Бегство от безопасности

(Ричард Бах)

Ричард Бах

Бегство от безопасности

Приключение духа

Если бы ребёнок, которым вы были когда-то,

спросил у вас сегодня о самом лучшем, чему вы

научились в жизни, — что бы вы ему рассказали?

И что бы вы открыли для себя взамен?

Введение 1

Один 3

Два 5

Три 7

Четыре 8

Пять 9

Шесть 11

Семь 12

Восемь 13

Девять 14

Десять 15

Одиннадцать 16

Двенадцать 17

Тринадцать 18

Четырнадцать 19

Пятнадцать 21

Шестнадцать 22

Семнадцать 24

Восемнадцать 25

Девятнадцать 27

Двадцать 29

Двадцать один 31

Двадцать два 34

Двадцать три 36

Двадцать четыре 39

Двадцать пять 41

Двадцать шесть 43

Двадцать семь 46

Двадцать восемь 49

Двадцать девять 49

Тридцать 51

Тридцать один 53

Тридцать два 55

Тридцать три 58

Тридцать четыре 62

Тридцать пять 63

Тридцать шесть 68

Тридцать семь 70

Тридцать восемь 73

Тридцать девять 75

Сорок 75

Сорок один 76

Сорок два 79

Эпилог 80

Введение

Моя истина прошла длительную переработку. Полагаясь на интуицию, я с надеждой разведывал и бурил её месторождения, фильтровал и концентрировал в долгих размышлениях, затем, осторожно попробовал подать её в свои двигатели и посмотреть, что из этого выйдет.

Было несколько выхлопов, одна-две детонации, и я понял, насколько капризной может оказаться моя самодельная философская смесь.

Весь в копоти, но поумневший, только недавно я осознал, что работал на этом странном топливе большую часть своей жизни. По сей день я с тщательно выверенным безрассудством капля по капле повышаю его октановое число1.

Я взялся за создание этого своего топлива вовсе не для забавы, и не потому, что никогда не заправлялся обычным.

Страстно ища первопричины бытия и цели существования, я, пилот ВВС, словно подросток, знакомился с религиями, штудировал Аристотеля, Декарта и Канта на вечерних курсах.

И вот, последнее занятие закончено, я медленно и тяжело шагаю по тротуару, охваченный странным унынием.

При всём моём старании, я вынес из классов лишь одно: эти господа ещё меньше моего знали, кто мы и почему находимся здесь, а мои представления на этот счёт, были не более, чем редкими проблесками понимания.

Эти мощные интеллекты бороздили стратосферу выше потолка моих армейских истребителей. Я намеревался беззастенчиво позаимствовать их опыт, но, сидя в аудитории, вынужден был сдерживаться от крика: «Кому всё это нужно?!»

Практический Сократ восхищал меня тем, что предпочёл умереть за принципы, когда этого легко было избежать. Другие были не так требовательны.

Такие огромные фолианты мелкого шрифта — и, в конце концов, единственный их мудрый вывод: «Тебе самому решать, Ричард. Откуда нам знать, что потребуется именно тебе?»

Курс окончен, и я бесцельно бреду в ночи, шаги гулко раздаются в пустоте университетского городка и моей души.

Я пришёл на эти занятия в поисках руководства, мне необходим был компас, чтобы пройти через джунгли.

Существующие религии казались мне шаткими, плохо скреплёнными мостками, готовыми обрушиться при первом же шаге, превращая детские вопросы в неразрешимые загадки.

Почему религии цепляются за Вопросы-На-Которые-Нет-Ответов? Неужели не понятно, что «Нет ответов» — это не ответ?

Снова и снова, встречаясь с новой теологией, я задаю себе простой вопрос: могу ли я эту веру претворить в мою жизнь?

И каждый раз, под тяжестью этого вопроса, причудливые построения начинают шататься и трещать, затем, внезапно обрушиваются у меня на глазах.

Я хотел бы спасти мир от подобного обвала. Что чувствует человек, который отдал всю жизнь какой-нибудь религии, гарантирующей конец света 31 декабря сего года, и проснулся в новогоднее утро от пения птиц? Он чувствует себя одураченным.

За моей спиной в темноте послышались женские шаги. Я посторонился вправо, чтобы пропустить незнакомку.

Вот я и закончил курс, изучив два десятка философий, самых ярких в истории человечества, и ни одна не дала мне ответа.

Всё, чего я у них просил, — это указать, как мне смотреть на мир, чтобы просто жить. Вроде бы не такой уж и сложный вопрос для Фомы Аквинского или Георга Вильгельма Фридриха Гегеля.

Их ответы, однако, подходили только им самим и были совершенно бесполезны в моей жизни, такой далёкой от них.

— Неужели ты ничему не научился? — сказала она. — Ведь, тебе только что дали то, что ты надеялся найти все эти годы, а ты этого не понял?

Вспышка раздражения. Эта женщина не просто проходила мимо, она прислушивалась к моим мыслям! — Простите? — переспросил я как можно холоднее.

Темноволосая, с дерзкой светлой прядью, старше меня лет на двадцать, просто одетая. Не подозревает, как я поступаю с незнакомцами, врывающимися в мои раздумья.

— Ты получил то, что пришёл узнать, — сказала она. — Чувствуешь ли ты, что твоя жизнь сейчас меняет направление?

Я оглянулся. На тротуаре позади меня больше никого не было, и всё же, я был уверен, что она принимает меня за кого-то другого. Я никогда до этого не встречал её — ни на занятиях по философии, ни где-нибудь ещё.

— Мне кажется, мы с вами не знакомы, — сказал я ей. Она неожиданно рассмеялась.

— «Мне кажется! Мы с вами не знакомы!» — Она помахала рукой у меня перед носом. — Тебе показали, что готовых ответов не существует! Ты что, не понял? Только один человек может ответить на твои вопросы!

О Господи, подумал я. Сейчас она сообщит мне, что спасение — в Иисусе, и омоет меня в крови Агнца. Может, отпугнуть её, начав громко цитировать Библию? Я набрал в легкие воздуха.

— Когда Иисус сказал «Только через Меня придете к Отцу нашему», Он говорил о Себе не как о бывшем странствующем плотнике, а как о воплощении духа...

— Ричард!— сказала она. — Пожалуйста!

Я остановился и повернулся к ней, ожидая, что будет дальше. Она всё так же улыбалась, и её глаза блестели звездным сиянием. А она выглядит вовсе не такой уж бесцветной, как мне показалось вначале. Неужели раздражительность мешает мне видеть людей?

Пока я смотрел на неё, уличное освещение, должно быть, изменилось. Она не просто привлекательна, она настоящая красавица.

Она терпеливо ждала моего полного внимания. Может быть, меняется она сама, а не освещение? Что происходит?

— Иисус не даст тебе того, что ты ищешь, — сказала она. — Как и Лао-цзы или Генри Джеймс. Если бы ты сейчас всматривался в нечто большее, чем хорошенькое личико, ты бы обнаружил... ну-ну, и что ты обнаружил?

— Я вас знаю, не так ли? — сказал я. В первый раз за время разговора она нахмурилась. — Чёрт возьми, ты прав.

* * *

Сколько я помню, так было всегда. Всегда кто-то шёл за мной по пятам, сталкивался со мной, когда я поворачивал за угол, возникал в метро или в кабине самолёта — чтобы объяснить, в чём суть урока того или иного странного события.

Сперва, я считал этих людей фантомами, плодом моего собственного воображения; и, первое время, так оно и было.

Но, каково же было моё удивление, когда несколько следующих моих ангелов-учителей оказались такими же, явно трёхмерными смертными, как и я сам, поражёнными не меньше моего неожиданной встречей.

Через некоторое время я уже не мог точно сказать, кем были те, кто следили за мной и моим обучением, — фантомами или смертными, поэтому, я решил относиться к ним, как к обычным людям — до тех пор, пока они не исчезают посреди разговора или не переносят меня в другие миры, чтобы проиллюстрировать ту или иную идею.

В конце концов, это не так уж важно — кто они на самом деле. Некоторые из них были ангелами, забывшими представиться, и мне потребовались годы, чтобы увидеть их крылья. Других я считал живым Откровением, а они потом оказывались просто дурной вестью.

Эта книга рассказывает об одной из таких встреч на моём скромном пути к истине, о том, чему она меня научила и как эти знания изменили мою жизнь.

Похожи ли ваши уроки на мои? Кто я — ангел с опалёнными крыльями, несущийся по той же трассе, что и вы, или один из тех странных субъектов, которые, невнятно бормоча, пристают к вам на улице?

Некоторых ответов мне никогда не узнать.

Однако, поторопимся, чтобы не опоздать к началу первой главы.

Один

Я стоял на вершине горы и следил за ветром. Далеко у горизонта он гнал лёгкую рябь по поверхности озера, слабея, по мере приближения ко мне.

В двух тысячах футов подо мной ветер сгибал несколько столбиков дыма над городскими крышами, шевелил живой изумруд листвы на деревьях у подножия горы.

Указатели ветра из тонкой пряжи периодически оживали в восходящих тепловых потоках у края обрыва — полминуты трепета, две минуты ленивого затишья.

Хорошо бы ветер подул, когда буду прыгать, — подумал я. Подожду порыва.

— Ты сегодня болван, или можно мне?

Я обернулся и повеселел: это была Сиджей Статевант, затянутая в стропы и зашнурованная от ботинок до шлема парапланеристка, ростом едва достигавшая моих плеч.

Из кармана лётного комбинезона выглядывал её талисман — затертый плюшевый мишка. Позади неё на земле сверкало нейлоновыми красками аккуратно разложенное крыло.

— Я жду, пока подует сильнее, — сказал я ей. — Можешь идти вперёд, если хочешь.

— Спасибо, Ричард. Свободно?

Я уступил ей дорогу:

— Свободно.

Она постояла секунду, всматриваясь в горизонт, затем отчаянно ринулась к краю обрыва. Какое-то мгновение это выглядело самоубийством: она мчалась к неминуемой смерти на камнях внизу.

Но уже в следующее мгновение крыло параплана хлопнуло мягкой тканью и взорвалось вихрем ярко-жёлтого и розового нейлона, прозрачным облаком заклубилось над ней, — и появился огромный китайский воздушный змей, чтобы спасти её от безумной смерти.

К тому моменту, когда её ботинки коснулись края обрыва, она уже не бежала, а летела, повиснув в люльке из ремней, от которых протянулись прочные стропы к гигантскому крылу.

Её муж наблюдал за полётом, застёгивая крепления своих ремней.

— Давай, Сиджей, — прокричал он, — найди нам подъём покруче!

Первый, кто прыгает в пропасть, называется ветряным болваном. Остальные наблюдают за ним и загадывают, будут ли сегодня сильные восходящие потоки воздуха у края обрыва, а значит, и высокие парящие полёты.

Если молитва не поможет, то в застывшем воздухе останется только спланировать на дно долины и затем снова карабкаться наверх; иногда, если повезёт, какой-нибудь добродушный водитель, проезжающий по горной дороге, подбросит вас на вершину.

Яркий балдахин развернулся и стал подниматься. Мы, шестеро ожидающих своей очереди, прокричали дружное ура. Но параплан тут же снова заскользил, теряя высоту. Раздался стон. Вероятно, в этот день даже самый опытный летун не продержится в воздухе более получаса.

Я некоторое время наблюдал за Сиджей и чуть было не прозевал свой долгожданный порыв ветра: листья зашелестели, взметнулись указатели, закачались ветки деревьев. Самый момент.

Я повернулся к ветру спиной и потянул за веревки, моё крыло приподнялось с земли, с шелестом и треском наполнилось воздухом и, словно гигантский парус торгового корабля, ринулось в небо.

Впечатление было такое, как будто я тяну на верёвках за собой перистое облако или шёлковую радугу размахом в тридцать метров от края до края. Из-под краёв ткани, ещё касавшейся земли, вырвались и затрепетали ярко-жёлтые указатели ветра.

Я стоял среди воздушного потока, а надо мной пульсировал купол: без перьев и воска, этот воздушный змей удержал бы Икара от падения на землю. Да, для него он опоздал на три тысячи лет, а для меня появился как раз вовремя.

Скосив глаза, я посмотрел на свою радугу изнутри, проверяя, не запутались ли стропы, и повернулся лицом к ветру.

Чертовски прекрасна жизнь. Я налёг на ремни и стал подтягивать моего змея к краю обрыва, медленно и тяжело, как водолаз в своём костюме перед погружением в пучину.

Наконец — последний шаг за хлипкий край обрыва; но вместо того, чтобы сорваться вниз, я отрываюсь от края, радуга надо мной поднимает меня ввысь, и мы летим над вершинами деревьев, удаляясь от горы со скоростью пешехода.

— Давай, давай, Ричард! — кричит кто-то.

Я легонько оттягиваю управляющий строп, разворачиваюсь и улыбаюсь через воздушную пропасть пяти парапланеристам, стоящим на вершине горы среди кучи шелка и паутины строп.

Им тоже не терпится накинуть на ветер тонкую ткань и унестись туда, где небо примет их в свои объятия.

— Отличный подъём! — кричу я им.

Но порыв ветра, поднявший меня вверх, внезапно стих; восходящий поток иссяк.

На уровне моих глаз, пока я скользил вниз и пытался поймать хоть какой-нибудь поток, появились и проплыли мои друзья на вершине горы.

Вдали к северу от меня летала Сиджей; накренив параплан, она вращалась в крутой спирали и с трудом удерживала высоту. Внизу подо мной проплывал склон горы, переходящий в глубокую пропасть.

Два года назад, подумал я, у меня здорово поднялся бы уровень адреналина в крови: зависнуть в одиночестве на пятидесяти шнурочках в полумиле от земли.

Сейчас всё это больше напоминало ленивые грёзы о полёте: нет никаких приборов, нет кокона из стекла и металла вокруг меня, только переливы красок, дрейфующих над головой по воздушному океану.

В какой-то миг сбоку возник ворон и застыл на расстоянии равновесия между страхом и любопытством. Голова от удивления повернулась набок, черный глаз напряженно уставился на меня: никак, фермера ухватила и несет радуга!

Я откинулся на стропах, как ребенок на высоких качелях, посмотрел на склон горы подо мной и оставил свои попытки поймать восходящий поток.

Об этом ли я мечтал в детстве, когда запускал на лугу бумажного змея? Быстрее орла была мечта, но медленнее бабочки оказалась эта нежная, мягкая дружба с небом.

Внизу простиралось широкое зелёное поле, которое мы облюбовали в качестве места для посадки. Вдоль дороги стояли припаркованные машины тех, кто решил понаблюдать за полётом парапланеристов.

Нацеливаясь на ровный участок травы, который всё ещё качался в сотне футов подо мной, я насчитал пять стоящих машин; шестая тормозила.

Мне казалось странным, что кто-то на земле стоит и смотрит, как я провожу в небе своё личное время. За исключением тех моментов, когда я участвовал в аэро-шоу, я всегда чувствовал себя невидимым во время полёта.

Через десять минут после того, как я шагнул в воздух, я опять встал на твёрдую почву, сбавил скорость полёта крыла до нуля, ступил на одну ногу, потом на другую.

Крыло всё ещё держалось надо мной, страхуя от падения. Я потянул за задние стропы, и крыло снова превратилось в мягкий шелк, окружив меня цветным облаком.

Сиджей и другие виднелись точками высоко в небе; временами зависая, они с трудом поднимались вверх, переходя от потока к потоку. Они сражались упорнее, чем я, и наградой за их труд было то, что они всё ещё были в воздухе, тогда как я уже стоял на земле.

Я разложил крыло на земле и стал складывать его от краев к центру, пока оно не превратилось в мягкий прямоугольник; я прижал его к земле, чтобы вышел весь воздух из складок, туго свернул и уложил в рюкзак.

— Хотите, подброшу вас наверх?

Голос ангела парапланеристов, благая весть о спасении от полуторачасового подъёма пешком на вершину горы.

— Спасибо! — Я обернулся и у видел седоватого коротышку с дружеским взглядом преподавателя колледжа. Он наблюдал за мной, скрестив руки и прислонившись спиной к машине.

— Интересный спорт, — сказал он. — Отсюда снизу вы выглядите, как фейерверк.

— Да, это приятная забава, — сказал я, поднимая тюк за одну лямку и направляясь к машине, — но вы не представляете, насколько лучше ехать, чем идти пешком в гору.

— Отчего же, представляю. И рад помочь вам. — Он протянул мне руку. — Меня зовут Шепард.

— Ричард, — сказал я.

Я бросил рюкзак с парапланом на заднее сиденье, а сам устроился рядом на пассажирском месте. Это был ржавенький «фордик» 1955 года выпуска. Рядом с водителем на истрёпанной обшивке переднего сиденья лежала книга заглавием вниз.

— Сверните налево по трассе, и там ещё около мили до следующего поворота, — объяснил я маршрут.

Он завёл мотор, дал задний ход и выехал на трассу.

— Отличный день, не правда ли? — сказал я.

Уж если кто-то настолько мил, что сам предлагает подвезти тебя на вершину горы, то, видимо, нужно с ним поболтать из вежливости.

Он помолчал некоторое время, будто бы внимательно следя за дорогой.

— Вам приходилось встречать когда-нибудь людей, похожих на героев ваших книг? — вдруг спросил он.

У меня упало сердце. Это, конечно, ещё не конец света, если незнакомец знает твоё имя. Но я мечтаю об обществе Анонимных Знаменитостей, ведь никогда не знаешь, почему тебя узнал именно этот незнакомец и чем это может закончиться.

Ощетинься на цветы поклонников — покажешься высокомерным дураком. Но и обниматься с пучеглазым маньяком немногим лучше, чем целоваться с бомбой.

В первую секунду я подумал, что передо мной маньяк и мне следует немедленно распахнуть дверцу и выпрыгнуть на дорогу.

Но затем, я решил, что это можно пока отложить на случай крайней необходимости, тем более, что, в качестве ответа на заданный вопрос, прыжок из машины выглядит не очень хорошо.

— Все герои моих книг существуют реально, — ответил я, решив, что доверчивая правдивость будет лучшим средством от неприятностей, — хотя с некоторыми из них я не встречался в пространстве-времени.

— И Лесли тоже действительно существует?

— Её любимый вопрос.

К чему он клонит? Разговор с каждой минутой становится всё менее невинным.

— Здесь лучше свернуть, это дорога к вершине. Она грязная и местами крутая, но по ней легче подниматься. Будьте внимательны на вершине. Эти парапланы такая заразная вещь, что вы даже не заметите, как попадетесь на крючок и никогда уже от этого не отделаетесь.

Шепард пропустил мою уловку мимо ушей.

— Я спрашиваю потому, что я сам один из тех, о ком вы писали. Я был с вами, ещё когда вы были мальчишкой. Я — ваш ангел-учитель.

Я объявил Максимальную Боевую Готовность, защитная стена была возведена в мгновение ока.

— Хватит вопросов. Скажите прямо, что вам нужно?

— Дело не в том, что мне нужно, Ричард, а в том, что нужно тебе.

Машина поднималась в гору достаточно медленно, и я мог выпрыгнуть, не рискуя сломать себе шею.

Не торопись, подумал я, пока что он не обозвал тебя безбожным антихристом и, кажется, не вооружён. Кроме того, во мне ещё сохранилось тепло первого впечатления. Парень нёс чушь, но был симпатичным.

— Если ты ангел-учитель, то должен знать ответы на все вопросы, — сказал я.

Он взглянул на меня удивлённо и улыбнулся.

— Конечно, знаю! Собственно, ради этого я здесь. Как ты догадался?

— У меня есть вопросы, я спрашиваю, ты отвечаешь, идёт? — Если Шепард — персонаж из моих книг, то сейчас это выяснится.

— Идёт, — ответил он.

— В детстве у меня были две любимые игрушки, как их звали?

— Твой верблюд был Кемми, зебру звали Зибби.

— Моё первое изобретение. Что это было?

Хитрый вопрос.

— Это реактивный двигатель длиной восемь дюймов, — ответил он. — Диаметр четыре дюйма, шов спаян оловом, всё смонтировано на конце штанги длиной пять футов.

Ты знаешь, что олово не выдержит температуры и двигатель взорвется через одну-две минуты, но прежде чем это произойдет, ты увидишь, что идея работает. Спирт в качестве топлива. Двигатель взрывается. Пламя по всему двору...

Он говорил, продолжая вести машину, и описывал мои ракеты, мой дом, друзей и семью, мою собаку; он сообщал такие подробности давно минувших событий моей жизни, которых я бы сам никогда не вспомнил, без его рассказов.

Конечно, персонажи моих книг совершенно реальны, но некоторые из них представляют собой что-то вроде тахионов2... Они существуют в своем пространстве, такие же яркие проявления жизни, как мы в своем. Из книг они могут проникать в мой мир и изменять его.

Шепард был либо одним из этих существ, либо величайшим в мире психологом.

—...олеандровые джунгли прямо за углом дома. Из дымохода на распорке свисает конструкция, которую ты собрал из листа меди и сварочного прутка. Искривлённые эллипсы — ты называешь это Радаром.

В гараже стоят корзины с древесным углём и картины — домашние работы твоей мамы, она ходит на художественные курсы. Дровяная пристройка, через которую ты незаметно проникаешь в дом...

— Вопрос.

Он сразу перестал рассказывать. Мы ехали молча. Вечнозелёные деревья защищали дорогу от полуденного солнца. Старая машина на малой скорости с трудом преодолевала крутой подъём.

— Ты не говоришь было, ты говоришь есть, — сказал я. — Это время моего детства. Оно для тебя всё ещё существует. Тот, кого ты называешь мной и кому, как ты считаешь, что-то нужно, — это Дикки, то есть, я в моём далёком прошлом?

Он кивнул.

— Конечно. Это время никуда не ушло, оно не дальше, чем противоположная сторона улицы.

— Ещё вопрос.

— Спрашивай что хочешь.

— Сколько будет сто тридцать один в кубе?

— Я ангел, а не компьютер, — рассмеялся он.

— И всё-таки, попробуй угадать.

— Пять тысяч двадцать семь?

Он ошибся больше чем на миллион. Этот парень не всеведущ, по крайней мере, математика не его конёк. Чего он ещё не знает?

— Есть ли на небесах гравитация?

Он в удивлении повернулся ко мне:

— Давно ли тебя интересует этот вопрос?

— Около года. Я был... смотри, камень.

Слишком поздно. С божественной беззаботностью он наскочил на камень.

— Ещё вопросы?

Я не стал возвращаться к вопросу о гравитации. Гораздо больше, чем гравитация на небесах, меня сейчас интересовало, кто этот странный человек.

— Зачем... почему ты такой, какой ты есть?

— Есть такая поговорка: «Избыток чувств — недостаток мыслей».

В том, как он произнёс эти слова, я почувствовал горький вкус истины.

Я уже понял, что он не причинит мне вреда; я понял, что он подобрал меня этим утром не для того, чтобы подвезти на вершину горы; я знал, что математика не его стихия. Меня переполняли новые вопросы обо всём на свете.

— Ты так говоришь потому, — спросил я, — что это имеет какое-то отношение к делу, ради которого ты здесь?

— Конечно.

Не потому ли он понравился мне с первого взгляда, что я уже где-то видел его улыбку?

Два

Ангелы-учителя водят машины весьма посредственно. На одном из поворотов на Тигровой горе дорога наклонена к обрыву, и водители, для безопасности, всегда прижимаются здесь к внутреннему краю.

Ещё и сегодня можно увидеть на камнях обочины отчаянный тормозной след и полоски сожженной резины от колес Шепарда.

— Извини, — сказал он, — я давно не водил машину.

— А, ну это уже немного легче.

Мои ступни свело, я мертвой хваткой держался за истрёпанный подлокотник сиденья.

Тяжело или легко — это мало заботило моего водителя. Его интересовало другое.

— Ты уже мало что помнишь из своего детства, не так ли?

— Когда ты говоришь, я вспоминаю. А так — нет.

— Ты славный мальчишка. Когда ты хочешь чему-нибудь научиться, ты берёшься за это очень серьёзно. Помнишь, как ты учился писать?

Я вспомнил уроки Джона Гартнера по художественной литературе в средней школе. Учится ли вообще кто-нибудь писать, или мы только прикасаемся к кому-то, кто даёт нам возможность почувствовать силу исчезнувшего слова?

— Нет, — сказал он, — я имею в виду то время, когда ты только учился писать на бумаге. Твоя мама сидит за кухонным столом и пишет буквы, а ты сидишь рядом с ней, с карандашом и бумагой, и выводишь О, L, E, петли, крючки и кружочки, страницу за страницей.

Я вспомнил. Красный карандаш. И R и S на листке бумаги. Я чувствовал себя таким большим — это я сотворил эти аккуратные знаки, стройными рядами слева направо выстроившиеся на бумаге.

Мама похвалила мою работу, и это вдохновило меня на дальнейшие подвиги. Сегодня у меня самый скверный почерк в мире.

— Итак, ты достаточно хорошо знаешь Дикки, не так ли? — спросил я.

— Гораздо лучше, чем тебя, — кивнул он.

— Потому что он нуждается в помощи, а я нет?

— Потому что он просит помощи, а ты нет.

Форд совершил последний поворот, и мы въехали на вершину горы. Деревья расступились, открывая бескрайний горизонт на севере и на западе. Шепард остановил машину в ста футах от площадки, с которой стартовали парапланеристы; я открыл дверцу.

— Я рад, что вы пришли от него, — сказал я. — Передадите ему привет?

Он не ответил. Я вышел из машины, забрал сумку с парапланом и закинул её на плечо. Как и прежде, ветра почти не было. Я подумал, что если мне опять не удастся взлететь, то это будет мой последний прыжок сегодня, я соберу вещи и пойду домой.

Я наклонился и помахал водителю рукой через окно машины.

— Рад был познакомиться, мистер Шепард. Спасибо, что подвезли.

Он кивнул, и я повернулся, чтобы идти.

— Подожди минутку, — сказал он.

Я обернулся.

— Ты не мог бы надписать книгу для Дикки?

— Почему бы и нет?

Мне в голову не пришло, что это невозможно. Что прыжки через барьер времени могут совершать только надежда и интуиция и что он непреодолим для бумаги и чернил.

Я поставил рюкзак с парапланом на землю, открыл дверцу и опять влез в машину.

Шепард развернул книгу, которая лежала между нами на переднем сиденье.

— Ты когда-то дал обещание, — сказал он. — Ты, вероятно, уже не помнишь.

— Вы правы, я не помню.

В детстве у меня была масса фантазий: мечты и желания, детские представления о правильном устройстве мира. Я уже вряд ли сейчас смог бы разобраться, что в моих воспоминаниях было мечтами, а что действительными фактами.

— Это было очень давно, мистер Шепард. Дикки так далеко от меня, это совсем другой человек, я уже забыл, каким он был.

— Но ты ему не чужой. Он надеется, что ты никогда не забудешь его, что ты сделаешь что-то, чтобы научить его, как правильно жить. Он отчаянно ищет то, что ты уже знаешь.

— Найдёт, — сказал я.

— Но только тогда, когда достигнет твоих лет. Ты обещал провести один эксперимент: посмотреть, кем он станет, если ему не нужно будет тратить пятьдесят лет на пробы и ошибки.

— Я обещал это себе?

Шепард кивнул.

— В 1944 году, когда я сказал тебе, что время не является для меня такой непреодолимой стеной, как для тебя. Ты обещал, что когда тебе будет пятьдесят, ты напишешь книгу, опишешь в ней всё, чему научила тебя жизнь, и передашь назад во времени мальчику, которым был ты.

К чему стремиться, как быть счастливым, как уберечь свою жизнь, — всё то, что ты хотел знать, когда был им.

— В самом деле?

Указатели ветра ожили в тепловом потоке, дотянувшемся до вершины горы.

— Какая милая идея.

Шепард откашлялся.

— Это было пятьдесят лет тому назад, Ричард.

Он заерзал на сиденье.

— Он ждёт ответа, тот мальчик, которым ты был. Ты обещал.

— Я не помню никаких обещаний.

Ангел посмотрел на меня так, словно я продал свою душу дьяволу. Я подумал, что мои слова прозвучали несколько грубо; но ни мальчик, ни ангел не знают, как это тяжело — писать.

— Скажи ему, что я забыл своё обещание, но пусть он не волнуется, всё будет в порядке.

Шепард вздохнул.

— Эх, Ричард, — сказал он, — неужели обещание ребёнку ничего не значит для тебя?

— Нет — если выполнение этого обещания разорвёт его сердце! Ему совсем не нужно знать, что впереди будут бури, из которых он один выберется живым, один из всей семьи!

Ему совсем не нужно знать о разводе и предательстве, о банкротстве, о том, что ещё тридцать пять лет он будет искать и не сможет найти женщину своего сердца. Шепард, один год — это уже вечность для девятилетнего мальчика. Ты прав, это обещание ничего не значит!

— Я предполагал что-то подобное, — сказал он и грустно улыбнулся. — Я знаю, как это трудно, написать книгу. Я знал, что ты не станешь писать её, поэтому, я написал её за тебя.

Три

— Всё, что тебе осталось сделать, это подписать книгу, — сказал ангел, протягивая мне её. — Пусть останется нашим маленьким секретом, что у тебя не было времени написать её самому. Дикки никогда об этом не узнает. Что бы там ни было, он считает тебя Богом.

— Не нужно врать мальчишке. Скажи ему прямо: он не представляет себе, о чём просит. Передай ему, что когда он достигнет моего возраста, то поймёт, что книги не пишутся по прихоти или по старым обещаниям.

Книги рождаются после многих лет мучительных размышлений над идеями, которые никогда не увидят свет, если ты не изложишь их на бумаге, но даже и в этом случае книга — крайнее средство, это выкуп, который ты платишь за право возвратить свою прожитую жизнь из небытия.

Какое счастье, когда книга закончена и всё, что я хотел сказать, в ней записано, спасибо Создателю за это, и я заслужил теперь право спокойно провести своё свободное время здесь, на горе, с моим парапланом!

— Я скажу ему то, что должен сказать, — сказал ангел, не слишком смутившись. — К тому же, я хорошо знаю, что написал бы ты. Поэтому, просто подпиши книгу, не в том смысле, что ты её написал, а просто заверь, что всё в ней написано правильно и что ты это одобряешь. И я пойду.

Он достал из кармана фломастер.

— Просто пару слов ободрения, что-нибудь вроде: Береги честь смолоду! — и подпись.

Я впервые взглянул на томик, который он мне протягивал. Зелёная обложка цвета свежей листвы, белый квадрат заголовка:

ОТВЕТЫ — некоторые наставления по поводу того, что следует делать и думать, чтобы прожить счастливую жизнь. Успех гарантирован Ричардом Бахом.

Моё сердце забилось. Спокойно, подумал я, существует очень много хороших книг с отвратительными названиями. Я раскрыл книгу и взглянул на содержание.

Семья

Школа

Учеба

Работа

Деньги

Ответственность

Обязанности

Служба

Забота о ближних

Я просмотрел дальше две страницы убористого текста, просто названия глав. Если у Дикки и бывала бессонница, то теперь она ему не угрожает.

Я наугад раскрыл книгу. Важной составной частью твоего рабочего окружения является благополучие служащих. Тщательно продуманный план перевода на пенсию так же эффективен, как и повышение зарплаты, а автоматическое регулирование стоимости жизни равноценно сбережениям в банке.

Я содрогнулся. А как же насчёт того, чтобы найти любимое занятие и сделать его своим бизнесом, подумал я.

Попробую ещё. Всё, что ты делаешь, отражается на твоей семье. Прежде чем сделать что-то предосудительное, подумай: будет ли твоя семья счастлива, если тебя поймают на этом?

О Боже. Третий раз должен быть удачным. Бог всё видит. Придет время, и он спросит: был ли ты достойным гражданином? Скажи Ему, что ты, по крайней, мере пытался.

Я сглотнул комок, нервно перевернул несколько страниц. Мальчик хочет узнать, чему я научился за пятьдесят лет, — и он получит это? Откуда у ангела эти дьявольские идеи?

Ты создаёшь свою собственную реальность, так позаботься, чтобы это была счастливая реальность. Посвяти себя другим, и они благословят тебя.

Я не знал, что книгу так трудно разорвать пополам, но когда я справился с этим, то швырнул одну половину Шепарду.

— «Ты создаёшь свою собственную реальность? Они благословят тебя?» Я вот только не пойму, то ли ты настолько глуп, то ли меня считаешь придурком, который поверит всему этому бреду!

В любом случае, нужно быть сумасшедшим, чтобы писать это в книге для невинного ребёнка... для Дикки! Чтобы он это прочёл! Реальность — это то, что он видит своими глазами! Какому дьяволу ты служишь?

Я замолчал, потому что почувствовал, что сейчас сорву голос и что мой кулак, из которого торчат вырванные из книги листы, витает уже под самым носом у ангела.

— Это не гранитный памятник, я могу изменить текст, если тебе что-то не нравится...

— Шепард, у мальчика была мечта! У него была великая идея: узнать, какой была бы его жизнь, если бы ему не пришлось потратить пятьдесят лет на отсеивание правды от лжи! А ты берёшь его мечту и превращаешь её в благополучие служащих? И ты ещё собираешься сказать ему, что эта книга от меня?

— Ты дал обещание, — сказал он голосом праведника. — Я знал, что ты не позаботишься о том, чтобы выполнить его и написать книгу. Я попытался тебе помочь.

Меня несло по реке ненависти, на берегу знак: «Опасно. Впереди пороги!» Какие пороги? Можно ли впасть в большую ярость, чем я испытываю в эту минуту? И не задушить ли мне этого типа голыми руками?

Вдруг мой голос стал совершенно спокойным.

— Шепард, ты волен делать всё, что тебе заблагорассудится. Но если ты дашь невинному ребёнку эту массу безвкусной дряни, да ещё подпишешь такой эрзац пятидесятилетней мудрости моим именем (в это мгновение мои глаза засверкали, как раскаленные добела острия двух кинжалов), я найду тебя даже в преисподней и скормлю тебе эту книгу страница за страницей.

Я думаю, мои слова не столько испугали его, сколько поразили своей искренней решимостью.

— Отлично, сказал он, — я рад, что тебя это волнует.

Вот что значит быть ангелом! Во всём они способны видеть светлую сторону.

Четыре

Я поднял рюкзак и зашагал прочь, покачивая головой. Очередной урок для тебя. Только из-за того, что первый встречный оказался из другого пространства, не думай, что он в чём-то тебя мудрее или что он может сделать что-нибудь лучше, чем ты сам.

Смертный или бессмертный, человек всегда останется только результатом того, чему он научился.

Я стал разворачивать крыло на верхней площадке, откуда стартовали парапланеристы. Я всё ещё ворчал что-то о безмозглых ангелах, сующих нос в моё прошлое. Когда я поднял глаза, фордик и его странный пассажир уже исчезли.

Я молился, чтобы Шепард действительно исчез, а не уехал вниз по дороге. Даже если он избрал езду, то я надеялся увидеть его на каком-нибудь дереве у дороги, когда буду подниматься обратно.

Затянул ремни, надел перчатки; пряжки и шлем надёжно застегнуты. Другие парапланеристы давно улетели, трое уже приземлились, ещё три крыла держатся в воздухе, далеко внизу, порхая, как бабочки, на фоне зелёных деревьев, — они всё ещё охотятся за восходящими потоками воздуха.

Не дожидаясь, пока ветер поднимет крыло, я сразу пошёл прямо к краю обрыва, посмотрел, как плавно растёт огромная радуга надо мной, и шагнул в воздух.

Как бы понравилось Дикки лететь сейчас вместе со мной... Он увидел бы, что в жизни самое важное! Здесь находишь то, что действительно любишь, и узнаёшь об этом всё, что тебе нужно знать.

И вверяешь свою жизнь собственным знаниям, и убегаешь от безопасности, бросаясь с горы в воздушную пропасть, полагаясь на Закон Полёта, на то, что невидимые глазу воздушные потоки подхватят тебя и понесут над землёй...

В этот момент словно запятая попала в строку моих мыслей — крыло наполнилось свежим дуновением ветра.

Я потянул за правый управляющий строп и развернулся, чтобы удержаться в струе восходящего потока; и параплан вместе со мной стал медленно подниматься в небо.

За холмами на западе из-за линии горизонта стал появляться Сиэтл, сверкающий Изумрудный Город из сказочной страны Оз.

Солнечные лучи сверкали на поверхности залива Пьюджета, а дальше возвышалась громада Олимпийских Гор, хранящих зимнюю стужу под снежными шапками. Здесь много было такого, что понравилось бы ему.

Примерно, в десяти футах справа от меня появилась маленькая бабочка. Она решительно била маленькими крылышками и летела с той же скоростью, что и я.

Я повернулся к ней, она круто увернулась, но затем вернулась ко мне, пролетела у самого шлема и исчезла где-то в южном направлении.

Это было бы интересно Дикки, его вообще интересовали все существа, рождённые для полёта: что эта бабочка делала здесь, на высоте двух тысяч футов, и какие дела влекли её к югу?

И вообще, подумал я, мальчик должен жить не в голове Шепарда, а где-то в глубинах моих собственных воспоминаний. Я так мало помнил о своём детстве, а Дикки хранит его всё целиком.

Мои нынешние поступки и представления уходят глубоко корнями в события его повседневной жизни. Если бы я нашёл способ встретиться с ним, я бы смог и сам многому научиться, и ему рассказать о тех испытаниях и ошибках, которые ждут его впереди.

Восходящий поток ветра утих — и через несколько минут Сиэтл снова скрылся за холмами. Первый из приземлившихся парапланеристов уже стоял на стартовой площадке и наблюдал, как я скольжу вниз.

Зависнув между небом и землей, я расслабился и задумался — а что произойдёт, если приоткрыть дверь между мной и тем мальчиком, которым я был?

Как долго я даже не вспоминал о нём! Если бы не Шепард со своей дурацкой книгой, я бы, наверное, никогда не вспомнил о Дикки.

Я представил себе дверь, ведущую в глубину моего прошлого, я поднимаю тяжёлый деревянный засов, дверь со скрипом открывается. Внутри темнота и холод — странно. Может быть, он спит.

— Дикки, — крикнул я в глубь моей памяти, — это я, Ричард. Уже прошло пятьдесят лет, пацан! Не хочешь ли поздороваться?

Он ждал меня в темноте, нацелив на меня огнемет. Десятая доля секунды — и все вспыхнуло огнём и алой яростью:

— Пошёл вон! Убирайся прочь, проклятый богом отступник, ты, предавший меня, продажный, ничтожный однофамилец, ненавистная мне выросшая из меня личность, в которую, надеюсь, я никогда не превращусь! Пошёл прочь и никогда не возвращайся сюда и оставь меня в покое!

Я задохнулся, голову сжало шлемом, я захлопнул тяжёлую дверь и очнулся в затянутых на мне ремнях, под парапланом, повисшим над деревьями Тигровой горы.

Фу-у-х! Неужели моя память запускает в меня ракеты? Я ожидал, что мальчишка бросится в мои объятия, из темноты к свету, переполненный вопросами, открытый для той мудрости, которую я собирался ему дать.

Я открывал дверь для великолепной, невиданной ещё дружбы, а он безо всякого предупреждения чуть не зажарил меня заживо!

Вот тебе и любящий мальчик внутри тебя. Хорошо ещё, что на двери тяжёлый засов. Никогда больше я не подойду к ней, тем более, не притронусь к этой заложенной во мне бомбе на взводе.

К тому времени, как я приземлился, все остальные парапланеристы уже выстроились к новому прыжку, не выбирая, будет ветер или нет. Будет так же.

Я упаковал крыло, забросил его в багажник машины, завёл мотор и поехал домой. Всю дорогу я, не переставая, думал о том, что произошло.

Лесли возилась вокруг сливового дерева в саду; увидев меня, она помахала мне секатором. Земля вокруг неё была усеяна срезанными ветками разной длины.

— Привет, дорогой. Как ты полетал? Ты получил удовольствие?

Моя жена — это любящая и прекрасная женщина, родная душа, единомышленник, которого я нашёл, когда потерял уже всякую надежду найти.

Если бы она только смогла разделить со мной тот мир, в который я попал, и стать его частью, только не такой далекой, таинственной и пугающей. Получил ли ты удовольствие? Как можно ответить на этот вопрос?

Пять

— Огнемёт?

Другая, на её месте, стала бы смеяться — мой-то вчера пришёл домой и такую вот историю рассказал!

Она свернулась калачиком на кушетке рядом со мной, укрыв ноги одеялом и грея озябшие руки чашкой горячего мятного чая. Если вы хотите продрогнуть до костей, то моя жена может вам посоветовать заняться весенней обрезкой деревьев в саду.

— Что может означать для тебя огнемёт? — спросила она.

— Это значит, что я подавлен. Я хочу вычеркнуть кого-то из своей жизни. Не просто убить, а так, чтобы от него не осталось даже пепла.

— Если ты так поступаешь, когда подавлен, то чего от тебя можно ожидать, когда ты взбешён?

— Да, Лесли. Он не был подавлен, он был взбешён.

По мере того, как я рассказывал, моя история теряла трагичность и превращалась в забавное происшествие, случившееся со мной.

Шепард был просто свихнувшимся фанатиком, который вычитал что-то такое, что зациклило его на мне. Выдумав эту историю, он подсунул мне свою ужасную рукопись в надежде, что я её опубликую.

Был ли он ангелом-учителем? Мы все ангелы-учителя друг для друга, мы все чему-то учимся, когда напрягаем свой мозг и вспоминаем что-то важное, давно забытое.

Мне нужно было ему сразу и напрямик сказать, что сегодня я забыл свою ученическую шапочку и что я собираюсь подняться на эту гору пешком, так что спасибо и всего хорошего.

Моя жена не разделила моего веселья по поводу схватки с тем мальчиком. Она давно предполагала, что мальчик — живая часть моего существа, отвергнутая и беспризорная, нуждающаяся в том, чтобы её нашли и любили. В Шепарде она увидела союзника.

— Подумай, существует ли какая-нибудь причина, по которой Дикки мог бы тебя ненавидеть?

— Там было темно и холодно, как в тюремной камере. Если он полагает, что это я заточил его туда, а сам ушёл, оставив его в темноте беспомощного, то... — На некоторое время я сосредоточился на своих ощущениях. — Пожалуй, он мог быть немного расстроен этим.

— Расстроен? — она нахмурилась.

— Хорошо. Пожалуй, он бы охотно разрезал меня на мелкие кусочки и скормил крысам.

— Прав ли он? И не ты ли запер ту дверь?

Я вздохнул и положил голову ей на плечо.

— А мог ли я взять его с собой? Каждую неделю я встречаюсь с массой людей, в дополнение к тем, с которыми я встречался уже раньше. И завтра всё будет так же.

Должен ли я нынешний таскать его через всю эту толпу, заботиться о том, чтобы не смутить его чувства, ставить на голосование, чем мы займёмся сейчас...

Я и сам чувствовал, что это звучит так, будто я оправдываюсь.

— Толпа здесь ни при чём, — сказала она. — Но если ты полностью откажешься от него, прогонишь даже воспоминания о своём детстве, останется ли у тебя твоё прошлое?

— Я помню своё детство.

Я надулся. Я не сомневался, что она поймёт и то, что я не досказал. Как нечасто я вспоминал редкие оазисы в безжизненной пустыне моего детства.

Это должна была быть сказочная страна, но когда я оглядываюсь, она кажется пустой, как будто я проник в Настоящее по фальшивому паспорту.

— Расскажи мне сто своих воспоминаний, — попросила Лесли.

В её прошлом были свои чёрные дыры, детские приюты в её воспоминаниях представлялись статичными и безжизненными.

У неё не было никаких воспоминаний о том, откуда у маленькой девочки переломы, так хорошо заметные на рентгеновских снимках.

Тем не менее, её повседневная жизнь полна воспоминаний о тех временах, когда она была девочкой, и эти старые знания помогают ей решать сегодняшние проблемы и выбирать завтрашние.

— Устроит два?

— Хорошо, два.

— Я забыл.

— Давай, давай, ты можешь вспомнить, если захочешь.

— Я наблюдаю облака. Лежу на спине на пустыре за нашим домом, вокруг зеленеет дикая пшеница. Я вглядываюсь в небо, как в немыслимо глубокое море, облака плывут по нему — это острова.

—Хорошо, — сказала она. — Наблюдение за облаками. Дальше?

Но ведь, это важно, подумал я. Не пролистывай наблюдение за облаками, небо было моим прибежищем, моей любовью, оно стало моим будущим и остаётся моим будущим до сих пор. Не говори «дальше», небо для меня всё!

— Водонапорная башня, — сказал я.

— Какая ещё водонапорная башня?

— Когда я был маленький, мы жили в Аризоне. На ранчо, где стояла водонапорная башня.

— Что у тебя было связано с водонапорной башней? Почему ты вспомнил?

— Не помню. Наверное, потому, что вокруг не было ничего более примечательного, — предположил я.

— Хорошо. Ещё воспоминания?

— Уже два.

Она всё ждала, как будто надеялась, что я вспомню ещё что-то третье, после того, как рассказал два воспоминания вместо ста.

— Однажды, я провел весь день на дереве, почти до самой темноты, — сказал я, и решил, что сделал для неё даже больше, чем обещал.

— Зачем ты влез на дерево?

— Я не знаю. Ты хотела воспоминаний, а не объяснений.

Опять молчание. Ещё несколько образов я поймал в фокус дергающегося, скрипящего кинопроектора, каким мне представлялось моё детство, но и они были памятниками неизвестно чему: гонки на велосипедах с друзьями детства; маленькая скульптура смеющегося Будды.

Если я расскажу ей об этом и она попросит объяснить, что это значит, я ничего не смогу сказать.

— Трое из моих бабушек и дедушек умерли ещё до того, как я родился, а четвертый — вскоре после рождения. И мой брат тоже умер. Но ведь, ты это знаешь.

Это только статистика, а не воспоминания, подумал я.

Смерть брата Лесли опустошила её душу. Она никак не могла поверить, что смерть моего брата не произвела на меня такого же сокрушающего воздействия. Но это правда, я почти не заметил этого события.

— Вот, пожалуй, и всё.

Я ожидал, что она снова скажет: как это так, смерть брата ты относишь к статистике и не называешь даже воспоминанием?

— Ты помнишь, как Дикки говорил, чтобы ты написал для него книгу?

Вопрос её прозвучал так невинно, что я догадался: она что-то задумала. Во всём, что произошло сегодня, я не видел предвестников конца света. Самое ужасное из всего этого — мальчик с огнемётом — было не более чем плодом моей фантазии.

— Не говори глупости, — сказал я. Как я мог это помнить?

— Вообрази, Ричи. Представь себе, что ты девятилетний мальчик. Твои бабушка и дедушка Шоу умерли, твои бабушка и дедушка Бахи умерли тоже, твой брат Бобби только что умер.

Кто следующий? Неужели тебя не ужасало, что завтра можешь умереть и ты? Неужели тебя не волновало твоё будущее? Что ты чувствовал?

Что она пытается мне сказать? Она знает, что меня это не волновало. Если возникает опасность, я пытаюсь от неё улизнуть. Если это не удаётся, я встречаю её лицом к лицу.

Ты либо планируешь, что делать завтра, либо борешься с тем, что есть сегодня; волноваться из-за чего-то — пустая трата времени.

Но, ради неё, я прикрыл глаза и представил, что я там, наблюдаю за девятилетним мальчиком и знаю, о чём он думает.

Я нашёл его сразу, закоченевшего в своей кровати, глаза плотно закрыты, кулаки сжаты. Он был одинок. Он не волновался — он был в ужасе.

— Если Бобби со своим светлым умом не смог пройти рубеж одиннадцати лет, то у меня тем более нет шансов, — я рассказал Лесли о том, что увидел. — Я знаю, что это глупость, но я уверен, что умру, когда мне будет десять.

Что за странное чувство, оказаться опять в моей старой комнате!

Двухэтажная кровать возле окна, верхняя койка всё ещё здесь после смерти Бобби; белая сосновая парта, её крышка попорчена быстротвердеющим суперцементом Тестора и лезвиями «Икс-Акто»; бумажные модели летящих комет подвешены на нитках к потолку.

Крашеные деревянные модели «Стромбекеров» расставлены на полках между книгами — на каждую были затрачены часы работы, и вот сейчас все они сразу всплыли в памяти: коричневая «JU-88 Сьютка», желтая «Пайпер Каб», «Локхид Р-38» (одно из крыльев его двойного хвоста сломалось при попытке запуска с верхней койки)...

Я совсем забыл, как много маленьких аэропланов было у меня в детстве. Грубые, из литого металла «Р-40» и «FW-190» стояли прямо на парте, рядом с лампой «гусиная шея».

— Загляни в эту комнату, — сказал я. — Как это мне удалось вспомнить всё так чётко? Все эти годы передо мной, как будто, стоял туман!

Стенной шкаф с двумя дверцами. Я знаю, там внутри набор для игры «Монополия», планшетка для спиритических сеансов, Кемми и Зибби, а также — зимние одеяла.

Осторожно, сплетённый из лоскутков коврик покрывает пол из твёрдого дерева, на нём можно поскользнуться, как на льду.

— Ты не хочешь поговорить с ним? — спорила Лесли.

— Нет. Я только посмотрю.

Почему я боюсь заговорить с ним?

Он носил джинсы и тёмно-красную фланелевую рубашку в чёрную клетку с длинными рукавами.

Какое юное лицо! Веснушки на носу и на скулах; волосы светлее, чем у меня, кожа смуглее — он постоянно на солнце. Лицо шире и круглее, слёзы катятся из-под плотно зажмуренных век. Славный мальчик, напуганный до смерти.

Ну, давай, Дикки, подумал я. Всё у тебя будет хорошо. Вдруг его глаза распахнулись, он увидел, что я смотрю на него, и открыл рот — закричать.

Я машинально ринулся назад, в своё время, и мальчик исчез для меня, должно быть, в то самое мгновение, когда и я исчез для него.

— Привет! — сказал я с опозданием.

Шесть

— Привет кому? — спросила Лесли.

— Так глупо, — сказал я. — Он меня видел.

— Что он сказал?

— Ничего. Мы оба сильно испугались. Как странно.

— Что ты чувствуешь, как он?

— Да с парнем, в общем, всё нормально. Он только не уверен в завтрашнем дне, и это выбило его из колеи.

— И как ему там, ты чувствуешь?

— Всё у него будет нормально. Он будет хорошо учиться в школе, впереди его ждёт великолепное время, когда он у знает так много интересного: аэропланы, астрономия, ракеты; он научится ходить под парусами, нырять...

Она дотронулась до моей руки:

— Ты чувствуешь, каково ему?

— Да у меня сердце разрывается! Я молю Бога, я так хочу вывести его оттуда и прижать к себе, и сказать ему: не плачь, ты в безопасности, ты не умрёшь!

Дорогая Лесли, мой любимый и чуткий друг. Она не сказала ни слова. Она дала мне возможность в тишине услышать то, что я сказал, услышать ещё и ещё раз.

Мне потребовались дикие усилия, чтобы восстановить равновесие. Я никогда не был склонен к сентиментальности, я рассматривал свои чувства, как частную собственность и держал их под жёстким контролем.

Да, сохранять этот контроль очень непросто, но, казалось, всегда возможно. В конце концов, всё это происходит в моей голове.

— Ты — хранитель его будущего, — произнесла она в тишине.

— Его наиболее вероятного будущего, — сказал я. — У него есть и другие варианты.

— Только ты знаешь то, что ему нужно знать. И если даже ему суждено в жизни взлететь выше, чем тебе, — всё равно, только ты сможешь объяснить ему, как этого добиться.

В это мгновение я действительно любил мальчишку. Когда я был с ним, моё детство уже не заволакивало туманом, я его видел кристально ясно и с мельчайшими подробностями.

— Я — хранитель его будущего, он — хранитель моего прошлого.

В эту минуту у меня возникло удивительное чувство: мы необходимы друг другу, Дикки и Ричард, только вместе мы можем образовать единое целое.

Нужно ли мне было брести по жизни одному, как отступнику, чтобы, наконец, повстречать мальчика, страстно желающего превратить меня в пепел, — и теперь доказывать ему, неизвестно как, что я люблю его? Легче доползти до Орегона по битому стеклу.

А могло ли быть иначе? Мой старенький кинопроектор опять стал высвечивать на экране сознания чёрно-белые кадры того времени, из которого я только что вернулся, — сплошные блеклые знаки вопросов.

Дикки идёт вдоль расписанных стен длинного освещённого солнцем коридора, все детали чётко вырисовываются, ничего не пропущено.

Он всё ещё дрожит перед надвигающейся на него тьмой, и что проку в том, что я точно знаю: эта тьма — лишь тень будущих событий, которые пронесутся, собьют его с ног, поднимут и сурово обучат тем знаниям, о которых он сейчас молит меня.

Мне хотелось сказать ему: не давай спуску своим страхам, вызови их на открытый бой, пусть покажутся, и, если покажутся, — раздави их.

Если ты не сделаешь этого, то твои страхи будут плодить новые страхи, они разрастутся плесенью вокруг тебя и заглушат дорогу, по которой ты хочешь идти. Твой страх перед новым поворотом в жизни — это всего лишь пустота, одетая так, чтобы показаться вратами ада.

Мне легко говорить: я уже прошёл сквозь все это. А каково ему?

Если я чего-то боюсь сейчас, подумал я, то что бы мне больше всего хотелось услышать от себя, мудрого, будущего?

Когда придёт время сражаться, Ричард, я буду с тобой, и оружие, которое тебе необходимо, будет в твоих руках.

Могу ли я сказать ему это сейчас, и есть ли хоть малейшая надежда, что он меня поймёт?

Вряд ли. Ведь, именно я тот человек, с которым он хочет сразиться.

Семь

— Лесли, почему бы мне просто не забыть сейчас всю эту ерунду? У меня масса гораздо более интересных дел в жизни, чем заводить игры со своим собственным воображением.

— Конечно, ты прав, — сказала она с преувеличенной торжественностью. — Как насчёт риса на обед?

— Нет, правда. Что я выиграю от того, что закрою глаза и представлю себя другом маленького человека, который владеет моим детством? Ради чего я должен заботиться о давно минувших событиях?

— Это совсем не давно минувшие события, они присутствуют в настоящем, — сказала она. — Ты знаешь, кто ты есть, а он знает почему. Если вы подружитесь, вам будет что сказать друг другу. Но никто не говорит, что ты кому-то что-то должен. Я вот тебя люблю таким, какой ты есть.

Я с благодарностью обнял её.

— Спасибо тебе, дорогая.

— Не приставай ко мне, — сказала она. — Меня не волнует, что ты бесхарактерный трус, который боится признать в себе хотя бы намёк на сочувствие, заботу или другие человеческие эмоции; что ты даже не понимаешь, что когда-то был ребёнком.

Ты можешь считать себя пришельцем из иного мира. Ты хорошо готовишь, и этого достаточно, чтобы быть мужем.

Боже, подумал я. Она полагает, что для Меня будет хорошо вернуться назад и открыть ящик Пандоры — комнатушку Дикки.

Любая другая женщина, на её месте, сказала бы, что ей и даром не нужен муж, который без конца пропадает в тёмных дебрях своей памяти, пытаясь подружиться с воображаемым мальчишкой.

Дети могут представить себе дружбу с воображаемым взрослым, думал я, но могут ли взрослые представить себе дружбу с воображаемым ребёнком?

В моих книгах живут воображаемые Чайка Джонатан и Дональд Шимода, и Пай — трое из четырёх моих ближайших друзей и учителей живут без физических тел. Ради каких перемен в моей жизни потребовался ещё и Дикки?

Я потерял контроль над собой из-за этого чокнутого Шепарда и его дурацких фантазий.

Если я ещё когда-нибудь увижу его «форд», то первым делом запишу номера и узнаю, какие ещё дела тянутся за этим парнем. Как удалось этому маньяку превратить мою размеренную жизнь в сумасшедший дом?

— Рис — это хорошо, — сказал я, наконец.

Я оставил на кушетке Лесли с остывшей чашкой чая, поставил на плиту китайский котелок, зажёг огонь, налил в котелок немного оливкового масла, достал сельдерей, лук, перец, имбирь из холодильника, всё это мелко нарезал и перемешал.

Чего я, собственно, так боюсь? В конце концов, кто хозяин в моём сознании? Я вот представлю себе сейчас маленького мальчика, и на этот раз он будет добрее ко мне...

Он принесёт мне свои извинения за огнемёт, заполнит анкету о моём детстве и пойдёт своей особой воображаемой дорогой, считая себя умнее и счастливее, и никому не станет хуже от нашей встречи.

В котелок полетели кубики нарезанной зелени, зашипел вчерашний рис; ещё немножко соевого соуса, стручок фасоли, ещё один.

Мне так нравится устанавливать новые спортивные рекорды — пройти милю за десять минут вместо 10:35, продержаться в воздухе на параплане два с половиной часа вместо двух с четвертью; если я стараюсь развить свою физическую оболочку, то почему мне не поработать над расширением эмоциональной?

Я поставил тарелки на стол, белые с голубым; на них изображены цветы, точно, как те живые, которые собирает и приносит в дом Лесли.

Я не обязан это делать, размышлял я, и никто не принуждает меня. Но если мне самому любопытно узнать, что же я оставил в своём детстве и как оно — если бы его удалось отыскать — изменило бы мою теперешнюю жизнь, разве это преступление?

Неужели Полиция Мачо постучит в мою дверь и арестует меня за то, что я этим заинтересовался? Кто посмеет сказать мне, что я не имею права прогуляться по своему прошлому, просто ради развлечения?

— Время обедать, Вуки, — позвал я.

За едой мы говорили о детях, обсудили все подробности. Я рассказал ей, как я горжусь тем, что мои дети сами принимают решения, и как я рад, что мне нет необходимости снова стать ребёнком и оказаться перед лицом тех лет — самых трудных, самых жестоких, самых беспомощных и загубленных лет, которых почти никому не удаётся избежать.

— Ты прав, — сказала Лесли, когда я подал клубнику на десерт. — Позор, что каждому ребёнку приходится одолевать эти трудные годы в одиночку.

Восемь

Я никогда не страдал бессонницей. Поцеловав жену на сон грядущий, я поправлял подушку, и, едва прикоснувшись к ней головой, уже спал.

Только не сегодня. Уже два часа как Лесли заснула, а я всё ещё гляжу в потолок и в тринадцатый раз прокручиваю события этого дня.

Когда я в последний раз смотрел на часы, было час ночи, ещё шесть часов до рассвета. Придёт день, и я пойду повожусь немного с ремонтом Дэйзи — нашей Сессны Скаймастер.

Хотя бы дождь пошёл с утра, мечтал я во мраке. Мне нужно летать при разнообразной погоде, чтобы не заржавели мои профессиональные навыки. К Бейвью — ориентирование по сигналу автоматического маяка, затем развернуться на Порт-Анджелес, посадка вслепую...

Обязательно нужно заснуть.

Ты боишься, что Дикки сожжёт дверь и зажарит тебя в собственной постели?

Глупо! Чего я боюсь? Когда Лесли сердита на меня, разве я выскакиваю вон из комнаты? Ну, иногда бывает, но не так уж часто. Так почему же я так шарахаюсь от этой деревянной камеры?

Я захлопнул ту дверь, не нужно было этого делать, я сожалею об этом, я не соображал, что делаю. Это вышло неумышленно, и теперь я должен, по крайней мере, открыть дверь и выпустить моего воображаемого мальчишку.

Через полчаса, уже в полудреме, я снова увидел эту дверь, такую же холодную и тёмную, как и прежде.

Ну-ка, подумал я, не давай спуску своим страхам, вызови их на открытый бой, пусть покажутся, и если покажутся — раздави их. Каждый поворот, которого ты боишься, — это всего лишь пустота, одетая так, что кажется адом.

Я откинул засов, но оставил дверь закрытой.

— Дикки, это я, Ричард. Я не понимал, что я делаю. Я поступил глупо. Мне ужасно стыдно за то, что я сделал.

Я слышал его движения внутри камеры.

— Хорошо, — наконец произнес он. — Сейчас ты войдёшь внутрь и дашь мне возможность закрыть тебя здесь на пятьдесят лет. После чего я возвращусь и сообщу тебе, как мне стыдно. Посмотрим, что ты скажешь тогда. Ну, как, справедливо?

Я открыл дверь.

— Это справедливо, — сказал я. — Я прошу прощения. Я поступил глупо, закрыв тебя здесь. Моя жизнь от этого стала беднее. Теперь твой черед. Закрой меня здесь.

Отворяя дверь, я, прежде всего, увидел голубое сияние воспламенителя в ствольной насадке нацеленного на меня огнемета. Нет уж, я не побегу, что бы ни случилось, подумал я. Он имеет полное право убить меня здесь, если захочет.

Он, не двигаясь, сидел на скамье напротив двери.

— Ты закрыл меня здесь и оставил меня одного! Тебя не волновало, плачу я здесь или молю о помощи; с глаз долой — из сердца вон. Ричард, я мог бы тебе помочь! Я мог бы тебе помочь, но я тебе не был нужен, ты не любил меня, тебе вообще до меня не было дела!

— Я вернулся, чтобы извиниться перед тобой, — сказал я. — Я величайший и тупейший идиот, какой только есть в мире.

— Ты думаешь, раз я живу только в твоем сознании, то меня можно не замечать, я не страдаю, я не нуждаюсь в том, чтобы ты защищал и учил, и любил меня. Нет, я нуждаюсь в этом! Ты думаешь что я не существую, что я не живой, что меня не ранит то, что ты делаешь со мной, — но, я есть!

— Я не очень-то силён в заботе о других, Дикки. Когда я запер тебя здесь, я запер вместе с тобой большую часть моих чувств и жил вдали отсюда, в мире, где управляет, главным образом, интеллект.

До вчерашнего дня я даже не подозревал, что ты здесь, и не заглядывал сюда. — Мои глаза стали привыкать к темноте. — Ты внушаешь мне такой же страх, как и я тебе. Ты имеешь полное право уничтожить меня на месте.

Но, прежде чем ты сделаешь это, я хочу, чтобы ты знал: я видел тебя, когда ты лежал на кровати, сразу после смерти Бобби. Я хотел сказать тебе, что всё будет хорошо. Я хотел сказать тебе, что люблю тебя.

Его глаза засверкали, чёрные, чернее, чем тьма камеры.

— Так вот как ты любишь меня? Запереть меня здесь? Удалить меня из своей жизни? Я прожил здесь твои труднейшие годы, я имею право знать то, что ты знаешь, но я не знаю этого! Ты запер меня! Ты запер меня в камере, где даже окна нет! Знакомы ли тебе эти ощущения?

— Нет.

— Это всё равно что бриллиант в сейфе! Это всё равно что бабочка на цепи! Ты чувствуешь безжизненность! Ты чувствовал когда-нибудь безжизненность? Тебе знаком холод?

Ты знаешь, что такое тьма? Знаешь ли ты кого-нибудь, кто должен любить тебя больше всех на свете, а его даже не интересует, жив ты ещё или мёртв?

— Мне знакомо одиночество, — сказал я.

— Одиночество, подонок! Пусть кто-нибудь, кого ты любишь, — пусть это буду я — схватит тебя и засунет против твоей воли в эту деревянную клетку, и повесит большой замок на дверь и оставит тебя здесь без еды, без воды и без слова привета на пятьдесят лет!

Попробуй это, а потом приходи со своими извинениями! Я ненавижу тебя! Если здесь есть что-нибудь, что я мог бы дать тебе, что-нибудь, что тебе от меня нужно, без чего ты жить не можешь, дай мне морить тебя без этого до тех пор, пока ты не свалишься, и тогда приноси мне свои извинения!

Я ненавижу твои извинения!

Единственным оружием в моём распоряжении был разум.

— Сейчас, Дикки, это первая из миллионов минут, которые мы можем провести вместе, если, конечно, есть хоть что-нибудь, ради чего ты хотел бы быть со мной вместе.

Я не знаю, сколько минут у нас есть, у меня и у тебя. Ты можешь уничтожить меня, ты можешь закрыть меня здесь и уйти на весь остаток нашей жизни, и если это хоть как-то уравновесит мою жестокость к тебе, сделай это.

Но я так много мог бы рассказать тебе о том, как устроен мир. Хочешь прямо сейчас узнать всё то, чему ты научишься за пятьдесят лет? Ну так вот, я стою перед тобой.

Половина века потрачена мною, главным образом, на пробы и ошибки, но, время от времени, я натыкался и на истину. Закрой меня здесь, если хочешь, или используй меня, чтобы осуществить свою старую мечту. Сделай свой выбор.

— Я ненавижу тебя, — сказал он.

— У тебя есть полное право ненавидеть меня. Есть ли хоть что-нибудь, что бы я мог сделать для тебя? Есть ли что-нибудь, о чём ты мечтаешь, а я мог бы показать тебе это? Если я делал это, если я прожил это, если я знаю это, — оно твоё.

Он устремил на меня безнадёжный взгляд, затем отвел в сторону огнемёт, и его темные глаза наполнились слезами.

— Ох, Ричард, — сказал он. — Как это, летать?

Девять

Утром Лесли выслушала мою истори