какой порядок? Неправильно это! За какие грехи детям страдать? Они же беспомощные. У тебя у самого дети есть?

На этот вопрос Охранник ей не ответил, но Аллин вопль в целом явно озадачил его, задев, очевидно, какую‑то чувствительную струну. Неизвестно было, насколько блага Забвения даруются служащим.

– И что, совсем нехорошо? – Спросил он совсем другим, уже не ворчливым и не снисходительным, а живым и озабоченным тоном.

– Совсем. – Вздохнула Алла. – Да ты сам посмотри.

Хранитель послушно потянул за какую‑то то ли ручку, то ли веревочку, в результате чего перед ними открылся в завесе новый просвет. Не узкая щелочка, как у Аллы, но аккуратное круглое окошко, управлять которым было значительно проще. Поэтому с Аллиными указаниями они отыскали нужную картинку в считанные секунды.

– Ишь ты, вот оно как... – Протянул Страж Ворот. – И правда, нехорошо. Вот ведь люди бывают. И чего ж делать теперь?

– А ты отпусти меня, – сказала Алла тихонько. И тут же, испугавшись собственной наглости, торопливо добавила:

– Не насовсем. Ненадолго отпусти. Я быстренько смотаюсь, поправлю там, и сразу назад.

– Умная ты какая – отпусти. Не положено! Как я тебя отпущу. Это есть чудо, а чудес нам не велено. С меня голову снимут, да и вообще. Не положено, словом. Не могу.

– А дети там? Ты же сам видел. И потом – вон, даже в бумагах ваших написано – безвременно. Это значит, сюда мне тоже не положено было, а я попала. И мужу... Мы сколько не дожили своего, пусти хоть на немного... Сейчас праздник, Рождество, сам знаешь. Под Рождество чудо – самое милое дело, очень даже все положено. И это не просто, а детям помочь, это богоугодно. Он бы и сам разрешил, да ему некогда сейчас. Да потом, кто в праздник заметит? Рождество, а там Новый Год, все гуляют, не до того. А я к Новому Году вернусь, и все будет тихонько. Отпусти, а?

– Да не могу я. Хотя, конечно, праздник, оно да... И заметить, пожалуй, не заметят, это конечно.

– Вот видишь. А чудо – это правильно. Это детям. Я ж не себе прошу, мне и тут хорошо. Я вернусь, ты меня озабвеешь опять, и все тихо. А им чудо останется. В конце концов, это вам же реклама какая! Рождественское чудо! Песня!

– Нам тут ваш пиар не нужен, ты мне голову не морочь. Ладно. Потому – дети. Я тебя отпущу, но чтоб к Новому Году – как штык. Вернешься – сразу ко мне, в очереди не стой.

Упоминание об очереди пробудило в нем новую мысль.

– И вот что. Ты там не хулигань. Разобраться разберись, но чтоб – без жертв. Нам тут не надо население увеличивать, мы и так с потоком еле справляемся, поняла? Да и с местами напряженка начинается. Так что ты уж аккуратненько, ладно?

Алла, до той минуты понятия не имевшая, как именно будет разбираться – проблемы надо решать в порядке поступления – не выдержала, возразила:

– А что ты так за них переживаешь? Им все равно Эдем не светит, после всего, так что на тебе не отразится.

– А коллеги? Они‑то чем виноваты? У них там, чтоб ты знала, еще больше народу. А потом – если опять безвременно получится? Нет, ты давай‑ка не горячись, разберись по‑хорошему. И еще, имей в виду – у меня аппаратура старая, запросто можешь не в то место попасть.

– Ну, как не то? Полушарие то же самое будет?

– В таком‑то масштабе да, и даже страну могу гарантировать, но все равно может далеко оказаться.

– Ничего, я уж доберусь.

Страж повел ее куда‑то за угол, где находилась (слово «стояла» было бы слишком прямолинейным) аппаратура – нечто похожее на круглый дачный душ с занавеской из тех же мутных облаков. Страж отдернул занавеску, и Алла уже почти скользнула в открывшееся пространство, как тот тормознул ее:

– Погодь, а одежа? Ты ж в таком виде по улицам не будешь ходить?

Алла оглядела себя. Действительно, души в Эдеме, будучи существами нематериальными, свободно обходились без этой материалистической суеты, но на Земле... Она задумалась, и тут ее осенило:

– А ты мне с кого‑нибудь... Ну, из новеньких... Позаимствуй. Оно ж остается где‑то. Я потом его туда же кину.

Страж просиял.

– Точно. Это ты здорово сообразила. Шагай, все будет. – И начал подкручивать какие‑то ручки около душа.

Алла ступила внутрь. Занавеска за ней задернулась, окружила, стала распухать, утолщаться, заполнять собой все пространство, включая Аллину бестелесную суть, мелькнуло будто бы сквозь нее еще раз лицо Хранителя, он пытался что‑то крикнуть вослед, не успел, махнул только рукой, потом все стало окончательно мутным, закружилось с невероятной силой и понеслось, понеслось...

Алла открыла глаза. Зря Охранник хулил свою технику, полушарие точно оказалось правильным. Даже город попал. Двор был явно московским, причем даже смутно знакомым. Она медленно поднялась на ноги и огляделась.

Точно! Она знает этот двор. Это Малая Бронная. Тут жила ее школьная подружка, она частенько гуляла здесь в детстве. А сама она жила немного дальше, через Садовое, ближе к Тверской. И всего‑то минут двадцать ходьбы. Отличная техника.

Она с удивлением оглядела желтый халат. Это надо же, какая экзотика! Не иначе, от японки досталось. Или китайки. Яркий только очень, по московской зиме могут не понять.

Словно в ответ на эти мысли у нее на плечах внакидку соткалось из воздуха черное мужское полупальто. Алла довольно стянула рукой воротник вокруг шеи и подмигнула куда‑то туда, в мутное небо. Здорово! Спасибо! Хоть ей и не было холодно, но так все же гораздо лучше – естественней.

Осторожно ступая узкими шелковыми туфельками – тоже привет от японки – по кляклым сугробам, она выбралась на расчищенный асфальт.

Тот самый двор, она не ошиблась. Теперь ей надо направо под арку, там пройти переулком, свернуть в другой, выйти на Садовое, перейти и, считай, дома. Она торопливо зашагала, придерживая рукой расходящиеся полы халата и изо всех сил стараясь не взлетать.

Выйдя из‑под арки в переулок, она вспомнила, что может еще немного срезать путь, свернув в проходной двор. В этом дворе, таком же сыром и закрытом, как предыдущий, к ней подбежал и ткнулся в колени, будто давно поджидая, золотисто‑рыжий щенок спаниеля, лохматый, лопоухий, длинноносый.

Алла нагнулась, потрепала его по шелковистым ушам. На щенке был ошейник, за которым волочился по мокрому снегу длинный пристегнутый поводок. Очевидно, где‑то рядом гулял хозяин.

Алла подняла голову и огляделась. Двор был пуст и безлюден. Небо к тому времени совсем потемнело, ранний зимний вечер был в своем полном праве. Она снова погладила щенка.

– Беги домой, дурачок. Поздно уже.

Щенок завилял в ответ кургузым обрубком хвоста, но никуда не ушел. Более того, когда Алла продолжила путь, он припустил за ней, смешно подпрыгивая и хлопая по лужам петлей поводка.

– Ну и что мне с тобой делать? – Алла посмотрела на него с легким возмущением. – Чего ты привязался? Убежишь и заблудишься, а мне сейчас некогда.

Щенок не отставал. Так вместе они перешли в соседний двор. Откуда ни возьмись, там на щенка налетел крупный бело‑рыжий длинный бассет, тоже с поводком, собаки столкнулись, сцепились, моментально перепутались поводками, ушами, телами...

К счастью, за бассетом тут же прибежала хозяйка. Они с Аллой, нагнувшись, не без труда распутали собачий клубок. Женщина, держа своего бассета под мышкой, извинялась перед Аллой:

– Вы не пугайтесь, он не злой, он просто молодой еще, играет... Он вашему не сделал ничего...

И глупо было тут объяснять, что спаниель совсем не ее. Алла молча кивнула, подобрала мокрый конец поводка.

– Ну что с тобой делать... Пойдем, горемыка.

И тут же ей самой очень понравилась эта идея – подобрать спаниеля. Она и сама любила собак, а теперь... Приведет детям, будет подарок на праздник. И потом с ними останется. Она‑то ведь...

Она не стала додумывать эту мысль, просто ускорила шаги. Спаниель радостно трусил рядом, не отставая. Очередной двор кончился, они вышли на узкую улочку. Тут было более людно. Народ, деловито наклонив головы, сновал с сумками туда и сюда, поскальзываясь в снегу и торопясь разойтись наконец по домам. Впереди уже светилось желто‑фиолетовыми огнями Садовое кольцо.

Вдруг Алла обратила внимание на невысокого подростка, идущего чуть впереди. Руки в карманах, немного сутулая спина, без шапки. Русые спутанные волосы...

«Санька!» – ей захотелось заорать во всю глотку. Это был ее старший сын.

Но она не стала кричать. Впрочем, она не была уверена, что ей вообще удастся издать громкий звук. Совершенно неизвестно, могут ли души издавать звуки. Вместо этого она догнала мальчика, и пошла за ним, чуть‑чуть сзади. Так и есть, мокрые ноги. И ботинки, кажется, драные. Куртка расстегнута...

Постепенно, сама не заметив, она поравнялась с ним и шла уже рядом, плечо в плечо. Собака путалась под ногами. Саня пару раз обернулся, окинув ее взглядом исподлобья, но ничего не сказал – непонятно было, узнал или нет.

«Он ведь большой уже, – подумалось Алле. – И не поверит. Да и вообще не до чудес ему, с такой‑то жизнью. Ничего, разберемся».

Они уже выходили на Садовое. Улица стала широкой, свет фонарей – более ярким. Народу стало еще больше, плотный поток тек толпою по тротуарам. Появились ларьки и прилавки, торгующие разными соками, гамбургерами, журналами, мочалками и прочей нужной в хозяйстве мелочью.

– У тебя десятка есть? – вдруг спросил ее Санька.

– Нету. – Честно ответила Алла.

– Ну и ладно.

Санька вдруг отстал от нее, нырнул куда‑то в толпу. Когда он появился снова минуты через две, в руках у него был свернутый в трубку журнал. На обложке мелькали искаженные лица то ли рокеров, то ли компьютерных монстров.

Алла в первый раз за все время посмотрела сыну в глаза.

– Санечка, – сказала она ласково. – Тебе ведь не нужен этот журнал. Ни сейчас, ни вообще. Не нужно тебе этого совсем.

Мальчик ничего не ответил. Журнал как‑то плавно выскользнул у него из рук, и так же плавно обнаружился снова на одном из лотков. Ни мать, ни сын уже не видели этого.

Алла приобняла сына за плечи:

– Пойдем домой.

– Домой? – В Санькиных глазах мелькнуло что‑то, то ли злость, то ли страх. – А ты знаешь, что у нас дома? Это вообще не дом. Они Ванюшку в интернат сдали. А я большой слишком, не смогли, оставили в школе. Я после уроков гуляю, прихожу попозже, чтоб спать сразу.

У Аллы заболело где‑то внутри, там, где у людей живут душа и сердце. Но какая душа у души?

– Знаю. Я все знаю. Но мы все равно пойдем домой.

Всю остальную дорогу они шли молча. Да и дороги оставалось немного.

Вот и дом. В этом доме, в генеральской огромной квартире жило три поколения Аллиной семьи. Мальчики были четвертым. Из‑за квартиры, как она теперь знала, все и случилось.

Они поднялись по лестнице. Третий этаж, невысоко. Вместо привычной Аллиной двери, обитой коричневым старым дерматином, на площадке громоздилось что‑то несусветное, похожее одновременно на сейф и на пещеру Алладина.

– У меня нет ключей. – Санька шмыгнул носом. – Они мне не дают. Звонить?

– Не надо.

Алла подошла к двери, накрыла замок ладонью. Сверхъестественное умение общаться с хитроумной техникой посредством усилия воли сохранилось и здесь, на земле. Она чувствовала, как поворачиваются в своих гнездах сложно выгнутые замки, как отползает, освобождая петли, внутренняя задвижка.

Толкнув дверь, она вошла в свой дом. Батюшки‑светы, как же его изуродовали! Старая благородная квартира с дубовым паркетом, тиснеными зелеными обоями и лепными потолками превратилась во что‑то пластиковое и сияющее, похожее на среднеевропейскую гостиницу уровня «три звезды». Ковролин на полу, винил на стенах...

– Да‑а, – только и выдохнулось у Аллы. – Ну ничего.

– Санька, – повернулась она к сыну. – Завтра с утра мы тут все приберем, и съездим за Ванюшкой. А сейчас давай‑ка быстренько в ванну, и спать. Ты голодный?

– Нет, я в школе поел.

У Аллы были сомнения по поводу школьной еды, но ее ждали другие дела, откладывать которые она не могла, а посвящать в них сына не хотела. Поэтому она только покачала головой и ласково подтолкнула Саньку в сторону ванной.

Сын послушно кивнул, повесил куртку на позолоченный ажурный крюк и исчез в коридоре. Алла сняла свое черное пальтишко, повернулась повесить, но свободных крючков больше не было – все они были завешаны шубами, дубленками и чем‑то прочим.

Не долго думая, она сняла первое попавшееся. Это оказалась короткая шубка из какого‑то голубого меха. Алла повесила на освободившийся крюк пальтишко, задумчиво встряхнула шубку и медленно пошла по коридору, глядя под ноги. Обернулась, поманила щенка, робко жавшегося к двери.

– Иди сюда, – задумалась на секунду над собачьим именем, – Тотоша.

В коридоре была глубокая ниша. Там раньше стоял бабушкин шкаф, а теперь торчал блестящими трубками гнутый светильник системы «стильный модерн». Алла аккуратно расстелила на полу шубку.

– Место, Тото. – Поманила она спаниеля, хлопая по шубе рукой. – Это – место.

Собака послушно улеглась. Алла погладила ее, потрепала по холке. Рука наткнулась на жесткий обод ошейника. Алла потянула его, ища пряжку, но ошейник оказался слишком свободным для щенячьей шеи, и легко снялся сам, без расстегивания. Пожав плечами, Алла повесила его кольцом на рожок светильника.

– Вот и хорошо. Спи, собака. А я пойду еще кого‑нибудь поищу.

Из‑под двери детской, Ванюшкиной комнаты, пробивалась полоска света, и слышались голоса. Алла неслышно приотворила дверь.

Теперь тут был изящный кабинет. Стеклянный стол, светлая гнутая мебель, огромный, в полстены, экран телевизора. Изящный хозяин, раскинувшись на диване, щелкал кнопками пульта.

«Интересно, – подумала Алла. – Куда они все книжки подевали? И мебель мою?»

Она шагнула в комнату, махнув на ходу рукой в сторону экрана, отчего тот немедленно сгас, и предстала ее владельцу. В комнате было большое зеркало, но Алла не отразилась в нем, о чем, заметив этот забавный факт, немедленно пожалела. Она на имела представления о том, как выглядела, но, судя по бледно‑зеленому лицу молодого человека, и его вылезшим на лоб глазам, зрелище было интересным.

– Ну здравствуй, Паша. – Ласково сказала она. – Как поживаешь?

– А‑ба‑ба, – ответил Паша дрожащими губами. – Ва‑ба‑ба.

– Понятно, – она кивнула. – Очень хорошо. А скажи мне, Паша, как же ты оказался в моей квартире‑то?

– Я здесь прописан, – выдавил Паша. Очевидно, квартирный вопрос был настолько важен для него, что преодолел даже страх. – Все по закону.

– По закону, говоришь, Паша? – Алла была сама кротость. – А ведь я, Паша, тебя не прописывала. И не расписывалась с тобой, Паша. По какому ж закону? А по какому, кстати, Паша, закону Менделеева ты меня отравил? Что ты мне в еду сыпал, гад?

– У меня документ! – визгливо закричал Паша, явно игнорируя последний вопрос. – Вот! Паспорт!

С этими словами он выхватил откуда‑то бордовую книжицу. Алла подставила руку, и книжица оказалась в ней, без малейших к тому усилий с обеих сторон.

– Посмотрим на твой документ. – Она открыла паспорт. – Отличный просто документ. Вот и штампик о прописке. Чудный штампик. Паспортистка Иванова и прапорщик Сидоров из ближайшего отделения милиции ставят такие всего за двести долларов США, Паша. А ведь от настоящих – не отличить.

Она нежно подула на странички паспорта, отчего они заколыхались и обрели первозданную чистоту. Любопытным образом нечто похожее произошло в тот же момент с другими бумагами, лежащими в картотеке паспортного стола вышеупомянутого отделения милиции.

– Сволочь ты, Паша, строго‑то говоря, – продолжала Алла свою воспитательную беседу. – Я бы таким, как ты, вообще паспортов не давала. Из какой это книги, а, Паша? – Алла лукаво посмотрела на него, в то время, как Пашин паспорт на ее ладони горел синим пламенем. – Ты не читаешь, Паша, книжек, а зря. Там написано, что детей обижать нельзя. И женщин травить солями таллия тоже нехорошо. За это, Паша, документов тебе больше не полагается. Ты теперь будешь бомжем.

Паша издал протестующий то ли рев, то ли стон.

– А что бы ты хотел, дорогой? Я ж тебе не милиция, от меня не откупишься. Я знаю, Паша, что это не ты все придумал, а Валя твоя. И мужа моего она тем же таллием уморила, со мною одновременно, и милицию она покупала. И детишки мои ей больше мешали, не тебе. Это ты Ванечку в интернат запихал, она бы его просто ужином покормила. А посему ты, Паша, сейчас встанешь и побежишь отсюда быстро‑быстро. Живой, заметь, убежишь, и почти здоровый. Если поторопишься, конечно. На лестнице осторожнее, Паша, там ступеньки крутые.

Последнюю фразу она договаривала в закрывающуюся входную дверь. Паша действительно бежал из квартиры, быстро‑быстро, и непонятно было, своей он это делает волей, или чьей‑то помимо... Алла прислонила ухо к двери, прислушалась. С лестницы донеслись заглушенные дверью грохот, ругань и стоны. Алла удовлетворенно кивнула, обняла себя руками за плечи и вернулась в бывшую детскую.

Медленно обошла комнату, выбирая, где бы присесть. Изящная мебель была ей неприятна. Как тут раньше было хорошо – старый, темный, еще мамин письменный стол, маленькая детская кроватка, смешной коврик с медвежатами и книжки, книжки... Ванькины игрушки на полу. В углу – там, где теперь стоял модный торшер – всегда раньше ставили елку.

Алла закрыла глаза. Ей не нужно теперь было спать по ночам, она и не пыталась. Просто не хотелось смотреть. Она сидела и вспоминала свою квартиру, свою прежнюю жизнь, с закрытыми глазами получалось лучше, а когда случайно она приоткрыла их, вокруг творилось что‑то странное.

Обстановка вокруг нее стала единой в двух лицах, словно бы на картине Дали. Гнутые расплавленные формы, из которых торчал то рожок торшера, то угол письменного стола. Алла скорее зажмурилась снова, и постаралась расслабиться.

Когда она открыла глаза следующий раз, было раннее утро. Алла поняла это каким‑то своим внутренним чувством, потому что на улице было темно. Комната была совершенно такой же, какой она видела ее при жизни, а в углу шевелилось что‑то темное и мохнатое. Поскольку обоняния душам не полагается, и запахов они не ощущают, Алла не сразу догадалась, что это елка.

Но, догадавшись, захотела немедленно ее нарядить. На верхушке уже соткался остроконечный золоченый шпиль, когда она передумала.

– С мальчишками вместе нарядим.

Она протянула руку, и шпиль соскользнул в нее, лег удобно холодноватым стеклянным мечом. Сжав его в руке, Алла медленно вышла из комнаты. Нечаянно глянув вниз, она вдруг заметила, что вместо японского халата на ней теперь надеты ее старые привычные джинсы и темный свитер. Подивившись этой перемене едва ли не больше, чем всем иным, она еще подумала на секунду, куда же девалась выданная ей казенная одежка, возвращать же придется, но тут же и забыла об этом перед лицом более важных задач.

Теперь она, не раздумывая, направилась в свою бывшую спальню. То есть спальней эта комната была и сейчас, только хозяйка сменилась. Войдя, Алла даже порадовалась про себя, что не чувствует запахов – в комнате висело настолько густое парфюмерное амбре, что чуткая душа могла просто видеть его невооруженным глазом.

В постели под одеялом в шелковом чехле проглядывались контуры тела. Подушку украшал пук неестественно светлых волос.

Алла постояла минутку неподвижно в изножье кровати. Столько ненависти было в ней к этому телу под одеялом, что надо было как‑то собраться, чтобы не нарушить обещание, взятое с нее Хранителем Ворот.

Решившись, она тихонько ткнула шпилем – тот сам собой удлинился в этот момент до нужных размеров – куда‑то между пуком волос и подушкой. Оттуда раздалось мычание, в котором слышалась грубая ругань с упоминанием имени «Паша». Алла послушала, после чего повторила свое движение. Над подушкой возникла встрепанная голова. Мятое лицо, заплывшие глаза.

– Валентина. – Алла говорила сама с собой. – Так вот ты какая. Встретились наконец.

– А ты, это... – Голос звучал хрипло. – Ты кто такая, в натуре? Домработница новая? Вали отсюда.

Алла подавила в себе желание ткнуть шпилем еще раз, и посильнее. Нельзя. Она Хранителю обещала. Придется потерпеть. Но разговаривать ей расхотелось.

Вместо этого она быстро провела острием от правого плеча Валентины вниз, до конца правой ноги. Потом приподняла шпиль, чуть‑чуть подумала и повторила движение по левой стороне тела, только не от плеча, а от пояса. После чего уставила острие напротив лица и сквозь зубы выдохнула:

– Значит, так. У тебя, Валентина, есть двадцать минут. Твоя задача – убраться отсюда как можно дальше. Куда дойдешь, там и останешься. А мне с тобой разговаривать больше не о чем.

После этих слов она обвела шпилем лицо женщины в постели, отчего лицо это, прежде хоть и помятое, но молодое и не лишенное известной привлекательности, тут же сморщилось и постарело. Черты исказились, рот скривился на сторону, так что в конечном счете лицо превратилось в отвратительное подобие сушеной груши. Крашеные белесые волосы свалялись и померкли, глаза запали...

Чтобы не смотреть на происходящее, Алла отвернулась. Внимание ее почему‑то привлекли ящики элегантного зеркального туалета, стоящего в стороне. Выдвинув один, Алла обнаружила немаленького размера шкатулку для драгоценностей, открыв которую, была, пожалуй, неприятно удивлена встречей с некоторыми хорошо знакомыми ей при жизни ювелирными штучками. Последние, впрочем, были почти погребены под блестящей грудой других, более новых и массивных изделий. Под шкатулкой обнаружился еще один паспорт с неизменным штампом о прописке. Алла испепелила его мгновением ока.

– Встала, красавица, и исчезла отсюда, быстро, быстро, – от ненависти Алла даже не могла выговаривать слова как следует, цедила, не открывая рта. – Чтоб духу твоего...

Тело Валентины, неестественно выгнувшись, поднялось из кровати, приняло вертикальное положение и направилось, будто влекомое невидимой силой, в сторону выхода. Алла на некотором расстоянии следовала за ним. В прихожей, будто о чем‑то вспомнив, она махнула рукой. Черное пальтишко само собою спрыгнуло с вешалки и очутилось на Валентининых плечах.

– Пригодится... – фыркнула Алла, закрывая за бывшей хозяйкой входную дверь. – Ты извини, Страж, я, может, тут чуток перестаралась, зато барахлишко быстрей верну.

Проходя по коридору обратно, она не смогла удержать брезгливой гримасы, и тут же стены, обои, извилистые крючки и лампы, словно бы испугавшись, мелко задрожали и завибрировали, теряя контуры и краски. Когда же наконец дрожание прекратилось, ковролин и ламинат исчезли, обои стали коричневатыми, старыми и кое‑где потрепанными, золоченые крюки пропали, с потолка свесились антресоли, а ламп стало в два раза меньше.

И только крюк от изящного светильника, на который Алла повесила вчера собачий поводок, остался торчать в своей блестящей красе.

И, чтобы закончить рассказ о произошедших в округе переменах, надо отметить, что на Белорусском вокзале, находящемся от Аллиного дома в двадцати примерно минутах быстрой ходьбы, примерно тогда же появилась неизвестно откуда новая обитательница – гадкого вида бомжиха неопределенного возраста. Будучи неопрятной и страшной, как многие ее сотоварки, эта несчастная была к тому же крепко разбита параличом, передвигалась с трудом, не владея ногами и правой рукой, речь ее была бессвязной, а сознание затуманенным. Из‑под черного мужского пальтишка торчали концы чего‑то, что могло бы быть похожим на ярко‑желтый японский шелковый халат, если бы сама мысль о шелковом халате на вокзальной бомжихе среди зимы не была столь абсурдной сама по себе. Все это, вместе с необъяснимостью ее появления на подведомственной ему территории, сильно ставило в тупик надзирающего за вокзалом милиционера, молоденького лейтенанта Петрова из ближайшего отделения милиции. Но милицейские проблемы решаются не нами и не здесь, так что мы забудем о них и вернемся к основной героине.

Все утро Алла ходила по снова ставшей своей квартире, приводя ее в надлежащий порядок внезапно открывшимися ей способами производства ремонта, или, вернее, ликвидации такового. Так что когда в восьмом часу из комнаты выполз заспанный и взъерошенный со сна Санька, квартира за исключением его комнаты и кухни, до которой Алла не добралась, была совершенно в том виде, в каком Алла оставила ее полгода назад.

Поздоровавшись с сыном, она кинулась в его комнату – навести порядок и там, и остановилась в удивлении на пороге – комната была нетронутой. Все так же стояла все та же узкая койка, на которой не было даже матраца – ребенок пытался играть в Суворова и спал на жестких досках, тот же письменный стол, книжки...

– Санька, – обернулась Алла к сыну. – Это что же? Тебя ремонт миновал?

– Ага, – радостно кивнул пацан. – Они сказали, что нечего деньги зазря тратить, мне тут все равно недолго осталось, уйду, дескать, в армию или в общагу, так потом и отремонтируют. Они тут хотели второй сортир соорудить с джакузи.

– Так, считай, тебе повезло, – засмеялась Алла. – Вернулся бы, пришлось бы на унитазе орлом спать! – и, не давая сыну ответить, потащила в кухню – завтракать.

Над кухней тоже успели постараться – посередке зачем‑то торчала не то барная стойка, не то колонна, покрытая сверху белой мраморной плитой с золотой каемкой, перед нею ютились две узкие и высокие табуретки, похожие на орудия пыток, зато большой стол и диван, вокруг которых было так уютно кучковаться всей семьей, исчезли бесследно. Холодильник был огромен и сияющ, а плита почти не различалась между просто мойкой и посудомоечной машиной. Алла вздохнула про себя – не успела руку приложить, а надо бы. При Саньке нельзя, придется теперь кормить его среди этого безобразия.

Интересно, что явные чудеса, произошедшие за его спиной, сын словно бы не замечал. То ли и вправду не замечал, считая, что все идет, как должно, то ли не считал нужным обсуждать... Алле было страшно интересно, как он воспринимает все происходящее внутри себя, но спрашивать было нельзя – откуда‑то она знала это совершенно точно. Также нельзя было и рассказывать о себе – о своих приключениях и планах, но это даже радовало ее, потому что планы были – до Нового года, а там...

Алла потянула на себя ручку громадного холодильника, и просто оторопела – снежно‑белое пространство было забито в основном бутылками с разнообразным спиртным, кое‑где из этого стеклянного леса торчали коробки с остатками тортов, каких‑то сомнительных салатов и рыбьих копченых хвостов. Ничего, что могло бы быть съедено на завтрак пусть пятнадцатилетним, но все же ребенком, не наблюдалось.

Алла зажмурилась и, пользуясь тем, что скрыта от детского взгляда дверцей холодильника, вороватым жестом вытащила оттуда пару сосисок, фруктовый йогурт, два яйца и пластиковую бутылку с импортным молоком. Немного подумала, и добавила батон хлеба. Ничего этого секунду назад в холодильнике, естественно, не было.

Она только немного перестаралась – хлеб получился горячим, но ребенок, поглощенный скворчащей яичницей, явно оставил без внимания вопиющее нарушение термодинамических законов физики.

После завтрака Алла отправила его погулять со щенком, который проснулся и вился под ногами, требуя свою порцию внимания и утренней еды, а сама кинулась исправлять беспорядки на кухне.

Посудомоечную машину, впрочем, она, немного подумав, решила оставить, и из‑за этого старый бабушкин буфет, испокон веков стоящий в углу, утратил одну из своих боковых стоек‑колонок, но, окинув скептическим взглядом воссозданный интерьер, Алла решила, что и так сойдет. Последним царским жестом она ткнула в угол собачью миску, полную мясного супа с овсянкой, и побежала открывать двери вернувшемуся молодняку.

Потом они поехали забирать меньшого. Долго‑долго тряслись в троллейбусе, забираясь куда‑то в глушь, долго шли по узкой заснеженной дорожке среди кустов, и наконец оказались в вестибюле серого унылого здания, где за серым унылым прилавком‑окошком сидела унылая женщина в окружении серых папок.

Санька потянулся что‑то сказать ей, но Алла отстранила его и сама нагнулась к окну.

– Ваню Такого‑то позовите.

Женщина протянула куда‑то руку, вытащила одну из серых папок, раскрыла ее, что‑то почитала и вдруг подняла на Аллу пустые глаза.

– А вы кто ему будете? – вскинулась она из‑за окошка. – И не говорите только, что мать. Он сирота. К нему только брата пускают.

Алла вздохнула, и ответила ей очень пристальным взглядом.

– Вы позовите, – тихо повторила она. Помолчала немного и добавила:

– С вещами.

Женщина больше не пыталась ей возражать. Сняла телефонную трубку и пробубнила в нее, что Ваню из пятой группы вызывают на проходную. Сделала паузу и выплюнула, как подавилась:

– С вещами.

– Спасибо, – вежливо сказала ей Алла. Протянула руку в окошко, и серая папка вдруг как‑то сама оказалась в этой руке, изменила вдруг цвет, став на секунду ярко‑зеленой, а потом розовой, и вообще исчезла, как испарилась. Из коридора донесся топот ног.

Алла подняла глаза. Издалека к ней несся ее Ванюшка, ее младший, ее несчастный, осиротелый и такой любимый ребенок. Он несся, издалека раскинув руки и вопя непрерывное:

– Ма‑а‑ама‑а‑!

Алла знала, что вот сейчас он, как есть, со всех рук и ног, кинется и повиснет на ней, и на секунду застыла в ужасе – она же бесплотная, вдруг он сквозь нее упадет, но Ванька уже добежал, и висел на ней, и она кружила его в воздухе, и все было, как надо.

Ванька, в отличие старшего брата, был не только страшно обрадован, но и удивлен‑таки ее появлением, но, со свойственной детям легкостью бытия, скорее волновался вопросом, отчего же она не появлялась так долго. То, что она должна была в конце концов появиться, в детском сознании сомнению не подлежало.

Все вместе они быстро‑быстро пробежали по чудной заснеженной дорожке, прячась друг от друга за кусты и швыряясь снежками, единым духом домчались до дома на столь удачно подошедшем троллейбусе, взлетели по ступенькам и ворвались, сильно толкнув обитую старым дерматином дверь, в такую родную, такую уютную, хоть и захламленную слегка квартиру...

В середине кухни на столе стоял свежевыпеченный и еще горячий пирог с капустой, в стареньком холодильнике нашелся пакет молока, спаниель бестолково толокся под ногами, мешаясь всем на ходу, и было так здорово опять собраться всем на старом диване под лампой, укрытой оранжевым абажуром и смотреть, как за окном падают снежинки на темном небе, перелетая, поворачиваясь и поблескивая в свете фонаря... Кончалось двадцать шестое декабря. До Нового года оставалось пять дней.

Эти дни прошли тихо и беззаботно, бессовестно промелькнули, все как один, не омрачаемые ничем. Они как‑то жили, варили суп, ходили гулять, наряжали елку и, тайком друг от друга, готовили подарки к Новому году. Только и было происшествий, что пришел вдруг участковый милиционер, сопровождаемый какой‑то странной личностью мужеска пола, в драном пальто и почему‑то с костылем. Алла открыла им дверь.

– Здравия желаю, – бодро откозырял ей милиционер через порог. – Гражданка Такая‑то?

– Да, – согласилась Алла.

– Документики разрешите спросить?

– Да пожалуйста, – пожала плечами Алла, извлекая паспорт из кармана фартука, запачканного мукой – они с Ванюшкой как раз лепили пирог. – А в чем, простите, собственно дело?

– Да тут, понимаете, – забормотал милиционер смущенно, открывая паспорт на странице с пропиской, – неувязочка, понимаете, тут у нас. Вот гражданин, – он кивнул в сторону личности, в которой, не без некоторого, впрочем, усилия, можно было опознать уже знакомого нам когда‑то изящного Пашу. – Гражданин жалуются, будто бы проживали, и были выдворены незаконным образом, и вообще. Ерунда, конечно, но сами понимаете – обязан проверить.

– Да проверяйте на здоровье, – фыркнула Алла. – У меня документы в порядке. А вот у него‑то вы их спрашивали?

– Так нету, – горячо кивнул милиционер. – Именно нету. Говорит, утратил в результате незаконного лишения жилищной собственности.

– А‑аа, – понимающе кивнула Алла. – Это бывает, бывает. Вы бы в паспортном столе справились.

– И справлялись, – подтвердил собеседник. – Первым делом справлялись.

– И что же?

– И ничего. Все как есть, точка в точку с вашим паспортом. Вы не беспокойтесь, гражданочка, – тут милиционер, повернувшись спиной к маячившему в некотором отдалении от Аллы своему спутнику, покрутил пальцем у виска. – Тут дело‑то ясное. Разберемся.

– Ну и хорошо. – Алла взяла паспорт двумя пальцами и снова засунула в фартук. – Я и не волнуюсь. С наступающим вас.

– И вас также, – милиционер откозырял еще раз, повернулся кругом и стал спускаться по лестнице, довольно грубо подталкивая вперед бывшего Пашу. Алла еще раз пожала плечами и тихо закрыла дверь.

В эти же дни случилось еще некоторое событие, о котором наши герои знать естественным образом не могли, но которое внесло свой вклад в общую историю.

В местах не столь отдаленных Страж Ворот, сортируя компанию вновь прибывших, обратил вдруг внимание на чем‑то знакомый ему яркий халат, скинутый с плеч очередной получившей порцию Забвения души в общую кучу.

– Так‑так‑так, – нахмурился он, вспоминая. – Точно.

Страж повернулся к амбарной книге, подчеркнул пальцем последнюю, только что вписанную строку, пожевал в бороде...

– Вот оно как, значит... Не выдержала. Оно и понятно. Хотя...

Он снова обратился к книге. В графе: «Причина смерти» стояло: «Замерзание в нетрезвом состоянии. Безвременно».

– Молодец девка. Чисто сработала, не подкопаешься.

Страж подошел к окошку, отдернул шторку, покрутил что‑то в настройке и долго вглядывался в открывшуюся перед ним картину.

– Да. Чисто. И барахлишко вернула. Сколько ей осталось‑то там? Два дни? Жалко.

Он снова поглядел в окошко. Что‑то явно не давало ему покоя, какая‑то незавершенная мысль крутилась в его лохматой голове. И тем же вечером, после приема последней партии забвевших, он все же не выдержал – поделился за глотком загадочной жидкости своими терзаниями с коллегой.

– И ведь ты понимаешь, она ж, бедолага, со мной, почитай, разошлась – душа безвременная по учету в наличии, а какая там душа – поди, разберись. Забвенье, чего возьмешь. И вещички все вернула, тик‑в‑тик. Могла б и остаться, знать бы как.

– А что, – воззрился на него менее опытный коллега. – Будто есть способ?

– Способ завсегда есть, – досадливо махнул рукой наш Страж. – Другое дело, она‑то его не знает. И я ей заранее сказать‑то не мог, кто ж знал, как мы рассчитаемся. А теперь поздно. Я ж даже кричал ей вслед, не стерпел, да не услыхала, видать. А теперь – все. Детишек жалко.

– А способ‑то, – не отставал дотошный коллега, желающий приобщиться к тайнам. – Способ‑то какой?

– Да простой способ, – отмахнулся от него страж. – Фигура, она же лицо, она же предмет, заключенная замкнутым металлическим либо с вкраплениями оного металла контуром, нашим трансформациям не подлежит. То есть обратным трансформациям – с прямыми у них все просто. Одушевленной фигуре два контура надо, одного не хватит. Ну и еще малость – желание, сиречь добрая воля детской души, дак этого‑то у нее, бедолаги, в избытке... Эх, не судьба!

– Не судьба, – печально откликнулся собеседник, втайне довольный подслушанным секретом.

Новый Год неотвратимо приближался, как паровоз, и чем ближе, тем чаще Алла с внутренним (есть у души нутро?) страхом задумывалась о том, что будет с ними со всеми после... То есть, что будет с ней, она примерно знала, а вот с детьми... Мать умерла, появилась, снова исчезла... Немного обнадеживало лишь то, что по крайней мере к ее появлению дети отнеслись совершенно естественно, но это ведь радостное событие, а вот наоборот... И главное, даже предупредить их нельзя. Хотя это, наверное, было бы еще хуже. Лучше внезапно.

Интересно, а как будет на этот раз? Предыдущего своего ухода она не помнила – Забвение давало себя знать, хорошо бы в этот раз – быстро. Звон часов, Новый год, глоток шампанского – и все... И забыть, забыть, иначе не выдержать.

Глоток шампанского – это, конечно, была не более чем фигура речи. Душа в своей земной ипостаси совершенно не нуждалась ни в питье, ни в пище. Да и никаких других субъективных потребностей у нее не было, и, если бы душа могла испытывать такое человеческое чувство, как обида, было бы страшно обидно – именно потому, что Алла в своем теперешнем состоянии могла реализовывать любые потребности легким усилием воли. Именно таким способом появлялась в холодильнике еда, а в карманах бумажки, имеющие, тем не менее, реальную покупательную способность. Казалось бы, спросите вы, зачем еще деньги, если все можно образовать и без них, так сказать, напрямую и непосредственно?

Странным образом, сама Алла чуть‑чуть все же не доверяла своим сверхъестественным талантам, и не то чтобы даже не доверяла, но, например, то же шампанское казалось ей более надежным, если появлялось из реального магазина, пусть даже на деньги, вынутые непосредственно перед покупкой из воздуха за спиной. Магазин как бы приземлял и овеществлял происходящее.

И вот настал торжественный вечер тридцать первого декабря. В гостиной был накрыт большой стол, туда же не без труда, засыпав по дороге иглами весь коридор, из Ванькиной детской перетащили елку, едва не свернув ее на пол по дороге (интересно, бьются ли вернувшиеся игрушки?); белоснежная скатерть сияла, бокалы слабо отсвечивали отражаемым блеском, в духовке вот уже третий час томилась здоровенная румяная индюшка с рынка (детям дня на три после меня должно хватить), словом, по всему дому наблюдалась полная предпраздничная готовность. Даже Тото, никогда не упускавший момента нашкодить, как‑то подзатих в ожидании, валялся в коридоре на коврике‑шубе и грыз собственный поводок.

В одиннадцать сели за стол. Дети, изголодавшись за вечер, молча и сосредоточенно наворачивали салаты. Алла тоже молчала, ковыряясь в тарелке вилкой и симулируя процесс еды. Только бы подольше, только бы не сейчас... Господи, как тяжело. Может, раз все равно, уж поскорее бы!

Наевшись, Ванька бросил вилку и толкнул брата локтем. Тот предостерегающе шикнул, но было поздно – детские восторг и нетерпение уже прорвались и выплеснулись наружу:

– Мам, а у нас есть для тебя подарок!

– Иван! Не сейчас! В Новый год!

– Нет, уже Новый Год! Пусть сейчас!

– Да ничего, Санечка, – умиротворяюще вставила Алла. – Уже и осталось всего ничего, самое время.

«Пусть лучше сейчас, – думала она про себя. – Порадуется малыш.»

– Ну сейчас, так сейчас, – Саньке явно тоже не терпелось ее порадовать. – Давай!

Ванька соскочил со стула и вихрем унесся в Санькину комнату. Через секунду он вернулся, сжимая что‑то в кулаке и хитро поблескивая глазенками в сторону брата.

– Мама! – Санька даже встал от торжественности момента. – Когда ты тогда... Ну... В общем, эта... – он досадливо дернул головой куда‑то вбок, за окно, – она тогда захапала все твои кольца, и серьги, и вообще все. И мы не знали, – он на секунду замялся, но взял себя в руки и продолжал, – не знали, удастся ли что‑нибудь потом вернуть, и Ванька, – младший, блестя глазами и кивая, подсунулся ближе, – нашел на полу твое кольцо, обручальное, и мы его спрятали и сохранили, и теперь хотим подарить тебе снова.

Ванька торжественно разжал кулачок. На детской ладошке блеснуло матовым бликом ее кольцо – старинное, литого червонного золота, еще бабушкино‑прабабушкино... Она когда‑то очень его любила, оно всегда жило в их семье, и вот надо же – по возвращении не вспомнила ни разу... Впрочем, она ни о чем не вспомнила – она же видела ту шкатулку, все почему‑то казалось опоганенным, а потом, кажется, и вовсе кануло в дыму переделок...

Алла осторожно кончиками пальцев взяла кольцо с детской ладошки. Тяжелое, теплое, оно было таким уютным в руках, так и просилось на палец. Носят ли души кольца?

– Мам, ну давай, что ж ты, мам? – Кольцо само скользнуло туда, где она носила его в прошлой жизни, не снимая, семнадцать лет. Эх, вернуться бы ей туда... Совесть бы поимела, вернуться, развозвращалась, тебе и так еще одно возвращение предстоит...

Но виду подавать было нельзя, и Алла, смахивая рукой непонятную влагу в уголках глаз (ну не плачут же души, в конце концов), схватила обоих сыновей в охапку, закружила и потащила к елке, где таинственным образом (ловкость рук, никакого мошенничества) громоздилась уже груда подарков, манила взгляды блестящей мишурой и глянцем подарочной бумаги.

Сквозь бурю восторгов, охи и ахи, Алла глянула на стенные часы...

– Господи! Без пяти двенадцать! Новый год! Ну‑ка, давайте‑ка, скорее к столу!

Бутылка с шампанским, звон бокалов, пена на столе и пузырьки, тихо шипящие на стенках тонкого стекла... Без одной минуты... И тут из кухни долетел явственный запах подгорающей индейки...

Чертыхнувшись про себя, Алла отставила поднятый уже было бокал и понеслась на кухню, спасать еду. Нельзя оставить детей без еды! Рывком вывернула вентиль газа, вытащила тяжелый противень, плюхнула на буфет и скорей‑скорей, бегом, через весь коридор туда, то есть обратно, к детям, чтобы еще раз увидеть, чтобы быть рядом в тот последний момент, когда...

Под ноги ей попался поводок, брошенный непоседливым щенком на самом проходе. Алла споткнулась, попала ногой в нерасстегнутую петлю ошейника, плюнула, дернулась, но уже не стала нагибаться и снимать, а прямо так, с петлей на ноге и волочащимся хвостом поводка вбежала в комнату. Успела!

Часы медленно, с легким скрипом дернули стрелками последний раз, большая соединилась с маленькой, обе вытянулись в торжественном параде, и наконец раздался хрипловатый бой. Раз! Два! Три!

Все торжественно подняли бокалы и чокнулись. Над столом все на мгновение затихло, только звон колоколом стоял в ушах. Четыре! Пять!

Алла закрыла глаза. Вот и все. Но все равно – она не зря тут была, она спасла детей, она успела... Шесть! Семь! Интересно, какое желание загадают на новый год малыши? Как бы хотелось остаться тут и узнать... Девять!

Душа поднесла бокал к губам. Наплевать, что души не пьют, что она не почувствует вкуса, что ей уже все равно... Двенадцать! Все! Только бы быстро!

Алла открыла глаза. Вкус шампанского легкой кислинкой отдавался на губах. Она никуда не исчезла, стояла в той же комнате, за тем же столом, и сжимала в руке спинку стула – чтоб не упасть. Костяшки пальцев на этой руке побелели.

– Мамочка! С Новым годом! С Новым счастьем! Ура! – Это на нее опять налетели мальчишки! Она обхватила их – таких родных, теплых, прижала к себе, с удивлением чувствуя, как заново отдается во всем теле это живое тепло... Как бы там ни было, а жизнь, кажется, продолжалась...

Она продолжается и до сих пор. Алла не жалуется. Правда, волшебная способность образовывать все необходимое из воздуха легким усилием воли почему‑то покинула ее, но она даже не очень об этом жалеет. Разве когда устает на работе сильнее обычного. Зато осталась легкость, почти воздушность, походки, а также способность добиваться исполнения своих желаний любыми представителями противоположного пола. Любезная просьба, загадочный оттенок в голосе, один внимательный, даже пристальный взгляд – и готово. Вы не умеете так?

НАСЫПЬ

Женщина шла по железнодорожной насыпи над обрывом. Смеркалось. В тусклом свете угасающего зимнего дня сквозь мутную пелену тумана за обрывом с трудом различались башни и купола монастыря.

По шпалам очень неудобно идти – между них не наступишь, а по ним приходится семенить, все время боясь поскользнуться на сыром снегу. Тяжелая сумка оттягивает руки. Может, надо было пойти через город, но так ближе, и теперь уже все равно. Женщина поставила сумку на шпалу, разогнулась, распрямила затекшие плечи, прижала рукой на секунду ноющую спину. Ничего. Почти дошла. Не привыкать – сколько уж ей приходилось проделывать этот путь, возвращаясь по вечерам домой.

Вот уже осталось всего ничего, миновать переезд, пересечь рельсы, а там еще метров сто – и можно спуститься с насыпи. В этом месте между рельсами растет большой куст, а по бокам от насыпи вниз убегают две дорожки – направо и налево. Как в старой сказке откуда‑то из глубин детства: «Вправо пойдешь – женатому быть, влево пойдешь – богатому быть...» Ну и куда ей идти?

Инна повернула направо, зашагала вниз по узкой тропинке среди серых сугробов, подернутых мелкой угольной пылью проходящих поездов. Дорожка скользит и хлюпает под ногами, снег раскис то ли от тепла рельс, то ли сам по себе – тяжелый подол длинной юбки весь вымок и неприятно холодит, касаясь ноги над коротким ботинком. Сумерки сгустились, отяжелели, набухли выморочной синевой. Только половина пятого, а уже почти темнота. Там, где кончаются черные пятна угольной пыли, снег почти такого же серого цвета, как воздух, и все это сливается без перехода в мутный, сырой, плотный кокон.

Дорожка идет под старыми деревьями, окружающими заброшенную церковь, огибает ее, выводит на улицу, по которой – второй дом от угла ее. Не ее конечно, съемный, но все равно – жилье.

Дом уже близко. Фонарь на углу желтоватым бликом чуть разбивает синюю темноту, отсвет дрожит в воздухе. Чего бы ни дать за то, чтоб этот желтенький световой шарик качнулся сейчас не где‑то над головой, в пустоте, а ниже – в окнах, означая тепло, людей, ожидание.

Окна пусты. Да нечего и ждать. Кому она нужна на белом свете? Мама... Мама далеко, в маленьком южном белом городке, сидит у окошка и радуется за свою Иннушку, умницу‑дочку, которая учится хоть и не в самой столице, но рядом, и не где‑то в заштатном училище – в самом Монастыре. И не просто на художника‑маляра, вывески писать, десять на дюжину, а – на иконописца.

Скрипучая калитка, протоптанный узкий ход к крыльцу, тугая отсырелая дверь. Еще дверь, теперь уже в дом. Можно опустить сумку, разогнуть спину, вытереть ноги, и, подбирая сырой подол, пройти через большую летнюю столовую совсем внутрь, в тепло.

Дом теплый, на газовых батареях, в этом ей повезло. Да вообще с жильем повезло – хозяева пустили ее почти задаром, они дачники, сами живут только летом, а зимой им нужен человек, чтоб смотрел за домом – от воров, и вообще. Дом большой, обжитой, зимой, правда, теплый только наполовину, две комнаты и кухонька, но ей‑то куда больше? И нет никого, это тоже хорошо, чем жить еще с кем‑то, подлаживаясь. Хотя иногда, как сегодня, кажется, любой душе была бы рада... Может, котенка взять? Надо будет спросить у хозяев, если те приедут на выходные.

Инна разделась, пристроила ботинки на батарею. К утру должны высохнуть. Юбку, подумав, развесила на стуле, расправив подол; повесишь на батарею, будет утром вся в солевых пятнах, придется стирать, а сейчас не до того.

Поставила чайник. В кастрюльке принесла с холодной террасы картошку в мундире, порезала, не очищая, пару на сковородку. Пост. Да ей и не хочется особенно есть, так. Нужно, конечно, ведь с утра ничего не ела, но не хочется. Одной всегда скучно есть. Если бы за компанию...

Ну вот, забыла даже посолить. И так‑то гадость, а уж без соли... Инна неохотно, с усилием, подобрала картошку вилкой со сковородки. На зубах скрипнула кожура. Ничего, ничего, поешь, не барыня.

На плите засвистел паром чайник. Инна налила чаю в большую кружку, положила сахар. Обхватив кружку пальцами, отпила, закрыв глаза, чувствуя, как побежало наконец по всему телу легкое сладкое тепло, согревая даже душу, отдаваясь искорками всюду, перекликаясь с теплом, бегущим навстречу от кончиков пальцев...

Тепло. Она лежит возле моря, наполовину зарывшись в горячий песок. Кто‑то подходит, садится рядом, сыплет ей на спину струйку песка из ладони. Глаза у нее закрыты, и так не хочется открывать их в теплой дремоте, да и зачем? Она и так знает, что это Костя.

Костя, москвич, поэт, студент Литературного Института. Они познакомились здесь, в Крыму, хотя приехали почти в одной компании – девчонки из художественного училища, свежие выпускницы, их приятели, приятели приятелей, еще чьи‑то знакомые. Сняли на всех один большой не то барак, не то сарай, спали на полу, готовили на керосинке. Шумно, хламно и весело. Вечером пели под гитару, бегали купаться голышом. Инке, выросшей в строгости, это было непривычно и странно, но не нравиться не могло. И Костя... Он тоже был чьим‑то другом, появился не сразу, но из общей толпы выделился быстро. Девчонки говорили про него шепотком: «Талант». Иногда он и правда читал свои стихи. Не всем, а только некоторым, как‑то и она удостоилась. Стихи были сложными – ломаные рифмы, туманный, но трагический смысл – сразу видно, что настоящие. Но стихи – вечером, а днем – море, солнце, игра в мяч на песке.

Маринка, подружка по училищу, тоже москвичка, мамина дочка, считала, что Костя приехал ради нее. Они и раньше были знакомы, и вообще. Инна молчала и думала о своем. Зачем Косте Маринка, она же дура‑дурой, хоть и неплохая девчонка, но где ей оценить чужой талант, у нее только тряпки на уме. То ли дело она, Инна.

Инна брала этюдник – как знала, не поленилась притащить его, тяжеленный, с собой, уходила подальше от шумной компашки, сидела, рисовала. Рисовать она любила с детства. И умела, все говорили. Вот и учиться поехала, неспроста ведь. Рисовала море, и лиловые горы, заросшие лавандой, и розы. Крымские розы.

Три такие розы – небольшие, но красные, пахнущие медом и солнцем, как‑то принес ей Костя. «На, живописец, рисуй себе натюрморт.» Все похихикали, а Маринка закусила губу. Инна опять смолчала, но розы нарисовала в тот же день, и надписала дату на листе. Лист до сих пор лежит у нее на дне папки с работами. Сколько уж их с тех пор было, других работ, а эта хранится.

С Костей они потом встречались в Москве. Ходили по улицам, он показывал ей старинные здания, рассказывал легенды. И стихи, конечно, читал. Ну и не только стихи.

Лето кончалось. Из училищной общаги велели съезжать, работы не находилось. Деньги были – картинки, худо ли, бедно, но продавались понемногу на вернисажах, а вот жилье. И тут пришло известие, что ее приняли‑таки в иконописную школу при Монастыре.

Монастырь под Москвой, час с лишним на электричке. Большой, знаменитый на всю Россию. Она подавала туда работы еще весной, и тогда казалось нездешним чудом, что ее могут сюда принять, что будет она жить среди молчаливых соборов, в келье, писать образа, стоять заутреню.

Она и сейчас обрадовалась, хотя и сама не знала, чему больше: тому ли, что Монастырь, или что можно не уезжать домой, что от Москвы, от Кости – недалеко.

Приехала, оформила документы, стала искать жилье. Почти сразу нашелся этот вот дом, и от Монастыря близко, и от станции, и почти задаром. Остаток лета прошумели с компанией в Москве. У Кости была пустая квартира, Маринка на горизонте не появлялась, Инну все считали постоянной п