Певун - соловей в час цветения роз 1 page

ЦАРИЦА ГОР

Безмолвному соколу задал вопрос:

"Ты всех молчаливей из птичьей семьи

Так чем же ты взял, расскажи, не таи!"

/Низами/

От вымени коровы вниз тянулась серая лента. Корова не двигалась. Она, повернув голову, ждала. Змея проявила дерзость.

- Может быть, не змея, а "уж", - подумал я и посмотрел на Джульбарса, моего верного пса. Не поднимая головы, он искоса наблюдал за змеей.

Все остановилось, лишь бабочки и пчелы мирно рассекали густой аромат трав. В голубом шелке тянь-шаньского неба кувыркался, журча, как весенний ручей, жаворонок. Внизу под горой легла прохлада. Прохлада виделась и на сверкающих вершинах гор, поднявших на свои плечи пик Талгар. Гигант медитировал в южном небе. Зной горячим одеялом покрыл горные бархатные склоны, - Джайлчу называет местное население пастбища. Внизу в поселке изредка кричали петухи, да разрывал гудящее "О" полдня металлический стук ведра.

Как в огромном шаре мозаики все здесь вписывалось в гармоничном сочетании и жило по тайным законам. Даже собака, приползшая вчера в издыхании к горным травам, насыщалась жизнью. Я глянул вниз. Собака жевала траву и затем изредка лизала бесчисленные раны. Фармакологию она знала непосредственным знанием. Теперь лежала она уже на другом месте, чем вчера.

- "Нужно посмотреть последовательность ее перемещений по травам",

- подумал я и увидел, как встревожено поднял уши Джульбарс. Змея упала в траву и скользнула в сторону от коровы. Та вновь принялась щипать траву, выдыхая в нее короткими шумными потоками клубы молочного аромата.

Я пошел к змее. Теперь можно было не опасаться, что она на протест, мой или животных, укусит корову. Ей не понравилось мое появление, и она с теплого камня бесшумно скользнула в кустарник. Зная, куда она последует, я подошел к теплому сену. Она смотрела на меня вопросительно, но не в готовности, как это делают змеи на случай нападения. Однако по мощному гармоничному телу было понятно, что бросок для нее дело мига.

- "Здесь нет хозяев", - посмотрел я на нее, но тут же наполнился уважением. Таких горделивых красавиц я еще не встречал. Она не боялась за свою жизнь, и мне казалось, что она просто уверена в своей предназначенности здесь, в горах. Мы изучающе, но без тревоги смотрели друг на друга. Я повторил свой упрек. Но змея осталась невозмутимой. Она блеснула, как черной молнией, несколько раз язычком, "прощупывая" меня.

Сделав предупреждение, я повернулся и пошел в сторону, где вчера лежала израненная собака. Змея смотрела мне точно в затылок. Взгляд был упругим и пронизывающим.

- "В глаза смотреть боялась", - повернулся я к ней, - "Тоже мне, хозяйка".

Радостно, играя на солнце красотой своего тела, она подняла голову к небу.

- "Да ты цветная", - отметил я и посмотрел туда же.

Журчащая, крохотная точка в океане неба сменила рисунок своего пения. Она, порхая, стала опускаться, смещаясь в сторону змеи. Жаворонок понимал свое бессилие, - он подчинялся. Я перевел твердый взгляд на змею и еще раз восхитился. Она излучала мирный свет. В смущении от своей непонятливости, я опустил взгляд и пошел вниз по склону. Там, где вчера лежала собака, трава была слегка примята. Я настроился на траву, но почувствовал особенность слоя земли, на котором беспечно ползали муравьи.

- "Эти, наверное, тоже чувствуют свое", - посмотрел я на них. От травы шел тонкий аромат, созвучный земле. В резонансе на это, тело пришло в неопределенное, незакрепленное состояние. Я усмехнулся: крепко досталось собаке в отстаивании своих прав, если она средствами трав размыла в себе все, кроме идеи жить.

Такое состояние сброса настигает и человека перед смертью, либо в катастрофе: дается последний шанс начать жизнь сначала. Кто нашел в себе тот опорный источник, тому резко полегчало, и дело пошло на поправку. Это никто не замечает. Замечают, когда после изнурительной борьбы за жизнь, ближнему стало легче. Он ободрился, встал, кое-что сделал, но к утру умер. Шанс сброса прежнего опыта и понимания в своих делах жизни не был реализован. Смерть доказала, что напрасно он борется, и в этом отпуске показала, что все останется в том жизненном комплексе, который привел человека к "выклиниванию" себя с пути жизни. Выживают те, у кого находится еще один источник, еще одна вариация, еще одна разновидность жизненного конструирования и выражения себя во внешнем многообразии. Я окунулся в отпускающую тональность травы и повернулся к сверкающему снегом пику Талгар. "Рассыпание" прошло объемной волной по всей моей сущности. Сброс состоялся. Стало легко. Исчезли не только полуденный зной, но и гравитационное притяжение земли. "Пратьяхара", - вспомнил я загадочное слово Индии, услышанное от учителя математики Григория Моисеевича Герцикова. Жизненный толчок рванулся изнутри к далеким таинственным собратьям. По телу разлилось неведомое состояние, но сразу собралось воедино, окрасив юго - запад в глубокую непонятную тональность.

- "Нужно посмотреть на географической карте, где находится Индия",

- подумал я и улыбнулся Талгару. Мне стало неловко перед змеей за свою примитивность и я пошел к своему всепрощающему другу Джульбарсу.

* * *

- Что с тобой? - посмотрела на меня внимательно и тепло мать, когда я опрокинул стакан молока. Я часто замечал, что она издалека внимательно изучает меня как что-то чужое, но интересное.

"Нужно сходить к Григорию Моисеевичу, а уже темнеет",

- поднялся я из - за стола.

В розоватом закате солнца дымили кизяком летние печки. Пыль уже осела после общего стада коров, но в воздухе стоял смешанный сытный и слегка удушливый запах травы, молока, коровьих тел, печеных кукурузных початков.

Я подошел к домику на две семьи и сел на крылечко.

Григорий Моисеевич неумело вдавливал кривые железные прутья в землю. Я осмотрел с удивлением его сооружение. Для сельских условий это была смешная конструкция; сквозь большие и неровные квадраты между прутьев мог пролезть даже кабан.

- Это клетка от сплетен и клеветы, пояснил он мне очень громко и демонстративно посмотрел в сторону соседей, - Я вам объяснил на уроках физики клетку Фарадея. Снаружи может быть огромное электрическое напряжение, способное убить человека, а внутри можно безопасно браться за нее руками.

Оригинальность школьного учителя была общеизвестна. Трезвый ум, закалку и поиск непринужденного выхода из сложной ситуации он отточил за десять лет в сталинских "школах"

Решетками не от сплетен вовне. Я улыбнулся этой своей мысли

и спросил:

- Где можно прочитать о том знании, которое соответствует...,

- Я не знал, как выразить то, о чем никто не говорил из окружающих.

- Которого нет в существующем знании, - засмеялся Григорий Моисеевич, - я понимаю тебя, Василий. Пойдем, поиграем в шахматы. Расставив фигуры на доске, он сказал:

- Я слышал об индийских йогах и с трудом достал из хранилища Академии Наук книгу Рамачарака - Йога. Дать тебе её я не могу. Нужно срочно вернуть. Но мат ты от меня сейчас получишь, хотя я и удивляюсь манере твоей игры. Твой стиль меняется всякий раз согласно задуманной мной комбинации, хотя ты не имеешь признанного мастерства. Странно, странно...

- Как записаться в эту библиотеку?

- Исключено. Точнее, исключено проникнуть туда, куда ты хочешь. Нужно иметь допуск.

- Для меня это не проблема.

- Не сомневаюсь, - многозначительно сказал он и погрузился в игру.

Я шел мимо ее окон, наполненный таинственным предчувствием. Ее окно было зашторено. Вечерняя прохлада Тянь - Шаня смешалась с моим сладостным теплом. Я провалился в облако особого чувства. То, что она меня не слышит, не отталкивало от нее. Я уже привык к тому, что меня слышат деревья, цветы, но не люди. Даже осы понимали меня со своих позиций и гулко ругали, зависнув в колебаниях возле лица, если я невзначай делал оплошность. Лишь сверстники бестолково кричали друг другу о чем - то и играли в эти смешные прятки, когда я заранее знал, кто куда спрячется

Прошло то время, когда я уже перестал думать, что их "глухота" представляет временную условность, удобную для игр. Все живое вокруг делилось своим опытом и только люди говорили о чем - то другом.

Считая себя "гадким утенком", я научился "закрываться" в языке полей. Я "закрывал" глаза и смотрел на всех так же, как и они друг на друга, я сворачивал свои поля в обществе сверстников. Однако всякий раз, при появлении нового человека, я "прощупывал" с надеждой его. Каждый раз было одно и то же:

люди были двойными. Одна их часть жила всеобщем языком полей, но не попадала на экран сознания. Они не слышали ее и не знали о ней. Другая - несложных причинно - следственных конструкций - захлестнула все. Все говорили без конца там, где и так все видно. Возвеличивалась некоторая причинно - следственная узловатость и та скудность, которая тонула как камушек в океане красочного языка многообразных наречий природы. Я считал себя "неполноценным" не понимая, чего это люди "валяют дурака". Все так просто и сказочно, многоцветно..., многополярно.

- Люди превратились в рабов и носителей интеллектуальных конструкций, сказал однажды я твердо Григорию Моисеевичу.

- Я вижу, Василий, что ты неординарный, но другого языка пока еще никто не придумал. Разве плох язык математики? Смотри, какие красивые пространства Гильберта, Римана, Лобачевского, Пуанкаре. Разве плох язык физики? На, почитай книгу Данина "Неизбежность странного мира" об Альберте Эйнштейне. Разве плох язык философии? Почитай Платона, Фейербаха, Лейбница, Пока.

Все это я читал, но там нет самого главного, чем еще жив Человек.

Я не солгал. Почувствовав среди сверстников себя "неудачным", я сблизился с Олегом Тумановым. Его мать была директором местного завода. Она увлекалась литературой и имела тонкий вкус. Вообще семья была грамотной и культурной в человеческом плане. Таисия Александровна относилась ко мне особо и доброжелательно. В их семейной библиотеке, пожалуй, не было только Гегеля. Но во всей "вавилонской башне" знаний я не нашел даже речи о другом языке - человеческой и всего живого Сущности. Герциков имел Библию, а Абдыбай Чукиев достал Коран.

Идея религий мне была понятна. Это были качественные "переходы. Раскрываясь сильно во внешний мир, мы снимаем с себя всю полноту внешней информации. Кульминационное мгновение раскрытия становится тем поворотным скачком, когда информацию нужно внутри "переварить". Умиление в виде погружения внутрь наполняет душу. В более ярком раскрытии, религиозный экстаз поворачивается рывком внутрь. Человек теперь будет не в мягком умилении, а станет рыдать в раскаянии.

Предельно доступный выход во внешний мир и предельное раскрытие ко всему окружающему до безмерия определялось в религиях как Бог. За этим непременно следует, в амплитудной противоположности, уход во внутренний мир.

Слезы умиления размягчают содержание внутренних отношений. Как в покаянии тоже идет сброс, но не полный. Его можно назвать и согласованием, и "перевариванием" внешней информации. В любом случае результатом полного погружения внутрь становится более полное соотношение себя со внешним

миром.

Такой корректировкой не занималась наука. Это я заметил сразу. В науке была иная форма веры, но не во всеобщность, гармонию и полноту, а в правильность. В религии мировоззренческая конструкция тоже заканчивалась правильностью. Однако такая правильность была более широкой. Она притягивала жизнь самой жизнью. Отсюда и раскаивание "размягчало" и корректировало сильней.

Правильность научных конструкций и прочих интеллектуальных построений была частной, но содержала закон конструирования.

Не замечая, я превзошел всех в том, что они так усердно штудировали, провозглашали, ценили, платили за носительство законов интеллектуальной паутины деньги. Временно пришлось смириться: конструкции всех интеллектуальных построений были типовыми, хотя при погружении в них это не было заметным.

* * *

Хранилища Академии Наук Каз.ССР рванули меня изнутри. Все поплыло в красках спиритизма, магии, астрологии. Смешалось. Засияло ярким обещанием. Зеркала, обручальные кольца, петух и курица, башмачки мне были известны с детства в народных гаданиях. Но такое разнообразие, фанатичное упоение, сбили меня на ожидание.

В хранилища не стало труда попасть: я познакомился со скромно шуршащей в них девушкой. Спасал комковый сахар, так как я забывал про еду, примостившись к плохонькому освещению.

Евпатия произнесла всего одно слово: "Внимание", - читал я отчет Парижской академии наук по расследованию феноменов телепатии, ясновидения, спиритизма, разговора на иностранных и непонятных языках, - "Свет в комнате погас и за марлевой занавеской воцарилось голубое сияние"... Пять академиков созданной в 1889 г. Комиссии, были скептиками. В этом отчете они изучали спиритизм на самых талантливых по общению с душами умерших. Их интересовало объективное доказательство. На эксперименте был фотоаппарат. Двери и окна опечатывались. Запись фактов велась секретарем после всеобщего согласования.

"Гитара пролетела по комнате и легла в руки, - читал я в восхищении - "... издаваемые ею звуки напоминали ветер, звучащий в проводах...", "Стол оторвался всеми четырьмя ножками от пола..."

- "Странные люди, - думал я в автобусе го дороге из Алма - Аты в Талгар, - К чему эти предосторожность с опечатыванием дверей и окон?"

Только потом я понял необходимость этого, когда прочитал, до каких высот дошло тогда мастерство гипноза во Франции. Нансийская школа гипнотизма получила всемирную известность. Шарко проводил исследования по телепатии. Комиссия академии перестраховала себя от общего внушения.

С иными устремлениями мне захотелось встретиться с красавицей змеей. Я выгнал коров на то же самое место в горах.

Прошло всего несколько дней. Машинально взгляд скользнул по склону, где возвращала себя к жизни собака, хотя ее там уже не должно было быть. Она прошла курс лечения и теперь, видимо, восстанавливает свои утерянные права. Путь движения по травам у нее оказался не сложным, но сущностным. "Рассыпав" себя, она перебралась на травы, сильно погружающие внутрь. На такой траве и взрастившей ее земле, спала она крепко, слегка поскуливая. Изредка жевала эту траву. Затем переползла на "центрирующее" место. Так я называл все, что устремляет организм на объединение и согласование внутри. Мне вспоминалась религия в ее раскрытии и следующем раскаянии, и я посмотрел на, Джульбарса Он тут же повернул умные глаза ко мне. Подобное ему было известно как непосредственное знание.

К вечеру, словно демонстративно, змея зависла на вымени Майи. Так звали нашу корову. В стаде она была лидером. Прямые короткие рога, упругое тело, гладкая кожа выделяли ее из стада. Мать это сильно волновало, так как сидящие на мосту мужчины - чеченцы каждый раз провожали корову восхищенным

взглядом. Не было секретом, что они промышляли по ночам.

Майя повернула голову и ударила змею копытом. Один лидер не признал другого. Этот рывок телом змея прочла заранее и в последний миг укусила корову за вымя. Отсасывать яд было бесполезно - вены у коров на вымени идут сплошной сетью. И все же я прильнул к дырочкам, краснеющим за мягким пушком вымени. Нужно опередить мгновения. Некогда сплевывать яд. Сила змеи схлестнулась с упругостью моих губ. Джульбарс метнулся в кусты. Змея ушла в густые заросли шиповника, покрывающего северный склон горы. Однако я не выпускал ее из связи с собой. Темно - зеленый склон горы, густо поросший травой, спускался к грохочущей глубоко в ущелье реке Бесагач. Окаты камней бросали по своим спинам волны, разбивая их в пену и вуаль брызг. Сюда доносился переливистый грохот мятежной реки. Он тонул в мире величия и напеве низкого "о" гор. Змея была слабее этой совокупности. Даже простор жаворонка она пронзала узкой полосой. Я вел змею к реке. С камня она решительной стрелой вошла в обжигающие воды Бесагач.

- "Охладись немножко", - окутал я ее насмешкой, - "Здесь в горах ты царица, но не богиня".

Я резко бросил ее, но чувствовал, что красавица прибивалась к противоположному берегу.

Майя погрузилась в себя. Механически срезая упругими губами траву, она наблюдала за холодом, сужающим ее тело. Я подошел и двумя руками охватил ее шею, как огненным кольцом. Нужно было снять цианоз.

Стадо осталось на попечении Джульбарса.

Вечером, в уютном полумраке сарая, горчило молоком. Майя была беспокойной. Тяжело дышала, бредила стоном. Вымя ее разбухло.

- Нужно обязательно раздоить, - сказала мама, но вернулась в дом с пустым ведром. На его дне плескалось немного розового молока. Пригладив волосы руками, она поспешно вышла.

- "К бабушке Стенькиной пошла", - следил за ней я.

Поселок жил единым организмом. Для того, чтобы остаться одному, как в пустыне, нужно было ехать в город. Там больше информации для анализатора зрения и действия, но хаос полей, слов, без их энергетической связи с говорящими. Здесь же все переплелось, каждый не слушал, а чувствовал друг друга. Была и своя сущностная специализации. Мама входила в слой интеллектуального носительства, но не в том смысле, какой обычно вкладывают в это понятие. Четверо ее детей - то есть нас учились ладно и копались, как муравьи в огородных и прочих сельских делах. Мать оберегала чистоту. Семья Стенькиных относилась к слою, наполненному поверьями.

Бабушка пришла с видом дела, и необходимости. Она сходила в сарай, вернулась, взяла ведро, теплой водички, чистое полотенце и посмотрела на меня.

В теплой окутывающей тьме двора я слушал бормочущую бабку, светлой тенью двигающуюся к сараю. Она журчала несвязанными словами, густо крестилась и, опустив голову, была вся в деле. С некоторых пор, за работу стали в обществе считать только выточенные гайки, вспаханный огород, вычерченный линиями лист. Это смыло в хаос тайное знание и слитность себя с природой. Это оторвало человека от главного в сущности и плюхнуло в хаос пустынной бури слов и их конструкций.

Корова притихла. Вместе с кровавым молоком из тела выбрасывалось чужое, насильственное. С выходом смерти входила жизнь.

Я успокоился, отпустил от себя всех и побрел в дом. Бабушка села в темный угол, но подойти ко мне робела. Я ушел в другую комнату, лег на кровать и содрогнулся всем телом - теперь мне предстояло выстоять в границах чужого.

Яд проник сетью, горящей алыми всполохами. Они объединялись общими густо - красными волнами и дробились по руслам артерий. Силы покидали меня.

Привычно спящая в ногах кошка мягкой поступью направлялась к моей голове. Запрет сняла битва за жизнь. Теплой полосой она легла мне поперек горла и стала мурлыкающей песней вибрировать в его глубине. По сети живота и из глубины таза потекла к голове струя жизненных соков. Она заливала огонь, крушащий и чужое, и свое.

Утром, освеженный, я ехал в Алма - Ату. Змея, с ее выходкой, не занимали меня я был погружен в магическое таинство увлечений прошлого века.. Но в чем увязли они? Что заставило замолчать магию, колдовство, астрологию, спиритизм?

За границей революции не было, но начало двадцатого столетия завершило триумфальное шествие экзотического знания.

Правильное его начинание я чувствовал интуитивно. Дальше шли сложные интеллектуальные построения, вызывающие у меня недоумение.

С гипнозом было все проще. Здесь не было умозрительной надуманности. Все преподносилось в виде психотехники и фактов. Хорошее начало идет от Нансийской школы..., нет, на Востоке была известна "черная секта"..., нет, еще раньше была трансцендентальная медитация индийской йоги.

Однако, различие чувствовалось сильное.

"...Гипнотизер фиксирует внимание пациента на блестящий предмет..."

- "Змея тоже фиксирует внимание на жаворонка - точку в небе," - параллельно чтению думал я,*... или монотонное тиканье часов. Словесно внушается потепление конечностей, тяжесть в теле. Тяжелеют веки..."

- "Выключается критический, оценочный орган," – четко подумал я, - "Дальше делай с человеком все, что хочешь!"

"Установившаяся словесная связь с пациентом, находящимся в гипнозе, называется рапортом".

- "Что и требовалось доказать," - закрыл я книгу.

Это я не понимал, этим я в л а д е л. Теперь меня интересовало то, что движет, а не то, через что задается это энергетическое движение. Запад на мой вопрос молчал.

С "Западом" стало все понятно. Магия, спиритизм, гипнотизм споткнулись на одном и том же месте, за аксиому было взято целевое направление и орган его, который мы называем мыслью. Это было смехотворно "Сколько ни говори слово "халва", во рту слаще не станет," - Говорил восточная

поговорка Мысль подчинена законам своего построения. Никто не ставит вопрос об адекватности этих законов энергетическим отношениям полей живого о мира взято это как само собой. Отсюда: таблицы цифр в астрологии хотя арифметические законы соответствуют только двуполярным отношением; арифметика и нумерология; Смысл и символы в магии.

Интеллект сыграл злую шутку с конкурентами. Конкуренция всех законов отношений, кроме друхполярных, была исключена интеллектуалами. Настала эпоха "умников", а, точнее, носителей и ревнителей двухполярных законом

Это открытие потрясло меня так, что, закрыв этап "западного пути" и сунув на место книгу, я побрел по коридору хранилища.

- Что Вы здесь делаете? - вернул меня мужской голос из того, что называют в религии покаянием. Я глубоко раскаивался в грехах интеллекта, идущего со времен Библии. Это грех целого поколение не людей, а мировоззрения.

Теперь стало задачей отфильтровать небольшую кучку двухполярных законов, плетущих конструкции мыслей, начиная со времен Библии. А что Восток?

- Ищу Восток, - ответил я мужчине.

- Есть два Востока, - смотрел по - прежнему он на меня изучающе, - один вон там, а другой в ту сторону, - показал он в направлении восхода солнца.

- Тебя что, помяли, что ли? - смягчился он от моего потрясения.

- У Вас тоже вид изнуренный, - участливо посочувствовал я.

Искорки смеха блеснули в его глазах.

- Ты непосредственный и величественный, как Гаутама. Ведешь себя так, словно весь мир твой.

- Свой мир я не могу потерять, а чужого мне не дано, - просто ответил я, - А кто такой Гаутама?

- Да, в твоем возрасте обычно Восток только ищут. А сколько тебе лет? - спросил он в живом интересе, но по - барски.

- Пятнадцать.

- Ну, братец, ты даешь! Из интеллектуалов, наверное, и из семьи богатырей

Я зарделся. Мама моя, Анна Михайловна, была мне по плечо. Говорят, отец был высокий. А что касается "интеллектуала", то я только что вкопал финишный столб. Так мне казалось.

- Но ты на своем пути по духу, - уже серьезно сказал он, - В путь по Востоку слабаку лучше не пускаться.

- Да, Запад - плохая точка отсчета. Это я понял только что.

- Ну отчего же, - углубленно поправил он свои очки.

- "Очки. Вот чего мне не хватает, чтобы не выглядеть заметно!" - радостно отметил я свою находку.

- Заболтался я, - заспешил незнакомец, - Если хочешь, завтра здесь же.

- Завтра я не могу. Коров нужно пасти.

Он уставился на меня ничего не понимающим взглядом.

- Откуда же ты, царевич?

- Из Талгара, - повернулся я к выходу, - Я сам Вас найду.

По дороге к автовокзалу меня несли крылья. Все так просто. О двойственности человека я знал. Осталось разобраться в том кичливом органе, который называют умом. Сейчас было доказано, что он несравненно мал, но лезет везде и подчиняет себе. Этот диктатор имеет определенное лицо, состоящее из небольшого числа законов. Остальное - его паутина в виде причинно - следственной связи.

Мне не терпелось встретиться с учителем, знающим математику, физику, но Георгия Моисеэвича не было дома. В ожидании я зашел к Тумаковым в беседку. Там лежали гири и самодельная штанга. Мысль об очках, которые "прикроют* меня, казалась отличной. Олега не было, и я стал упражняться. Двухпудовая гиря теперь не была уже такой тяжелой, да и семьдесят килограмм взлетали легко.

- Что, железки таскаем? - высунулся в окно Олег.

- Я видел, что ты одевал в кинотеатре очки. Как их достают?

- Зачем они тебе? Иди к врачу, она выпишет тебе рецепт. Затем закажешь в аптеке.

- Рецепт у тебя есть?

Он протянул мне очки.

- Сначала померь,

- Подойдет, - сказал я ему, хотя меня всего повело.

Впрочем, я заметил, что через несколько секунд глаза вернули зримое в четкие очертания.

Я снял очки, и меня вновь повело, но вновь глаза быстро адаптировались.

- "Интересное свойство глаз," - подумал я, - "Нужно поупражняться. Но почему при этой смене зрения так сильно все меняется во внутреннем мире?"

Для перестраховки очки я попросил заказать маму.

Герциков пришел поздно. Это был необычный человек по охвату жизни. Десять лет лагерей не сказались на его оптимизме. Он писал стихи, любил теоремы, преподавал с увлечением в школе. Одним словом, сильно выделялся своей необычностью. К нему и к Галиакберову Халиду Закировичу, который, кстати, тоже "отсидел* десять лет за анекдоты, я относился с доверием.

Галиакберов заполнил другую сторону моей жизни. В школе он преподавал литературу, играл на баяне. Сочиненные на гармонике свои музыкальные произведения я нес к нему. За сочинения он ругал меня - много вольности. Оба относились ко мне как к равному.

- Что, пришел в шахматы поиграть? - начал расставлять фигуры Григорий Моисеевич. - Послушай, какую прелесть сочиняет Высоцкий.

- Какие существуют математические модели, кроме действительных, комплексных чисел и кватернионов? – обрушился я на него.

- Математика огромна, как мир...

- Я имею в виду алгебру и ближайшие к ним конструкции.

- Алгебр, Василий, тоже много. Впрочем, я могу дать тебе свою справочную литературу для ВУЗов, инженеров, научных работников.

Как необычайную драгоценность, я сгреб справочники и распрощался. Из клуба доносился зовущий и повествующий "Вальс цветов". Он слился с моим желанием знать те законы, по которым мы строим свои мысли. Не содержание мыслей, нет, а лица тех мастеров, которые тайно вершили свою продукцию. Все увлеклись этой продукцией. Ей верили, как единственно

возможной. Эта вера заставила снимать шапку перед интеллектом. Торжество немногих, скрывшихся в глубине мозга, состоялось. Подобное стало порождать подобное, но в хитрых мутациях разноликости. В математике это выразилось двумя обратными элементами, или отношением только двух объектов. Ну точь в точь как в физике, где "плюс - минус", "север - юг", "анодно - катодное"... Нет там трехзначных отношений, взаимодействий.

- Прочитай о кварках и о законах квантовой механики, - словно обиделся Григорий Моисеевич на мое высказывание.

- Уже прочитал. Тутушев Шепа подарил, когда пришел прощаться

Я дружил с чеченцами, ингушами, казахами, татарами, турками, уйгурами, но особая дружба установилась с Шепой или Шамилем. Он сам сел со мной за парту.

Я удивлялся, когда Шепа нетерпеливо тянул руку на общий вопрос учителя.

- Ты никогда не поднимаешь руки, но тебя всегда вызывают, когда ты этого хочешь, подметил он, - Уж не обладаешь ли ты гипнозом?

- Я не знаю, что это такое.

- Это, когда посмотришь на, человека и он оборачивается.

- И что, у тебя получается?

- Нет. Я сосредоточусь, подумаю, но...

- Но это же так просто. Здесь не надо думать, - настала очередь удивляться мне.

Шепа был талантлив. В восьмом классе он сам стал открывать дифференциальное исчисление. Для него на уроках немецкого языка и истории я составлял шахматные задачи, но "вслепую" он почему - то играть не мог,также, как и заставить идущего впереди человека запнуться. Здесь мы различались так, что уважали друг друга.

Герциков ставил нам пятерки восклицательно и радостно. К доске вызывал он меня неожиданно; повторить только что доказанную по геометрии или алгебре, теорему. Я, как всегда, на уроке "отсутствовал", но смотрел "честно" учителю в глаза. Всякий раз теорему я доказывал экспромтом и своим методом. Класс хихикал и смотрел недоумевающе, а Герциков ликовал и... ставил "пять". И, тем не менее, мне чужды были интеллектуальные увлечения Шепы. Их вытеснял более мощный информационный поток самом жизни.

Бедная семья. Шепа не мог больше учиться и пойти в девятый класс. Он пошел "шоферить", а на прощанье подарил мне книгу по квантовой и релятивистской механике и физике микромира.

Я читал эту книгу, как очередной увлекательный роман, лучший, чем однотипные романы Э.Золя, Диккенса, Стендаля, Д.Лондона, М.Рида, которых можно начитаться "на всю оставшуюся жизнь". Типовые построения, фразы, эмоциональные состояния писателей в их героях по мере чтения становились все

заметнее и заметнее. Менялось лишь место их приложения и ситуация действий Классику я поглотил быстро и в огромном количестве. Семья у нас была "читающей".