Коридор 5 page

Она привстала, держась за стену.

Слышится топот. Наташу качает. Дверь распахивается, ударяется о стену. Вбегает несколько человек в камуфляже. Дула автоматов подняты.

Увидев Наташу, боевики застывают. На полу валяются печные круги, чайник, хворост, посуда, сброшенная взрывной волной со стола. Стоя так без движения, не опуская автоматов, они осматривают помещение, и до них медленно начинает что-то доходить. Когда события пятиминутной давности вырисовываются отчетливо и очевидно, маленькая кухня сотрясается еще раз – от волны громкого мужского хохота.

Вбегает Ширвани Басаев в полном обмундировании. Зрелища не выдерживает, садится на пол и стучит по нему кулаком. По лицу Наташи текут слезы, и от их соли щиплет.

Проходит еще несколько минут, и в кухне толпится вся комендатура. Народу прибывает. Наташе кажется, что сбежалось все Ведено. Надрываются так, будто над селом распылили заразные споры смеха. Она плачет обильней. Щиплет сильней.

– Иди... – давятся в задних рядах толпы, –...посмотри, как журналистка чайник ставила...

– Тебя что, в ФСБ не научили пользоваться взрывной жидкостью?! – фальцетом через смех выдавливает из себя Ширвани Басаев.

– Мне больно... – плачет Наташа. – Я домой хочу...

– До-мой? – берет высокую ноту Ширвани. – Теперь здесь будешь сидеть, пока не заживет, в Москве скажут, это мы тебя изуродовали... – произносит он на одном дыхании – сделав вдох, уже не может продолжать.

По толпе проходит новый приступ веселья, усиленного хлопками в ладоши.

– Это надо же – чайник ставила! – хлоп. – Ах-хаха-ха-ха...

– А мы думали, – хлоп, – ди-вер-си-я... Ах-ха-хаха-ха-а-а-а-а.

– Ай, Наташа! – в комнату вбегает Роза, поправляя съехавшую на бок косынку. – Ай-ай-ай! А вы что смеетесь?! Идите отсюда! Нашли над чем смеяться! Ай-айай-ай... Что ты наделала? Я же тебе сказала – капни чуть-чуть.

– Я чуть-чуть капнула... Не горело... Я еще капнула... И еще... И веточки полила. Сунула в печку, зажгла и круги – мне в лицо... – всхлипывает Наташа, закрывая лицо рукой.

– Покажи... Покажи мне... – Роза отводит ее руку от лица. – Вай-вай-вай, что наделала... Ни бровей, ни ресниц...

– А челка?

– Что челка?

– Челка есть?

– Тоже нету...

– А что-о-о есть?

– Круг есть.

– Какой кру-у-уг?

– От печки круг. Красный такой. У тебя так ровно на лице отпечатался, как будто специально нарисовали...

Толпа снова хохочет.

– Идите! – кричит на них Роза.

Роза густо смазала ей лицо растительным маслом. Весь день под разными предлогами в дом заходили сельчане. Можно было подумать, что у всего села в один день кончились спички и соль. Они заглядывали в комнату, где Наташа сидела, забившись в угол софы.

– Вай-вай-вай, – качали головой они, а отходя, прыскали.

Вечером посмотреть пришел Шамиль Басаев.

– Убери-ка руку, – серьезно сказал он, подойдя к софе.

Басаев смеялся негромко, прикрыв рот ладонью. Его плечи тряслись, лоб наливался кровью от напряжения, с которым он сдерживал, подавлял хохот.

– Шамиль, – строго сказала Наташа и повернулась к нему лицом – без бровей, ресниц и челки, но зато с правильным кругом. – Вы решаете вопрос с интервью?

– С интервью?! – Басаев присел, хлопнул в ладоши и снова прикрыл рот.

– С Дудаевым? – уточнил он. – Извини, но такой рожей Дудаева только пугать...

– Не плачь! – замахала на нее Роза. – Не плачь, а-то не заживет!

– Жидкость убери, чтобы ее у тебя больше не было, – строго бросает Басаев Розе, уходя. – Ножи, утюги – все убери. Нам не надо, чтобы она все Ведено подняла на воздух.

– Вай, а гладить я чем буду?! А?! Чем гладить?! Резать чем?! Ва-а-й... – причитает Роза.

Через четыре дня, когда круг покрылся коркой, Роза нарисовала Наташе черным карандашом стрелки на верхних веках и новые брови. Выстригла челку. Наташа начала выходить из дома. Сначала, увидев ее, прохожие прыскали в кулак и провожали взглядом, но скоро привыкли. Скоро и сама она привыкла к своему новому лицу – густым бровям, принявшим под карандашом Розы форму коромысла, челке, начинавшейся от самого темени, и ровному, будто циркулем проведенному, подсыхающему кругу на лбу и щеках.

Она шла к крепости. Взвешивала на руке фотоаппарат. Тяжелый – приятно. Приятно тяжелый. Сколько дней она уже не снимала? Мадонна не в счет. Пять, шесть... За всю неделю ни одного кадра. Она изголодалась по съемке, соскучилась, как по вкусной еде. Так было всегда – тяжесть фотоаппарата давила на шею, от сумки с аппаратурой болели спина и поясница, но палец, нажимая на кнопку, посылал в мозг сигнал удовольствия, и ей становилось так хорошо, будто вот только что она очень вкусно поела. Или... Ну, неважно...

– Эй, зайди ко мне, – позвал дед в высокой папахе.

Махнул клюкой, приглашая войти в дом. Посеменил калошами к железному забору, выкрашенному зеленой краской. Наташа вошла следом за ним. Старая крепость не убежит.

Площадка перед домом была забетонирована, как во многих чеченских домах. На ней в ряд стояли калоши – большие и маленькие. По железной решетке вилась сухая виноградная лоза.

Вошли в центральную комнату. Дед уселся за стол, взял на руки мальчика трех лет, открыл священную книгу и повел по ее строчкам желтым, искривленным старостью пальцем.

– Снимай! – позвал он Наташу.

– В этом году мне исполнилось сто два года, – дед гладит мальчика по голове.

Он высушен временем, но цепляется за жизнь, как лоза за решетку во дворе. По венам течет один концентрат – выдержанный, настоянный, словно старое вино.

– Папаху новую подарили, – он касается узловатыми пальцами курчавой папахи. – Это уже четвертая за всю жизнь, – говорит он, задрав голову, и смотрит на Наташу узкими ноздрями орлиного носа. – Первая папаха у меня была из горного барана. Мой был баран – сам застрелил. В шестнадцать лет бросал папаху в жену, ей двенадцать тогда было. Не выдержала, упала. В те времена обычай был – бросали в девушек папаху, если выдержит, можно брать в жены. В восемнадцать лет снова бросал, ей уже четырнадцать исполнилось. Не упала... Нет той уже папахи давно... – жалеет дед. – Эта – четвертая...

– А жена где? – спрашивает Наташа.

– Жена умерла в тот год, когда я сменил вторую папаху на третью, – говорит он и скребет сухой ладонью мальчика по голове.

– Дед, ордена надень, пусть тебя в них сфотографируют, – говорит женщина лет пятидесяти, входя в комнату с подносом. – Он в Великой Отечественной воевал, – она расставляет чашки с чаем на столе, одну деду, другую – Наташе.

Дед закрывает священную книгу, бережно заворачивает ее в кусок зеленого полотна, отодвигает на край стола. Чай пьет, шумно втягивая, раскалывая зубами кусочек сахара. Значит, крепкие еще зубы. Смотрит куда-то за окно. Вечереет. Поднимается ветер. Солнце было, но теперь скрылось. Глаза деда посажены глубоко, закатились в глазницы, спрятались, Наташе взглядом их не достать, даже цвета не разглядеть.

– Не хочу! – вдруг громко говорит дед. – Выкинь эти медали! Больше они мне не нужны!

На кухне внучка деда Муслима чистит картошку. Серая просторная юбка, седые волосы под темным платком. Из окна на них смотрит серый конец дня. Наташа прицеливается. Ни солнца, ни света, ни объема. Снимок выходит легким, болтается в воздухе, будто серый лист бумаги, подхваченный ветром. А ей нужен гвоздь, чтобы прибить снимок к земле.

Женщина кладет на стол красный скрюченный перец. День преображается. По самому его центру пульсирует маленькое красное пятно, притягивает к себе взгляд. Снимок перестает быть скучным и ровным, он выпячивается перцем, принимает остроту. Он прибит, ветром его не сдуть.

В Наташиной весовой гамме красный цвет считался тяжелым. А то, что каждый цвет имеет свой вес и даже вкус, для нее было несомненным. Этими наблюдениями она с другими фотографами не делилась, боялась, станут смеяться. Но разве все не сходились во мнении, что цветной снимок сделать сложней, чем черно-белый, потому что цвет может отвлечь от композиции? Об этом говорил еще дядя Вова в Самаре. Взять, к примеру, российский флаг – бело-сине-красный, общим весом в килограмм шестьсот граммов. По весовой гамме он идеален – флаг Российской Федерации. Белая верхняя полоска – легкая, воздушная, никакая, весит всего сто граммов. Средняя синяя – водяная, потяжелей, граммов пятьсот. И красная, нижняя – тяжелая, тянет на килограмм или около того. Она легко выдержит легкий белый и не веский синий. Не согнется, а поставь ее сверху, задавила бы собой цвета, неспособные сопротивляться.

Красный цвет – сильный. Любовь к нему Наташа унаследовала от бабушки мордовки. Та носила ярко-красную длинную юбку и занавешивала окна красными занавесками. Она научила Наташу трем мордовским словам: авай, тетяй, кши – мама, папа, хлеб. Все три для нее были красными.

Читала она в детстве книгу, названия ее, конечно, не помнила, про актрису, которая, играя на сцене роль, вдруг вынула – из рукава, из кармана? – пунцовый платок и заставила всех зрителей смотреть на него, только на него. А по сюжету вынуть такой платок было все равно, что сейчас водрузить над крышей комендатуры Ведено российский флаг. Актриса эта, Джулия, взмахнула платком, помолчала, а цвет все сделал за нее – перевесил, задавил серые декорации и легкую соперницу. Одним движением руки она крепко прибила к сцене свой успех. В фотографии Наташа тоже часто пользовалась «красным» приемом.

Калоши стояли в ряд, – дети, внуки, правнуки – все собрались в одном доме. Одна семья – большая, ветвистая, родственников не сосчитать, а все – близкие друг другу люди. И когда что-то случится с одним, то все – в больших и маленьких калошах – будут за него, а он один будет за всех. Чеченские семьи большие, каждый род – сцепление семей, словно ковер, который никогда не снимают со станка. Из года в год на него кладутся новые и новые ряды ниток, крепко повязанных между собой. Начало ковра давно стерлось, нитки истлели, но род помнит старый узор и повторяет его из раза в раз. Этот ковер не распутать, не расплести, только саблей разрубить на кусочки.

Наташа, как и любой военный репортер, сначала искала закрытые пространства – детдома и дома престарелых. Съемка в них – удар войне под дых, самый жестокий срез с нее, ведь кадры оттуда не просто кричат, а вопят голосами детей и стариков. И эти вопли брошенных и лишенных, обычно не долетающие до нас из-за высокого забора, теперь, когда по ту его сторону война, могут быть далеко услышаны – и на самом верху, и в самом низу. Но в Чечне не было закрытых пространств. Род не бросал своих детей и стариков, а потому с одного конца был силен мудростью старых, с другой – верой в то, что полотно ковра не прервется. Наташа завидовала чеченцам – у нее под ногами никогда не было такой жесткой, но крепкой основы.

Она прошла мимо крепости – не убежит. Неужели и сегодня не подарит ей ни одного кадра? «Сними меня, – как будто позвала ее крепость. – Пока не рассыпалась до основания, а камни мои не разобрали по домам – все до одного. Пока в тени моей можно отдохнуть, посидеть на высоком валуне – всегда горячем и всегда холодном, поплакать, глядя на верхушки гор, взявшие меня в кольцо, или посмеяться, услышать мох на моих камнях, который шепотом расскажет, что все проходит и даже камни не вечны».

Наташа замедлила шаг. Постояла у крепости.

– Пленки у меня мало, – сказала она. – А в другой раз сниму.

Ее интересовали другие каменные останки – на кадре кричащие. А эти – разрушенные временем – давно потеряли голос и могли говорить лишь тихим шепотом. На шепот у нее не было пленки.

Она прошла еще немного, и день подложил ей под ноги камень – плоский булыжник. Наташа споткнулась, выругалась тихо, почти про себя, чтоб никто не услышал – в Чечне женщины не произносят таких слов. Большой палец на ноге заныл, напоминая, как вот точно так же она споткнулась о камень в маленьком испанском городке Сан-Бой год назад. Ровно год назад. Мари-Карман приложила к ее пальцу лед, а когда боль успокоилась, они пошли в соседнее кафе и просидели в нем до утра, отмечая Наташино тридцатилетие. Сегодня напомнило о себе. Сегодня – ее день рождения. Как она могла это забыть?

Говоря по правде, вдали от дома и от друзей, на чужой территории она не ждала подарков от этого дня, округляющего еще один годовой цикл и становящегося точкой отсчета нового. Их было столько в прошлом году – подарков, вина и тостов на испанском. Наташа тогда ни слова не поняла, но интонации были приятными. Всего этого с лихвой могло хватить на оба года – тот и этот. В этом подарком могли стать только хорошие кадры.

Но что могло стать хорошим кадром в Ведено, исхоженном вдоль и поперек? За советом она пришла в офис газеты местного происхождения – «Ичкерия».

Главный редактор «Ичкерии» рылся в бумагах. Бросил на Наташу недружелюбный взгляд. Как ни зайдешь к сотрудникам местной прессы, вечно шуршат бумагой, строят из нее многоэтажные стопки, перекидывают бумажные мостики с одной до другой, роются в папках, теряя, находя и тут же снова теряя. Бумажные черви.

– Зачем пожаловали?

Его тон был строг. Наташа старалась избегать чеченцев сурового типа. Неулыбчивых, всегда чуточку уже обиженных, не подпускающих к себе на расстояние двух вытянутых рук, чтящих правила, ими самими ужесточенные, бледнеющих от фамильярности. Таким был Аслан Масхадов и главный редактор местной газеты «Ичкерия».

– Хотела что-нибудь поснимать, а что – не найду, – она делала вид, будто ее не расстроил холодный прием. – Подумала, может, вы знаете, вы ведь – главный редактор, должны быть в курсе всего...

– Зачем вам снимать?

– Для журнала.

– Или для ФСБ? – Он собрал листы в стопку, подровнял ладонью ее бока и положил в папку.

– И вы туда же...

– Что вы говорите?

– Говорю, у меня нет справки о том, что я не из ФСБ, и нет справки о том, что я из ФСБ...

Она почувствовала усталость. Она больше не могла и не хотела оправдываться перед людьми, которые желали вывести ее на чистую воду. Устала слушать и устала говорить. Фотографу тяжело работать, когда ему постоянно приходится говорить одно и то же. Оправдываться. Убеждать, потому что все разговоры сводятся к одному: «Ты, фээсбэшница, что здесь вынюхиваешь?»

– Что вы здесь вынюхиваете? – завязал веревочки на папке.

– Хотите, я вам анекдот расскажу?...Сидит дедушка Ленин, чай пьет, заваренный из морковки. Подходит Дзержинский: «Что это вы, Владимир Ильич, сахарок-то вприкусочку едите. Размешали бы в чае, экономней будет». А дедушка Ленин ему отвечает: «Так больше не размешивается, товарищ Дзержинский»...

У главного редактора нет шрамов, которые могут побелеть. Его лицо проступает потом.

– Не смешно? – спрашивает Наташа, жалея о том, что рассказала анекдот.

– Так в какой вы должности? – сухо спрашивает он.

– Генерал-полковник! – чеканит она и сдвигает ноги по стойке смирно, одна кроссовка ударяется о другую.

– Какое задание выполняете?

– Веду съемку местности, товарищ главный редактор!

– А что вы такая веселая? – убирает папку в стол.

– У меня сегодня день рождения... И мне так надоело ждать у подоконника... Я его видеть уже не могу. Знаете, я прошлый свой день рождения в Испании отмечала, с подругой Мари-Кармэн, а сейчас я здесь, с вами...

– Что, ФСБ не может вас снова в Испанию отправить?

– Может...Просто... просто мне все это так надоело... Извините, я пойду...

На выходе она столкнулась с украинскими журналистами. Втроем они входили в кабинет главного редактора.

– Привет, фээсбэшники! – негромко окликнула их Наташа; пока слезы не успели сдавить голос, решила так пошутить, не одной ведь ей носить этот титул.

У «фээсбэшников» вытянулись лица.

– Приходите ко мне вечером, чаю попьем, я вам пленку намотаю... У меня сегодня день рождения...

– Ли-пуч-ка... – бросила ей вслед баба.

Она сидела на покрытом мхом валуне, в старой крепости, камни которой знали – все проходит, ничто не вечно, даже они сами. Круг щипало от слез. Плакала негромко, но в голос – здесь ее никто не мог услышать, разве что тень Лермонтова, при жизни бывавшего в этих местах. Просто ей все это так надоело...

– Тетя, ты почему плачешь?

Наташа вздрогнула. Подняла голову. Над разрушенной стеной торчала голова мальчика.

– Что ты здесь делаешь? – спросила она.

– Мы тут русских убиваем, – мальчик поднял над головой железную трубу – детский гранатомет. – В войнушку играем.

– Тебя кто-то обидел? – спросил он.

– Нет, – Наташа вытерла ладонью глаза, подушечки пальцев почернели, она вспомнила, что стерла пририсованные Розой стрелки, и слезы снова покатились по щекам. – Просто у меня сегодня день рождения... Я всем говорю – у меня день рождения. Но никто меня не поздравит...

– Я тебя поздравляю. Могу подарить тебе каску. Она тебе подойдет. – Мальчик положил на стену самую настоящую зеленую солдатскую каску.

– Спасибо... Тебе она нужней...

День подошел к концу. Солнце покатилось к вечеру. Роза дула на чай. Наташа сидела, не поднимая набрякших век. В дверь постучали. Роза пошла открывать. Еще один ребенок сегодня ночью лишится дня рождения, тяжело подумала Наташа. Здесь толку в них – в днях рождениях – нет, но честно ли отнимать самый первый?

В кухню вошел Ширвани – смягченная копия Шамиля Басаева. Присел на стул, тут же заботливо подставленный хозяйкой.

– Кто тебя обидел? – комендант Ведено склонил голову набок, чтобы поймать ее опущенный взгляд.

– Просто мне все это надоело, – произнесла Наташа триста раз за день повторенную про себя фразу. – Хотите в плен возьмите, а хотите – пристрелите, только не надо больше про ФСБ... – а вот эти слова она собиралась сказать Шамилю Басаеву, подготовила их, когда шла от крепости домой, в сопровождении незнакомого мальчишки. Но раз пришел Ширвани, то и Ширвани сгодится.

– Завтра утром зайди в комендатуру, – сказал тот, вставая.

– Роза, откуда он знает, что меня обидели? – спросила Наташа, когда за комендантом закрылась дверь.

– Вай! – всплеснула руками та. – Все Ведено уже знает, что ты сегодня плакала... Чем хлеб резать, Наташа? Ни одного ножа в доме не оставили, ва-а-ай...

Утром солнце шпарило вовсю. Наташа поплевала на черный карандаш, стоя перед зеркалом, но краситься передумала. Схожу в комендатуру, решила она, пусть скажут, что хотели. И уеду. Надоело.

Войдя в комендатуру, поднялась на второй этаж, бросила взгляд в свой закуток – на одинокий подоконник. На секунду ей показалось, она видит у него саму себя, стоящую, прислонившись к стене, глядя не в окно, а на деревянную планку подоконника, неровно выкрашенную белой краской. Разглядывает разводы, оставленные грубой кистью, стараясь угадать в них формы предметов или животных – вот этот развод похож на кошку, этот – на жирафа, а этот – на папаху деда Муслима... Она так долго стояла в этом закутке, что, кажется, продавила собой трафарет в воздухе, и теперь будет мерещиться всем, кто сюда заглянет.

Коснулась костяшками пальцев двери приемной. Приоткрыла.

– Заходи, – послышался голос Ширвани.

Все в приемной встали – сам Ширвани, Шамиль Басаев, Асланбек Большой и два незнакомых крупных боевика. Первым встал Шамиль Басаев, остальные последовали его примеру. По старой традиции в Чечне вставали при появлении старших. При появлении женщин не вставали никогда. Наташа была не настолько глупа, чтобы не понять, это – новая шутка Басаева-старшего.

– Садись, – сказал он ей, сам садясь.

На нем был кожаный картуз.

– Зайди сегодня к главному редактору газеты, – Басаев улыбался.

– Не пойду, – буркнула Наташа.

– Пойдешь, – Басаев надавил на букву «й». – А если тебя еще кто-то обидит, захочет расстрелять или взять в плен, сразу говори, что пожалуешься Шамилю Басаеву...

– Пойдем, сниму тебя у подоконника, там свет хороший, – примирительно сказала она. Обида забывалась.

– Сколько километров пленки со мной ты уже сняла? – спросил Басаев. – Тебе еще не надоело меня снимать? Сколько тебе фотографий нужно, чтобы ты перестала меня фотографировать.

– До бесконечности, – ответила она. – Ты сам не замечаешь, как быстро меняешься. На всех моих фотографиях ты разный.

– Чем сегодня я отличаюсь от того, каким был вчера?

– Сегодня ты в шапке, а вчера в бантике был...

– В каком бантике?

– Ну, в этом – зеленом...

– Ха-ха-ха... Наташа, а сколько тебе за меня платят?

– Да по-разному... В «Независимой» меньше доллара за фото, но там, вообще, гонорары низкие, в других – по доллару.

– Значит, я стою не дороже доллара... – Басаев потер лоб и перестал улыбаться. – Надо это исправлять... – сказал он, и Наташа пожалела, что не преувеличила его стоимость.

– На западе, я слышал, за меня платят больше, – сказал Басаев, и снова потянуло палыми листьями. – Надо эту ситуацию в России исправлять...

– Шамиль, – сглотнула Наташа, – почему люди убивают друг друга? Зачем война?

– Есть несколько причин воевать, – он еще раз потер бровь и отвел глаза. Говоря, редко смотрел в глаза собеседнику, а вот когда спрашивал, смотрел в упор. – Это – во имя Аллаха, месть и за землю. Кто с оружием в руках умрет, к Аллаху попадет. А Калашников – очень хороший автомат...

– А если у каждого человека будет по автомату? Это значит, что каждый кого-нибудь убьет... Убьет человека. А у любого человека есть мама. Шамиль, ты же сам знаешь, у него есть мама. Она его родила, растила, человек долго рос... Просыпался и засыпал, ел, читал книжки, думал... И все это ради чего? Ради того, чтобы пришел автомат и убил его. А значит, все, что было до, – напрасно? Так?

Басаев смотрел на нее. Остальные молчали. Позже он станет террористом номер один, но пока Наташа видела в нем нормального человека, который заступался за нее, и не могла представить его убивающим. Она знала, что все они, сидящие сейчас в приемной, убивали. Может быть, даже сегодняшним утром. Они говорили ей: «Привет», вставали с мест в шутку, но она ни на минуту не забывала, о том, что война – их профессия.

– Шамиль, ты кого-нибудь убил?

– Ты злоупотребляешь моим терпением, – спокойно сказал он.

– Скажи, я все равно ничего не напишу, ведь не умею, только фотографирую... Все равно я ничего не могу понять, что тут у вас происходит.

– В наших отрядах есть наемники, они очень злые, – наконец, проговорил он, растянув все гласные в слове «наемники». – Они не просто убивают, – как обычно, отвел он взгляд, – они издеваются...

– Отрезают уши, нос, половые органы, – мрачно вставил Асланбек, – а потом убивают...

– Мои бойцы – мальчишки по сравнению с ними, – продолжил Басаев, – они получают удовольствие, они не могут жить без убийств, это потребность... Поэтому они у меня в отряде, без них нельзя... Они дорого стоят, но нас поддерживает весь арабский мир. Но тебе этого лучше не знать.

– Шамиль, убить – это страшно? – снова сглотнула она.

– Ты злоупотребляешь, – он поднялся и, больше никому ни слова не говоря, вышел из приемной.

– Что ты к нему пристала? – накинулся на нее Асланбек. – Страшно, не страшно... А как ты думаешь? Первый раз может стошнить. Плохой сон приснится. Не надо смотреть в глаза, когда убиваешь. А потом привыкаешь и ничего не чувствуешь...

Басаев вернулся. Улыбнулся.

– Пойдем, сфотографируешь меня у своего подоконника...

Солнце ударило из окна Басаеву в спину.

– Я тоже хотел стать журналистом, – сказал он, опираясь рукой о подоконник.

Наташа направила на него объектив, направила в самое сердце, занесла палец.

– Да, поступал на журфак, сочинение провалил, у меня плохо с русским языком.

– А я тоже на курсы туда ходила, подготовительные в МГУ, когда на стройке работала. Такая обстановка была на работе, хотелось другого общения, с кем-то поговорить, чтобы не отупеть...

– Я мечтал быть журналистом.

– Ну вот я работаю журналистом, а МГУ не заканчивала.

– Сейчас так можно, – Басаев повернулся в профиль, – тогда было нельзя. И с деньгами у меня тогда было плохо...

– А ты хотел быть фотографом или пишущим?

– Пишущим... Ты в ФСБ мои фотографии сдаешь?

– А чего их сдавать? Они сами из газет сканируют...

– Почему твой муж тебя сюда отпускает?

– А у меня нет мужа...

– Выходи замуж здесь. Здесь неженатых полно.

– Спасибо, я лучше в другом месте поищу, – нажимает на кнопку. Кры-ы-ык.

– Сейчас война закончится, и надо серьезно заниматься этим вопросом – нацию восстанавливать. Столько населения погибло... Тебя кто-нибудь в Москве обижает? – Он снова повернулся к ней лицом и посмотрел в глаза.

– А что?

– Я наказать могу... У меня руки длинные...

– Машка у меня пропала... Вот если бы ты помог ее найти?

– Какая Машка? – напрягается Басаев.

– Кошка моя... Приезжаю из командировки, а Машки нет. Машка, она умная такая, каждый вечер меня на остановке с работы встречала. Спрашиваю соседей, где Машка. Говорят, сосед убил. Урод...

– А кто этот сосед?

– Че-че-нец...

– За что он Машку убил?

– Я уезжала, она гадила в коридоре.

– Это плохо – то, что гадила.

– Зато она мышей ловила. Там мышей было полно. Теперь опять заведутся.

– Я разберусь с этим вопросом.

– С мышами?

– С чеченцем. А вот за кошку – не обещаю.

Наташа снова нажимает на кнопку.

– Встань вот так... – она подходит, протягивает руку, дотрагивается до его локтя, желая развернуть к окну.

– У-бе-ри...

– Что? – леденеет Наташа.

– Руку у-бе-ри и не смей ко мне прикасаться. Газ-зза-ват идет, жена не смеет ко мне притрагиваться. Ты – чужая женщина – не прикасайся ко мне.

– Хорошо, прости меня, я хотела просто повернуть к солнцу. Я больше не буду. Только не кричи на меня...

– Я на тебя не кричу. Ты не знала. На первый раз тебе прощается. Но мне придется много молиться. Второй – не прощу.

Он действительно на нее не кричал. Никогда не кричал, но повторять не любил, это она уже усвоила.

– Скоро мы отсоединимся от России, у нас будет своя независимая страна, – спокойно сказал он. – Пригласим сюда англичан, американцев – восстанавливать города. Детей пошлем учиться за границу, чтобы чеченцы стали самой умной нацией.

– Никто вам этого не даст, – осторожно вставила Наташа. – Вы сюда сразу НАТО позовете.

– Да, позовем.

– Вот и не даст вам Россия независимости.

– Посмотрим, – Басаев поглядел в окно. – Посмотрим, – повторил он. – Мы скоро в Москву придем и устроим там то, что Россия устраивает здесь.

– Что?

– Будем дома взрывать.

– Но там люди, они ни в чем не виноваты. Там люди и дети...

– Наши люди и дети тоже ни в чем не виноваты...

Наташа навела объектив на лоб. Прицелилась. На лоб Басаева упал блик. Нажала на спусковую кнопку.

– Посмотрим...

Пройдет время, и она будет снимать работу спасателей на оставшихся после взрывов завалах по улице Гурьянова в Москве. Снимать и думать – а кошку он тогда пожалел.

Ведено облетела новость – российские войска взяли Шали. Соседнее село Элистанжи уже бомбили. В Ведено ждали небывалого обстрела. По каким-то одним жителям известным подсчетам, он должен был начаться через неделю. Они укрепляли подвалы. Говорили, в первую очередь будут бомбить комендатуру. От дома Розы до комендатуры было рукой подать.

Мальчишки бегали по пыльной дороге, зажав под мышками обрезки металлических труб. С виду ничего не изменилось, но в воздухе пахло по-другому. Казалось, горы плотнее сомкнулись вокруг села, становясь на его защиту, и даже старая крепость подобралась, ощетинилась зубцами мшистых камней. Ведено жил в ожидании обстрела.

– А вас сегодня по телевизору показывали! – пробежали мимо нее мальчишки, поднимая столб коричневатой пыли.

– Тра-та-та-та! – доносились звонкие детские голоса. – Тра-та-та-та!

– И-и-у, и-и-у... Дж-ж-ж-ж!

– Ты убит! Убит!

– Ребята! – обернулась Наташа. – Кого показывали, не поняла!

– Вас! – закричали мальчишки. – Сказали, что вы пропали!

«Ерунда какая-то», – сказала Наташа про себя и пошла дальше – к главному редактору газеты «Ичкерия», как велел ей Басаев.

С ней поравнялся боевик, незнакомый, но не раз встреченный во время прогулок по селу.

– Тебя по телевизору показывали, – обратился он к ней.

– А что сказали? Не поняла...

– Сказали, что давно не выходишь на связь, что пропала, сказали.

«Бред какой-то, – думает Наташа, поворачивая в сторону комендатуры. Не могли ее объявить в розыск – некому. Она всего три недели в Ведено, предыдущие поездки длились не меньше, но никто ее не искал. Она давно не звонила в Москву, потому что в Ведено не было телефонной связи, в Москве это должны понимать. Впрочем, откуда Москве знать, что тут нет телефона... Но ведь и прежде она не давала о себе знать... Бред какой-то. Но не сговорились ведь они – мальчишки и боевик!»

Заходит в комендатуру, поднимается на второй этаж. На подоконник не смотрит – принципиально.

«Тук-тук-тук».

– Заходите!

– О, Наташа! – приветствует ее Ширвани. – Собирался за тобой посылать. Тебя по телевизору показывали.

– Серьезно?

– Правда. В «Новостях» показывали. Сказали, что ты пропала. Они там не знают, что ты у нас в Ведено приписалась. Тебе надо туда сообщить, что жива.

– Ладно, придется ехать в Назрань.

Придется ехать в Назрань ради одного звонка. В первую очередь нужно позвонить матери. Та, наверное, перепугалась, увидев ее фотографию в «Новостях», и теперь шумит большой грудью на всю квартиру. Ее фотография... Интересно, какую показывали? Страшную или красивую? Нужно снять себя красиво и передать фото во все редакции, которые в будущем могут ее искать через телевизор. Чтобы вся страна знала, какая она, Наташа, красивая. Жаль, в полный рост не покажут.