Морской витязь Рейли взошел на эшафот с трубкой во рту

Цветок Гаваны, смуглый, как мулат,

Когда твой дым отрадный я вдыхаю,

Тебя, мой спутник, мой безмолвный брат

За помощь в горький час благословляю[85].

Пауль Хейзе

Держал он трубку свою во рту,

Улыбался, пуская дымище,

Как будто обрел наконец мечту

И большего счастья не ищет[86].

Николаус Ленау

Из всех культурных растений для человека наиважнейшую роль сыграли хлебные злаки. Действительно, что было бы с человеком без хлеба! Но хлеб только насыщал его. Услаждали жизнь другие растения – от цветов, чарующих взор красками и формой, до виноградной лозы, дающей волшебный солнечный напиток.

Немаловажную роль сыграли и такие культуры, как картофель и табак, проделавшие на парусниках путь через «большой пруд». Когда отчаянные парни с кораблей первооткрывателей впервые ступили на землю Нового Света, ничто не озадачило их больше, чем диковинный обычай островитян «носить в руках раскаленные угольки благовонных злаков, из которых они сосут дым и от этого пьянеют». В другом месте Колумб говорит о маленьких тлеющих кореньях, дымом которых женщины наслаждаются так же, как и мужчины. Это были скрутки из листьев, называемых туземцами «табакко», которые они вставляли не в рот, а в ноздрю, вдыхали несколько раз испускаемый ими дым и затем выбрасывали.

Колумб не придал бы этой странной привычке никакого значения, не застань он однажды половину своего экипажа валяющейся на палубе в совершенно недееспособном состоянии. Оказалось, что матросы отобрали у индейцев их скрутки из листьев и попробовали сами. И хотя это непривычное занятие подействовало на них весьма скверно, они отвечали разгневанному капитану, что отказаться от «дьявольского злака» теперь уже не в силах. И примирившийся Колумб отмечает в своем дневнике: «Что за прибыль имеют они от сосания тлеющей трубки, не понимаю».

Итак, первыми курящими европейцами стали моряки, и именно среди них новое средство наслаждения нашло своих главных потребителей. Заботами морского витязя Рейли, основавшего в 1584 году в Северной Америке английскую колонию Вирджиния, в Европу попала первая курительная трубка. Лишь тогда табак стал «витамином души» для корабельного люда. Ведь моряк не мог в непогоду и ветер работать с зажженной сигарой или сигаретой из-за опасения вызвать пожар. Трубка способствовала победному шествию табака по свету.

Сигары тоже претерпели много трудностей, пока получили признание. Первый немецкий сигарный фабрикант, Шлоттман из Гамбурга, вынужден был резать свои «ядовитые макароны» на трубочный табак, ибо сбыть их было невозможно. Только после того, как к каждой пачке табака он стал добавлять бесплатно, в виде премии, две сигары, ему удалось мало-помалу приобрести друзей сигары в Германии. А сигарета – всего лишь дитя по сравнению с почтенным возрастом трубочного табака.

Зато в Англии со времен Рейли в культуре курения мало что изменилось. Следуя традициям мореплавателей, англичанин с давних пор сохранил верность трубке. В США, напротив, уже несколько десятилетий наблюдается тенденция к спаду потребления трубочного табака, несмотря на то что эта страна наряду с Голландией является родиной высокосортных смесей трубочных табаков.

Итак, курительная трубка – дар североамериканских индейцев, которые употребляли главным образом трубки из камня. Каменоломни красного мела возле Пайптауна в Миннесоте, камни из которых шли на изготовление этих трубок, почитались всеми североамериканскими племенами как святилища.

Однако индейцы не были заядлыми курильщиками. Употребление табака было скорее данью определенным обстоятельствам. Знаменитая трубка мира пускалась по кругу главным образом при заключении договоров. Курение в первую очередь было культово-церемониальным обычаем, посредством которого вызывали бога Манито. Отсюда и индейское название трубочного дыма – «дыхание богов».

Как бы следуя древнему ритуалу трубки мира, распространившемуся и на корабли, морской волк протягивал вновь принятому в команду товарищу по мучениям свою зажженную трубку, вытерев сперва ее мундштук рукавом куртки. Таков был матросский обычай еще в XVIII веке.

С тех самых пор, как табак покорил корабли, курение трубки сделалось сугубо мужской формой употребления табака: ведь сигареты курят и женщины. Если сигарета стала наглядным воплощением чахоточной нервозности материковой цивилизации, то трубка являет собой символ невозмутимости и мужества. У неспокойных душой она просто не держалась бы во рту.

Удивительно, с какой быстротой распространилось «питье табака», как называли иногда курение[87]. Уже в конце XVI века только в Лондоне имелось семь тысяч табачных лавок. А в сохранившемся с 1595 года Гамбургском указе говорится: «Да не осмелится никто до утренней молитвы упоминать о табаке, тем паче пить его».

Вскоре с табаком стали проделывать столь же блестящие коммерческие операции, что и с заморскими пряностями, которые некогда послужили толчком для географических открытий и кругосветных путешествий. Европа наживалась не только на золоте инков, но и на табаке. Очень быстро народные массы оказались в рабстве у этого зелья. Об этом можно узнать из донесений одного иезуита, относящихся к XVIII столетию. Вот что писал этот разгневанный противник курения: «Если такой корабль с табаком из дальних стран входит в гавань, они не могут дождаться, покуда будет разгружен его вонючий товар. Чтобы получить его, они садятся в ближайшую лодку и правят к судну. Им должны вскрыть ящики и разрезать свертки. Затем они пробуют эти плевела на зуб и вгрызаются в них, словно это – лучшее лакомство. Если они находят что-либо доставленное по их желанию, то загораются от вожделения и от радости не помнят сами себя.

После долгого глазения начинается купля и продажа. Требуют дукат или золотой гульден – дают: для них это не слишком много. Они не раскаиваются ни в одном геллере, вложенном в этот товар… Обычно деньги чтятся выше добродетели. Однако у них табак почитается выше денег».

С некоторой завистью читаешь ныне старые сводки о ценах и ассортименте одурманивающего людей зелья. Едва табачная торговля взяла хороший разбег, «кнастер»[88]был причислен к разряду пфенниговых товаров. В 1630 году фунт английского табака стоил два пенса! А прусская табачная монополия предлагала в 1780 году следующий наглядный ассортимент: «„Кнастер“ в свертках и в свинцовых банках, „Порто-Рико“, „Петум Оптимум“, „Батавия“, „Штадтлендер“, „Три короля“, несколько сортов коричневого и желтого „Виргинского“, „Свицент“ – высший сорт и ординарный, „Жандармский“ табак, „Ланд-табак“ – ординарный и в кульках». Еще более значительным был выбор нюхательных табаков.

Но едва Европа успела испытать одурманивающее блаженство от курения заморского листа, как появились первые противники табака. Впереди этих поборников добродетели маршировал английский король Яков I.

Однако ни запреты, ни даже такие наказания, как отрезание ушей, не могли отвратить от курения детей порока. Тем более моряков. Поэтому вполне можно приписать творчеству какого-нибудь остряка с бака следующее изречение: «Я так много читал о вреде курения табака, что решил покончить с чтением».

Нервические личности, прикуривающие «по цепочке» один «смертельный гвоздик» от другого, не должны рассчитывать на то, что здесь их возьмут под защиту. Наиболее одержимым можно только посоветовать: будьте мужчинами и курите трубку, если вам не по вкусу жевательный табак, а сигареты спрячьте!

Когда за беседой в дружеском мужском кругу под потолок поднимается голубоватый дымок пряного «крюлля» или ароматического «бразиля», курильщики всегда должны помнить, что источником своей радости они обязаны морякам. Разумеется, в первую очередь тем самым морские скитальцы сделали величайший подарок самим себе. Ведь нет лучшего утешения в долгие дни и ночи стеклянного одиночества в открытом море, чем табак.

Герман Мелвилл так говорит о радостях курильщиков на корабле:

«После каждой кормежки они спешили к камбузу и услаждали свои души куревом… В содружестве трубок рождается дружба сердец. Эту истину вполне усвоили еще индейские вожди, пуская по кругу свои трубки в знак мира, любви и доброжелательности, дружеских чувств и созвучия душ. И это же самое превращало болтунов возле камбуза в приятельский клуб на время, пока их объединял дымный обруч. Они стояли группками в закоулках между орудиями и болтали, и смеялись, как компания веселых кутил».

Весь курительный реквизит носили при себе, в кармане, если только это не была английская известняковая трубка, хрупкий чубук которой достигал полуметровой длины. На парусниках преобладали короткие каменные или глиняные трубки. Если во время плавания они ломались, мастерили трубки из дерева.

Нынешние деревянные трубки и их форма еще сравнительно молоды. Так, например, всемирно известные данхилловские трубки с белой точкой на шейке появились лишь в начале нашего столетия. До того времени потребности избалованных курильщиков в трубках из вереска удовлетворяла главным образом Франция, а в пенковых трубках – Вена. Кучера курили трубки, сделанные из шишковатых наростов на стволе вяза, а моряки, как уже было сказано, – глиняные или простые деревянные. На море курили прессованный табак, поскольку он лучше сохранялся и требовал меньше места. Он представлял собой табачные листья, свитые в веревки, которые можно было нарезать на кружки, как колбасу. Большинство трубочных табаков представляло собой смесь из сортов «Порто-Рико», «Кентукки», «Вирджинии», «Мериленд» и «Варинас». Моряки, однако, довольствовались, как правило, каким-нибудь одним из этих сортов. Поскольку табак входил в корабельное довольствие, капитаны закупали наиболее дешевые сорта, но все же исключительно заморские! Бывали случаи, когда во время плавания на курево шел чай или морская трава из матрасов.

Корабельные юнги дымили в укромных уголках, потому что матросы обычно отбирали у них табак. На корабле господствовал принцип: «Можешь делать сплесни и узлы вязать – вправе курить трубку и табак жевать». Этому-то и должны были научиться сперва морские цыплята.

Однако и для взрослых моряков существовали определенные ограничения. Корабли были деревянными, поэтому курение после захода солнца запрещалось. На купеческих судах это требование соблюдалось не очень жестко, но на военных кораблях нарушение его влекло за собой строгое наказание. Пожары на кораблях случались довольно часто, о чем свидетельствует английская шэнти «Огонь повсюду»:

Пылает камбуз, пылает мостик,

Горят в кладовке бараньи кости,

Пожар в каютах, пылают койки,

Горят и сейфы, хоть огнестойки.

Пылает брашпиль, пылают стеньги.

В огне все судно. Пропали деньги!

Огонь повсюду, нет дальше ходу.

Хватайте ведра, качайте воду!

Огонь повсюду!

Немало корабельных пожаров произошло из-за неосторожности обращения с огнем при курении. Возможно, по этой причине случился пожар и на «Береговом братстве», о чем стало известно из письма, отправленного «бутылочной почтой». «Июль 1750. Мы горим посередине Атлантики. Напрасны были надежды на спасение экипажа, за исключением 12 человек, завладевших шлюпкой… Стыдно оглянуться вокруг. Храбрецы оказались подонками. Воздух полон их плачем, напоминающим плач маленьких детей. Наш капитан безуспешно пытался восстановить порядок. Я молча ожидаю смерти. Да вознаградит всемогущий нашедшего это письмо. Прошу передать его моей матери Элизабет Драйден в Лондондерри».

В некоторых портах ввели запрет на курение, поскольку суда становятся вплотную друг к другу и пожар может уничтожить все корабли. Иногда отказываются даже от приготовления пищи на борту. В таких тесных портах, как Марсель, Варнемюнде и Висмар, для этих целей служат специальные портовые кухни.

Ну а если во время долгих ночных вахт нельзя утешиться курением, остается одно – пожевать табачок. Жевательный табак, равно как и нюхательный, – чисто европейское изобретение. Скорее всего, толчком к этому как раз и послужило запрещение курить на кораблях после захода солнца.

Жевали табак и во время корабельных работ, ибо при лазаний по вантам, выбирании тросов, выхаживании якоря и приборки палубы трубка мешала. Изжеванный табак матросы в большинстве случаев не выбрасывали. Его сушили, а затем набивали им трубки. Если случалось, что во время плавания запасы жевательного табака подходили к концу, то жевали просмоленную каболку: ведь жевательный табак тоже черный и слегка отдает дымком. Однако удовольствие это было весьма сомнительным.

Во время кругосветного плавания «Индевора» на Таити произошел небольшой инцидент. Кук сообщает об этом в своем дневнике: «Томио со всеми признаками ужаса на лице ворвалась в форт и запричитала, что ее муж умирает. Он отравился возбуждающим средством, которое ему дал один матрос. Бенкс тотчас же отправился в путь и действительно нашел бедного Тубараи совсем слабым и жалким. Ему принесли тщательно спрессованный лист, в котором, как уверяли, и содержался яд. Он исследовал состав – это был табак. Тубараи получил его от одного моряка и поскольку он видел, что наши люди подолгу держат табак во рту, то решил, что они его едят. Тогда и он разжевал его и проглотил. Произошло отравление, действие которого в короткое время было ликвидировано небольшой дозой кокосового молока».

Должно быть, еще и в наши дни, как величайшая драгоценность, хранятся где-нибудь в коллекциях изгрызенные, прокуренные трубки великих мореплавателей. Среди них – украшенная награбленными бриллиантами трубка Моргана и носогрейка Кидда из слоновой кости. Величайшей ценностью для коллекционера обладают остатки каменной трубки, которую Рейли выронил изо рта, когда его отрубленная голова покатилась по песку. Этот герой моря взошел на эшафот с дымящейся трубкой во рту. Другие моряки сопровождали свой корабль в пучину с зажженной трубкой или жевательным табаком за щекой. С табаком легче умирать.

Все, что любят и ценят бывалые моряки, непременно находит отражение в их песнях. Поэтому весьма удивительно, что совсем нет шэнти, посвященных жевательному табаку или трубке. Каждая вторая корабельная песня – о любви, а каждая третья – о роме и других добрых напитках. Табак же был странным образом забыт, чему просто невозможно найти объяснение, ведь пахари моря зависели от этого приносящего утешение злака в такой же степени, как и от рома. Может быть, причина в том, что хорошо поется во время выпивки, а не при курении.

Лишь в одной немецкой шэнти «Даешь гамбургские сундуки!» речь заходит о курении. Там один морячок печалится о том, что никак не может перекурить во время долгой работы: «Только трубку в зубы взял, как кричат: „Пошел марс-фал!“». Один-единственный раз упоминается и о столь излюбленном на кораблях жевательном табаке, и то в песне не о моряке, а о мулатке Сэлли Браун, которая «пьет ром и табачок жует».

Из множества романистов от Смоллета до Конрада тоже никто не поставил памятника ни трубке, ни жевательному табаку. Один только Мелвилл коснулся этой матросской страсти, и то лишь краем. Как нарочно, этот пробел восполнил сугубо сухопутный человек – Илья Эренбург, который наверстал упущенное в своем сборнике коротких повестей «Тринадцать трубок».

В действительности же за четыреста с лишним лет – такова давность курения на кораблях – случались и подлинно «трубочные драмы». Во время войны американцев за независимость один фрегат взлетел на воздух из-за того, что тяжело раненный комендор высказал последнее желание – сделать еще несколько затяжек из трубки, прежде чем отправиться в свой последний путь. В сумятице битвы никто больше об этом и не вспомнил. Зажженная трубка выпала изо рта умирающего. Она зажгла валявшуюся вокруг перевязочную вату, затем огонь охватил пороховой картуз у близлежащего орудия и в конце концов по несчастному стечению обстоятельств перекинулся на крюйт-камеру.

Другая «трубочная драма» разыгралась в прошлом веке у мыса Горн. Штурман одного брига, очень суеверный, унаследовал от своего отца старую маорийскую трубку из черного камня. Она должна была стать талисманом для сына. Штурман берег фамильную реликвию пуще глаза. Он крепко верил в ее чудодейственные свойства.

Суровое море трепало бриг восточнее Огненной Земли. Порывистые шквалы секли паруса градом и дождем. Тяжелые волны перекатывались через борт и крушили на палубе всех и вся. Капитан был болен и лежал в каюте. Штурман нервно сжимал зубами мундштук своей каменной трубки. Однако ему частенько приходилось вынимать ее изо рта, чтобы прорычать свои приказания палубной команде. Тут-то и случилось несчастье. Вал невиданной высоты и силы ударил по судну и перекатился через бриг. В последнее мгновение штурман успел ухватиться за ванты. Но трубку он не мог уже вынуть изо рта и крепко стиснул ее зубами. Послышался хруст, и он почувствовал такую боль, словно кто-то сильно ударил его по зубам.

Когда после ошеломляющего удара он пришел в себя, то обнаружил, что лишился трубки вместе с четырьмя зубами. В отчаянье искал он свою пропажу. А шторм меж тем начал уже перерастать в ураган. Паруса лопались один за другим и рвались в лоскутья. Суеверному штурману казалось, что после потери его талисмана все ополчилось против него.

Волны валили корабль на оба борта с креном до 40°. Верхний фока-реи обрушился на палубу, вскоре за ним последовала и фок-стеньга. В считанные минуты бриг превратился в разбитое корыто.

На следующее утро, когда шторм стих, команда отыскала штурмана с размозженным черепом под свалившейся на палубу фок-стеньгой. В двух метрах от него лежала трубка из черного камня.

Но самую красивую историю о трубке, происшедшую на море, поведал один штурман поэту Эмануилу Гайбелю, пересказавшему ее следующими словами:

Оливковое масло и коринку мы приняли на Мальте

И пошли с попутным ветром прямо к Гибралтару.

Нас было семеро: наш славный капитан Шютт Йохен,

Пять матросов, ну и я, Ханс Кикебуш, как штурман.

Дул славный ветер, и уже Сардиния осталась позади,

Когда с норд-оста вслед нам устремился черный парус

И, словно в семимильных сапогах, стал нагонять нас.

Встревоженно глядел в подзорную трубу наш капитан,

Тряс головой, опять смотрел, и все мрачнее становилось

Его лукавое лицо.

«Проклятье ада! – выругался он. –

Пусть съест меня акула, коль то не пираты!

Негодяи! Они нацелились на нас и нашу шхуну!

Сомненья прочь! Теперь одна надежда:

Все паруса поднять и – господи помилуй!»

Но было поздно. Через полчаса мы поняли,

Что бегство невозможно. Вслед за тем на мачте капера

Взметнулся красный флаг, и выстрел пушки

Нам приказал лечь в дрейф.

Сопротивляться мы не могли: нас было только семеро

И те, должно быть, стреляли прежде разве только дробью

В древесный пень.

Их было сорок,

Остервенелых, наглых, хищных птиц,

Натренированных в убийствах и разбоях, как мы в кегли.

Один их залп – и мы пойдем ко дну.

Но Йохен Шютт нас подбодрял: «Спокойствие, друзья!

Придумал я один занятный трюк.

Быть может, и минует нас беда,

Но тут уже игра пойдет ва-банк,

И коль погибнем, то как христиане,

И да простит господь нам наши прегрешенья!»

Затем, ворча, спустился он в каюту, позвал с собой других,

А мне велел остаться на палубе,

Чтоб встретил я незваных визитеров

И вежливо, как дорогих гостей, их проводил к нему.

Стучало сердце, спазм сжимал мне горло, когда,

как коршун,

С каждою минутой корсар сближался с нами.

Я различал уже оскаленные рожи пиратов, уцепившихся

за ванты.

Уже я видел, как один злодей

Взметнул свой абордажный крюк над красной феской,

За ним – другие… Треск снастей, удар,

Чудовищный толчок и – к борту борт –

На нас тунисец навалился лагом.

Огромный мавр с кривым клинком в зубах

Вскочил на наш корабль.

За ним – сам атаман, свирепый, одноглазый, с

торчащими усами, словно кот,

В чалме зеленой, с лунным, из рубинов, искрящимся

серпом.

А там и остальные – оборванный, отчаянный народ,

У всех пистоли – длинные стволы, и топоры, и бритвы-ятаганы.

Мороз пошел по коже у меня.

Однако, помня о приказе Шютта, отвесил я угодливый

поклон

И чуть вприпрыжку, словно старый кельнер,

Засеменил, маня пиратов к трапу, ведущему в каюту

капитана.

Печатая тяжелые шаги, по пистолету в каждом кулачище,

За мной спустился «мистер Одноглаз»,

Прошел вперед, толкнул ногою дверь, взглянул в каюту

и остолбенел.

Остолбенеешь: прямо перед ним,

Сбив шляпу набекрень, дымя короткой трубкой,

На бочке с порохом сидел сам Йохен Шютт!

Бочонок был раскрыт, вокруг широкой лентой

Рассыпан порох был и, словно в заколдованном кругу,

Наш капитан ронял из трубки искры.

Мы замерли пред ним, не проронив ни слова,

А он спокойно продолжал курить

И, словно не печалясь ни о чем,

Взглянул на побледневшего корсара

И произнес с усмешкой: «Мой поклон!

Чем я могу служить, узнать осмелюсь?»

Тогда корсар, надувшись, как индюк,

На тарабарщине своей забулькал что-то,

Но, не сумев сказать, оскалил зубы

И поднял свой кулак, грозя им Шютту.

Но капитан наш не повел и бровью,

Лишь хмыкнул: «Я в турецком ни бельмеса.

Быть может, сговоримся по-французски?»

И выпустил из трубки сноп огня и клубы дыма.

Мне уже казалось, что мы взлетаем в воздух.

Но одноглазый смекнул, что шутки плохи.

Позеленел от ярости, мгновенно повернулся

И кинулся стрелою вверх по трапу.

Тут наверху поднялся шум и гомон,

Пираты навалились на добычу,

Катили, кантовали и тащили,

Как будто бы все судовое чрево

Вдруг вывернуть решили наизнанку.

Тем временем мы все, дрожа от страха,

Прижались к капитану, как цыплята,

А он сидел, не проронив ни слова,

И медленно пускал колечком дым.

Мы знали – груз наш славно застрахован,

Но было страшно: ну, как басурманы,

Разграбив все, корабль наш продырявят?

Пойдем ко дну, и любекские башни

Уже не встретят нас в конце пути…

Так шли томительные, длинные минуты.

И вдруг внезапно сквозь галдеж и грохот

Услышали мы боцманскую дудку,

На палубе возникла толчея и суматоха, как во время бегства,

Затем раздался скрежет, и толчок чуть не свалил нас:

Видно корабли, наш и тунисец, разошлись бортами.

Все стихло, мы ловили каждый звук,

Но даже мышь в норе не пропищала.

Сомнений не было – корсар убрался прочь.

«Ну, как? – воскликнул Йохен Шютт. —

Опять нам солнце светит?

Взглянем на потери!»

И с этими словами полез на палубу,

А мы вослед за ним.

Какой ужасный вид! На Ноевом ковчеге,

Где в стойлах весь животный мир Земли

Спасался от всемирного потопа,

Наверно, палуба была гораздо чище.

Кругом рогожа, черепки, солома,

Бочонки от коринки, инструменты,

Бутылки, луковицы, камбузная утварь —

Все в диком беспорядке здесь смешалось,

Как будто бы на палубе у нас

Справляли черти некий праздник хлама.

Я огляделся… Ах, так вот в чем дело!

С норд-оста полным ветром нам на помощь

Английский шел фрегат под королевским флагом.

Как ворон от орла, тунисец удирал.

Мы ликовали, пели, обнимались!

Наш юнга опустился на колени,

Кок Петер, живший в Портсмуте всю зиму,

Махал своею вязаною шапкой

И по-английски пел «God save the King»,

А Йохен Шютт взял луковицу в руку,

Понюхал, сморщился и тоненько чихнул…

Мне показалось, он не хотел, чтоб видели мы все,

Как капитан наш плачет.

Вслед за тем сорвал он шляпу с головы и молвил:

«Ну, благодарите небо! Сам бог послал британца в эти воды.

Когда б не он, клянусь, за наши жизни

Я не дал бы и ломаного гроша!»

«Мы вас благодарим! – вмешался я. –

Когда б не ваша с порохом затея,

Пожалуй, и британец не успел бы, прогнав корсара,

нас застать в живых».

«Ах, порох! – засмеялся Йохен Шютт

И плутовски сверкнул глазами. –

Порох? Как бы не так! Где было взять его?

Тот черный круг, что испугал злодея

И вынудил его бежать не чуя ног,

Насыпал я из кормовых семян,

Что в Шверине купил для канарейки.

Спасайся сам – и бог спасет тебя!

Вот так-то, штурман… А теперь узнай,

Не возражают ли ребята против рома.

Я думаю, что доброе вино

Их быстро от недуга исцелит!»

Водились и сигары на парусных кораблях. Однако простые матросы курили их редко. Этот вид табачного зелья считался дополнительным знаком отличия людей с золотыми нашивками на рукавах. В каютах курили отнюдь не худшие сорта сигар: ведь это был главным образом контрабандный товар. Имелись тут и ящички из кедрового дерева с изображением всемирно известного Вуэльта-Абахо[89].

Считалось наградой, если шкипер предлагал матросу закурить из своего портсигара. По всей вероятности, отсюда и пошло выражение «вставить кому-либо сигару». Ироническое употребление этого выражения привело в дальнейшем к искажению его первоначального смысла[90].