Патографии 2 page

Окончив медицинский факультет, Майер в 1840 г. отправился в Ост-Индию, но прибыв на место, в нарушение договора, тем же кораблем отпра­вился обратно. Видимо, во время путешествия он перенес приступ маниа­кальной депрессии (1841 г.). Во время плавания в Индию он узнал, что вода в море при шторме теплеет, в Батавии был поражен тем, что при кровопус­кании венозная кровь оказалась почти столь же алой, как и артериальная (на жарком юге организму требуется гораздо меньше артериального кислорода, чем на холодном севере). Эти два, казалось бы, совершенно несвязанных ме­жду собой наблюдения и послужили толчком к молниеносно вспыхнувшей у него идее о превращении энергии, в частности, о превращении механической энергии в тепловую. Именно разработке этой идеи он и посвятил всю свою последующую жизнь.

В 1842 г. Майер опубликовал работу об эквивалентности затрачивае­мой работы производимому теплу, а впоследствии рассчитал механический эквивалент тепла. Но его работы были замечены лишь спустя 20 лет!

Психотические приступы у Р. Майера были отмечены еще в студенче­ские годы. С 1841 г. у него начались приступы чрезвычайного возбуждения, а 30 мая 1850 г. он выбросился из окна на мостовую с девятиметровой высоты. К счастью, отделался только тяжелыми ранениями ступней. С осени 1851 г. приступы маниакального возбуждения и аффективности начали возобнов­ляться и ему пришлось несколько раз ложиться в психиатрическую больницу. Мании и гипоманиакальные состояния сменялись тяжелыми депрессиями (Сегалин Г.В., 1928).

Джон Рёскин (1819-1900)

Влияние Джона Рёскина на развитие европейской культуры второй половины XIX века очень велико. Он оставил обширные труды о современ­ных ему художниках (5 томов), об архитектуре, о прерафаэлитах, мемуары и пр. Ему самому посвящена обширная литература, и один из его биографов, Т.Харрисон (Harrison E., 1906) заметил, что Рёскин, вероятно, написал больше книг, чем кто-либо из его современников. Наследие Рёскина составляет 39 томов. При том, до шестидесятилетнего возраста он был неутомимым путешественником.

Дед Рёскина, шотландец Джон Томас Рёскин, был коммерсантом, торговавшим ситцем, но из-за непомерной щедрости и нерасчетливости дед растратил всё состояние. Разорившись, он сошел с ума и покончил с собой. Трудно сказать, было ли разорение причиной сумасшествия, или же наобо­рот. Впредь, до специальных исследований, вопрос остается открытым: нам представляется, что шотландский купец может растранжирить свое состояние только не будучи в здравом уме.

Сын его уже в молодости не смог вынести причуд и странностей отца и уехал в Лондон, а затем вынужден был взять на себя бремя бесчисленных отцовских долгов, но благодаря необычайной деловитости справился с этим грузом и стал членом состоятельной, уважаемой фирмы виноторговцев. Он женился на своей кузине М. Кокс, и от этого брака родился Джон Рёскин.

Мальчик очень рано научился читать, начал изучать латынь в 8 лет, в 10 начал писать стихи, причем отец всячески поощрял его умственное разви­тие.

Хотя его роль сравнительно мало известна в России, здесь мы ограни­чимся лишь справкой о том, что он был, по существу, верховным судьей анг­лийского искусства и литературы на протяжении почти полувека и создате­лем новых направлений, в частности, промышленного дизайна. Мы остано­вимся лишь на его патографии.

Джон Рёскин периодически переходил от состояний возбуждения и подъема к состоянию меланхолии и бездеятельности, оставаясь в рамках ус­ловной нормы. Окружающие на протяжении всей его жизни боялись за его рассудок, однако настоящий приступ мании поразил его лишь в начале 1878 г., и острая фаза длилась около полутора месяцев. Затем последовала фаза депрессии, продолжавшаяся около полугода. Писать он стал только в сентяб­ре, но, по-видимому, депрессия продолжалась и в марте 1879 г.

Следующий приступ депрессии наступил в 1881 г. (март–июнь). Но­вый приступ мании с галлюцинациями произошел весной 1882 г., с депрес­сией, закончившейся к осени, во время путешествия через Францию в Ита­лию: «Ко времени прибытия в Италию его мышление быстро колебалось от депрессии до подъема – каждая фаза длительностью примерно четверо суток. Ему пришлось из-за нового приступа прервать цикл лекций зимой 1885 г., а в июле 1885 г. начался новый сильнейший приступ мании, после которого, как он сам писал, его мышление ослабело. Впрочем, Рёскин уже в пожилом воз­расте утверждал, что его сводит с ума не работа, а чувство, что из нее ничего не выходит. Он испытывал муки человека, одержимого чувством долга, для выполнения которого у него не хватало сил» (Cook E.,1968).

Весной 1886 г. у Рёскина был период спокойной эйфории (в апреле), а в июне-августе – приступ мании, когда он ничего не мог делать. В январе 1887 г. – прилив энергии, растраченный на пустяки. Затем приступ мании (июнь). В начале 1888 г. короткий приступ депрессии с улучшением в февра­ле. С июля 1888 по сентябрь – состоянии эйфории, но осенью он уже не мог работать (Evans J., 1954).

В периоды возбуждения Джон Рёскин терял подчас способность к самоконтролю: в ноябре 1875 г., объясняя во время лекции недостатки музыки Мендельсона, Рёскин стал танцевать с лицом, выражающим крайнюю сте­пень возбуждения. Когда в марте-июне 1881 г. у него был приступ депрес­сии, он стал беспокойным, раздражительным, подозрительным, и у него не­контролируемо менялись настроения и планы. Часто по ночам Рёскина му­чили кошмары, переходившие в галлюцинации. Но по прошествии приступов к нему снова возвращался здравый смысл и работоспособность.

«Последние пять лет жизни Рёскина прошли в мягком сне, смущае­мом лишь иногда кошмарами, переходящими и на дневное время, либо при­ступами депрессии, мрачности и подозрительности».

В 1888 г. в Париже произошел новый приступ депрессии, от которого ему уже не довелось оправиться. Рёскин умер 20 января 1900 года.

Конрад Фердинанд Мейер (1825-1898)

Этот цюрихский классик немецкой литературы «прежде, чем он себя нашел, провел десятилетия во внутренней борьбе за свое призвание, десяти­летия с временным полным неверием в себя». Дядя Мейера и в меньшей ме­ре отец страдали сильной заторможенностью, но несомненно решающую роль в психическом статусе Мейера играло наследование со стороны матери. Она перенесла острый и длительный приступ меланхолии в пятнадцатилетнем возрасте и в дальнейшем проявляла несомненную циклоидность, с приступами депрессии и немотивированных самообвинений. Во время одного из особо тяжелых приступов она была помещена в психиатрическую больницу и покончила с собой, утопившись (1856 г.). Она всегда испытывала сильную тревогу за сына, который очень много лет медлил с определением области деятельности. Семья Мейера принадлежала к цюрихскому патрициату, была достаточно обеспеченной, и самоубийство матери очевидно имело чисто эн­догенную причину.

К.Ф.Мейер с детства проявлял чрезвычайную восприимчивость и был легко ранимым. Он необычайно много читал, очень активно интересовался историей, но остановиться на каком-либо роде занятий не мог, периодически впадая в состояние тоски и угнетения. Однажды его пришлось даже помес­тить в психиатрическую больницу.

После самоубийства матери Мейер отправился в бесцельное путеше­ствие (Париж, Италия), и только в 1864 г., при очень большой поддержке сестры выпустил тоненькую книжку с 20 балладами, а еще через пять лет вторую поэтическую книгу. Лишь в 1871 году, когда Мейеру было 48 лет, вышли «Последние дни Гуттена», доставившие ему некоторую известность. Полное собрание сочинений Мейера составляет 12 томов, отдельные его книги переиздавались десятки раз.

Помимо длительных смен настроения, он переживал периоды тяже­лой депрессии, например, в возрасте 20–27 лет. Несколько раз он лежал в психиатрических больницах, но в периоды между депрессиями (например, в 1858 году) находился в гипоманиакальном состоянии и был очень продукти­вен.

После периодических депрессий и периодов гипоманиакального твор­чества у него в 1887–1888 гг. наступает длительная депрессия. В 1892 г. во время одного из приступов депрессии он сам пошел в психиатрическую больницу и вернулся домой с диагнозом «сенильная меланхолия с остаточ­ным дефектом».

Биографы замечают, что Мейеру «выпало лишь 11–12 лет поздно пришедшего счастья», 11–12 лет, не слишком омраченных болезнями. Из­вестно, что Мейер уничтожил массу разнообразных набросков, а может быть и целые произведения. Но то, что опубликовано (литературно-художественное описание жизни великих деятелей истории, романы-новеллы, лирика, баллады) – все это возвело его в ранг неоспоримых клас­сиков немецкой литературы. Что касается характера его болезни, то едва ли можно сомневаться в том, что он страдал наследственным гипоманиакально-депрессивным психозом.

Глеб Иванович Успенский (1840-1902)

«Десятки лет работал Успенский – работал в настоящем, высоком и вместе тяжелом смысле этого слова, работал под угрозой собственной устало­сти и не менее страшной угрозой появления новых читателей, иными усло­виями воспитанных и потому чуждых ему по духу… Нельзя не пожалеть, что он не давал простора своей огромной художественной способности… Успен­ский есть художник аскет, отвергнувший всякую роскошь, все, не ведущее прямо к намеченной цели… он аскет деятельный!» (Михайловский Н.К., 1957).

В своей автобиографической записке Успенский написал: «Вся моя личная биография примерно до 1871 года решительно должна быть оставлена без всякого внимания, вся она была сплошным затруднением «жить и ду­мать» и поглощала множество сил и времени на ее окончательное забвение… Таким образом, всякая новая биография, после забвения старой, пересказана почти изо дня в день в моих книгах. Больше у меня ничего в жизни личной не было и нет».

С 1888 г. литературная деятельность Г.Успенского стала сильно осла­бевать. В 1891 г. он заболел психически. Ничего больше не писал, и в марте 1902 г. умер.

Творческая жизнь и литературная деятельность Глеба Успенского вме­стилась в двадцатилетний период (от 30 лет до 51 года). За это время написа­но около 30 томов произведений, сжатых до предела, лишенных малейшего украшательства, в том числе даже пейзажей. Это повествования о страшной жизни крестьян, мещан, купцов, чиновничества и дворянства «послекрепостнического» периода (1861–1891 гг.).

Из автобиографической записки Успенского видно, что его детство и молодость прошли в состоянии тяжелой депрессии и ипохондрии: «Вся моя личная жизнь, вся обстановка моей личной жизни лет до двадцати обрекала меня на полное затмение ума, полную гибель, глубочайшую дикость понятий, неразвитость и вообще отделяла от жизни белого света на неизмеримое рас­стояние. Я помню, что я плакал беспрестанно, но не знал, отчего это проис­ходит. Не помню, чтобы до двадцати лет сердце у меня было когда-нибудь на месте».

Дед Успенского был дьяком, отец стал чиновником, старший брат от­ца, Никанор, учившийся в Московской духовной академии, преподавал гре­ческий язык, «жестоко пьянствовал и рано умер». Другой брат отца, Василий, был сельским священником, но сын Василия, известный талантливый бел­летрист Н.В.Успенский, сильно пил и кончил самоубийством. Мать Успен­ского происходила из высококультурной семьи: ее старший брат, Владимир, был живописцем. Второй, Макарий, музыкантом и композитором. Третий, Дмитрий, тоже был музыкант и писатель. «С раннего детства Глеб Иванович был окружен любовью и нежными заботами родителей…, не терпел никаких наказаний. Благодаря своим способностям, а отчасти прилежанию, он был первым учеником и имя его всегда красовалось на так называемой «золотой доске».

Более полные данные о себе Г.И.Успенский сообщал 22 сентября 1892 г., на другой день после поступления в Колмовскую больницу: «Семья отца изобилует сумасшедшими. Один брат отца был архимандритом и умер сумасшедшим. Другой брат отца кончил самоубийством. Вообще с отцовской стороны было много ненормальностей».

Что до самого Успенского, то он лечился три раза: очень недолго у доктора Фрея в Петербурге, потом в Новгородской Колмовской больнице, которой заведовал доктор Синани, и наконец в Новознаменской, находив­шейся под управлением доктора Реформатского.

Очень сочувственно относившийся к нему доктор Синани изложил существо заболевания Успенского в систематизированном (и сокращенном нами) виде следующим образом: Успенский может мыслить только образами, которые врач должен перевести на язык понятий. С самого начала его забо­левания и до сих пор в его сознании идет борьба между двумя началами – началом справедливости, идущем от материнской линии, от отца его матери, Глеба, и вторым, противоположным, идущим от отца, Ивана, и это начало выражено образом свиньи и преступника. Победа «Глеба» под влиянием хо­роших друзей (Короленко и одного очень уважаемого им врача) оказывается недолгой. «Иван» же, победив, убивает своих детей, семью, совершает ряд преступлений, причем это сопровождается галлюцинациями. При этом… в памяти его сохранились все, даже мельчайшие впечатления из внешнего ми­ра, дошедшие тогда до его сознания. Мало этого, он довольно хорошо пом­нит свое поведение и даже слова во время самых острых приступов болезни. Позднее бред Г.И.Успенского принял мистическую форму.

Временами Глебу Ивановичу становилось лучше. В дневнике доктора Синани встречается, например, такая запись: «Продолжает писать, читает, по-видимому, очень толково. Отзывы о писателях отличаются обстоятельно­стью, уверенностью, знанием дела. Вообще производит крайне отрадное впе­чатление. Неужели Глеб Иванович поразит нас настолько, что будет даже пи­сать по-прежнему? Я боюсь даже мечтать об этом».

И еще одна запись от 9 июня 1893 г.: «Состояние его можно характе­ризовать в кратких словах таким образом: сознание ясное, бредовых идей не заметно, насильственные представления, насильственные действия, раздра­жительность, наклонность к аффектам гнева, переходящая сейчас же в неж­ность, ласку, самообвинение, но на очень короткое время».

Перед нами психиатрически неясный случай: само раздвоение лично­сти на «Глеба» и «Ивана», казалось бы, твердо указывает на шизофрению. С другой стороны, сохранение памяти о поведении и словах в самые острые приступы в сочетании с дикими самообвинениями (отравил всю семью, включая детей, стрихнином) скорее указывает на острую фазу депрессии при маниакально-депрессивном психозе. Об этом же объективно говорит и само­убийство дяди, и самоубийство двоюродного брата самого Успенского. О не­обычайно сильной тенденции к самообвинению говорит и то, что в автобио­графическом очерке «На старом пепелище» Успенский с ужасом вспоминает о том, что родители его одаривали учителей и это спасало его в случае пло­хого ответа от «единицы, за которой в субботу следовала порка». Вместо еди­ницы ставили два с минусом и оставляли без обеда до 6 часов. Если принять во внимание, что сам Успенский был необычайно талантлив, трудолюбив и совестлив, его имя не сходило с «золотой доски», то есть, что он учился пре­восходно, то особенно бояться единиц и субботней порки ему, казалось бы, не приходилось. Но удручаться и постоянно плакать из-за несправедливости мог либо подросток, от природы необычайно сильно ранимый, либо «от при­роды» ипохондрический.

На основании всей совокупности данных мы не решаемся оконча­тельно исключить шизофрению, но считаем гораздо более вероятным гипоманиакально-депрессивный психоз, с депрессией, обострившейся в последнее десятилетие его жизни.

Николай Васильевич Успенский (1837-1889)

Николай Успенский вырос в дьяческо-лакейской среде, среде пусто­словия, пошлости, но вместе с тем и в среде крестьянской Поротый бурсак Юродивый и алкоголик восьмидесятых годов Вечный непоседа и скандалист, бесцеремонно сказавший Льву Толстому в глаза, что его, Толстого, считает глупцом и карликом Сначала демократ и радикал, через несколько лет мо­нархист Он был двоюродным братом и ярым ненавистником Глеба Иванови­ча Успенского.

Николай Успенский с год прозанимался в петербургской медико-хирургической академии, затем нахулиганил и ушел из нее. Но когда он пе­редал свои рассказы в «Современник», то сразу встретил самый лучший при­ем у Некрасова, Чернышевского, Добролюбова и кредит на заграничную по­ездку.

Высокий, стройный красавец, пробыв год в Европе, повстречавшись там с Тургеневым и Василием Боткиным, с презрением отнесся к «великой реформе» освобождения крестьян Александром II. В 1861 г. вышел двухтом­ник его мрачных рассказов, вызвавших общее возмущение презрительным изображением народа. Только Чернышевский понял его творчество как ре­шительное осуждение забитого, покорного крестьянства, и увидел в Николае Успенском начинателя реалистического направления, к которому отнес и Глеба Успенского, и Решетникова, и Помяловского. Николай Успенский от­крыл русскому читателю вечно голодное, но мечтающее о сытости и пьянстве крестьянство. Крестьянство, написанное без всякого налета сентиментально­сти. При этом рассказы Николая Успенского были написаны как бы без вся­кой авторской позиции, что создавало эффект абсолютной объективности.

Но Николай Успенский успел разругаться даже с Некрасовым, причем тому в ходе одной из ссор пришлось пододвинуть к себе ружье, чтобы уме­рить страсти писателя, уверившего себя, что его обобрали.

Существенно мнение Льва Толстого: «Я ставлю Николая Успенского много выше другого Успенского, Глеба, у которого нет ни той правды, ни той художественности». Замечательно, что Л.Н.Толстой из двух двоюродных братьев одного, необыкновенно плодовитого и деловитого, поставил ниже мрачного скандалиста.

Оба они были сыновьями священников, оба были реалистами. У обо­их был унаследованный литературный талант, острое чувство справедливости, боевое народничество. Но у одного была многоцветная палитра, а у другого черная, мрачная, безнадежная, может быть – более правдивая.

Источник антагонизма между двоюродными братьями, возможно, кроется в том, что у Глеба было в детстве замечательно благоприятное окру­жение (мать и ее братья), тогда как отцы обоих писателей, по-видимому, бы­ли достаточно оскотинены и Николай Успенский развивался без всякой опо­ры.

Дмитрий Иванович Писарев (1840–1868)

Д.И.Писарев провел детско-подростковый возраст в условиях, исклю­чительно благоприятных для его развития. Его постоянно обучала мать и, как пишет Е.Соловьев (1899), «Писарев в детстве сосредоточил на себе все вни­мание и заботы взрослых. Ребенком он учился целый день – в четыре года бегло читал по-русски, по-французски говорил, как маленький парижанин». С детства из него делали «сплошную правду и искренность». Необычайно благоприятные условия создались для него и в университете.

Писать он начал очень рано, первые успехи его окрылили и, как он писал, «каждый успех мой всегда заставлял меня работать вдвое сильнее и вдвое успешнее прежнего». Этот творческий расцвет приходится на 1860–1861 гг. Тем не менее, у него развилась тяжелая депрессия, «меланхолическая деменция», из-за которой он провел четыре месяца в психиатрической боль­нице, причем всё окружающее он понимал прекрасно. О серьезности болезни свидетельствуют две попытки самоубийства, а об ее эндогенности – тот факт, что попав в заключение (за попытку издать статью в нелегальной печа­ти), Писарев не только не пал духом, но наоборот, стал работать еще более упорно. В течение только 1865 года Писарев написал 50 печатных листов. По существовавшим тогда нравам, заключение не препятствовало публикации статей, которые исправно выходили в «Русском Слове». Писарев пробыл в крепости 4 года и 4,5 месяца, а через полтора года после освобождения уто­нул.

Универсально образованный, первым познакомивший Россию с уче­нием Дарвина («Прогресс в мире животных»), переводчик «Атта Троля», он вместе с тем создал целое направление в критике и целое мировоззрение в русской мысли. При жизни вышло 8 томов полного собрания его сочинений, посмертно – 9-й и 10-й тома.

Бесспорно, что его детско-юношеское развитие шло в самых опти­мальных условиях, неплохи были и возможности реализации (хотя большин­ство людей вряд ли стало бы заниматься творческой работой в заключении). Можно ли предполагать у него гипоманиакально-депрессивный механизм на основании наличия периода сильнейшей эндогенной депрессии – сомни­тельно. То, что он творил в состоянии невероятного интеллектуального воз­буждения, пожалуй, бесспорно, но имела ли место подлинная гипоманиакальность – неизвестно.

Людвиг Больцман (1844-1906)

Людвигу Больцману, происходящему из обеспеченной чиновничьей семьи, которого к тому же поддерживала во всем самоотверженная мать, бы­ла дана возможность целиком отдаваться своим занятиям. В школе он был старательным и честолюбивым учеником. В Венском университете он обучал­ся физике у выдающихся профессоров, окончил университет в 22 года, а в 23 уже был приват-доцентом и ассистентом. В 25 лет Больцман стал профессо­ром математической физики. В 1869 и 1871 гг. он провел несколько месяцев у Бунзена в Гейдельберге, у Кирхгофа и Гельмгольца в Берлине. В 1876 г., ко­гда он перешел с кафедры математики в Венском университете в Грац в каче­стве профессора экспериментальной физики, он был уже настолько известен своими исследованиями, что к нему приезжали учиться такие одаренные мо­лодые люди, как Сванте Аррениус и Вальтер Нернст. Блестящий лектор, универсал, знания которого охватывали не только математику, эксперименталь­ную и теоретическую физику, но и естественные науки, и даже философию естествознания, он был членом многих академий, и почетным доктором Оксфордского университета. Он сочетал с огромными знаниями замечатель­ные педагогические дарования. Его доклады называли кристально-ясными, остроумными, а его курсы (1868–1900) почти ежегодно меняли свое содержа­ние, и он излагал в них различные разделы физики и математики.

Лиза Мейтнер писала впоследствии, что его лекции были самыми лучшими и вдохновляющими из всех, которые ей когда-либо приходилось слышать, причем он явно и сам увлекался темой лекции. Читал он необы­чайно темпераментно, и, благодаря наглядности и предварительной выписке формул на вспомогательных досках, все отлично запоминалось, а самый про­сторный зал бывал забит слушателями (600 человек!) до отказа, хотя Больцман требовал от студентов самого упорного мышления, железного трудолю­бия, неутомимой силы воли.

Вдохновение проявлялось и в его статьях, и в его экспериментах. Больцман был высок, силен, имел могучий череп. Он любил музыку, учился у Брукнера и еженедельно устраивал домашние камерные концерты, участвуя в них пианистом. Его любимцами были Гете, но в особенности Бетховен и Шиллер, а девизом были шиллеровские строки из «Лагеря Валленштейна», песнь всадника: «Не жертвуя жизнью, не выиграть жизнь».

Любимым героем Больцмана был Колумб, которого он ценил не столько за совершенные открытия, сколько за устремленность, трезво добав­ляя при этом: «Кроме размышления и воодушевления, требуется еще нечто, что и Колумбу труднее всего доставалось, – деньги».

Больцман отнюдь не был шизоидным интровертом, как многие другие великие математики, погруженные целиком в себя, в свои отвлеченные идеи. Он, наоборот, был необычайно любезен и дружелюбен, полон сердечнейшей доброты, в частности, к студентам, которых он не только никогда не прова­ливал, но которыми всегда интересовался индивидуально, умея поставить се­бя на их место. Больцман помогал своим ученикам, продумывал с ними вста­вавшие трудности. Он дружил со своим научным и философским противни­ком Вильгельмом Оствальдом, биологом Жаком Лебом и физиком Нернстом, своим учеником.

Больцман обычно вставал очень рано, работал необычайно напряжен­но, часто весь день проводя в институте, но любил лыжи и плавание, а от­пуска проводил в путешествиях. Он побывал в Константинополе, Смирне, Алжире, Лиссабоне, не говоря уже о поездках в Америку. Этот великий уче­ный обладал неизменным и редкостным чувством юмора.

И однако несмотря на восприимчивость к радостям жизни, исключи­тельную успешность своей научной работы, большую семью, Больцман стра­дал депрессиями: «Даже в обществе он погружался в долгое мрачное молча­ние, которое почти нельзя было прервать. Наверное, играло роль в возникно­вении депрессий и то, что он чрезмерным переутомлением повредил своему здоровью и нервной системе, страдал тяжелой астмой и терпел большие му­ки. Он боялся снижения своей духовной творческой силы».

У Больцмана, многостороннего физика, создателя кинетической тео­рии газов, формулы больцмановского распределения, постоянной Больцмана, теории излучения черного тела, – были гипоманиакально-депрессивные смены величайшего творческого подъема глубокими депрессиями. В послед­ние годы жизни Больцман страдал глубокой депрессией. «Человек, который в своей специальности был выше всех по остроумию, глубине и ясности мыс­ли, страшно страдал от неодолимой тревоги, что вдруг среди лекции ум и па­мять могут отказать служить ему» (В. Оствальд, 1910).

В припадке депрессии 6 сентября 1906 года во время пребывания в Дуино, под Триестом, он покончил с собой.

Анализируя природу огромного размаха творческой энергии Больцма­на, жизнерадостность, подъем, юмор, веселость этого «вероятно, самого крупного мыслителя, которого дала миру Австрия», нужно признать, что рез­кие спады настроения, депрессии и в особенности ничем внешним не моти­вированное самоубийство свидетельствуют о наличии у него гипоманиакальной депрессии. Счастливое сочетание благоприятных условий развития, соз­дание стойких ценностных критериев, гигантский талант опирались еще и на гипоманиакальные подъемы работоспособности и продуктивности. Объяс­нить самоубийство Больцмана неуспехом атомной теории или его одиночест­вом на высотах науки, как это делает Е. Брода, очень трудно. К году само­убийства Больцмана атомистика уже опиралась на огромные эксперимен­тальные успехи, сомнения в ее правильности среди ученых исчезли.

Под надгробным бюстом Людвига Больцмана выписана формула:

S = klogW –

формула, связывающая S – величину энтропии, W – вероятность и k – константу Больцмана.

Винсент Ван Гог (1853-1890)

Через три четверти века трудно установить истинную сущность болез­ни Ван Гога. Известно, что поссорившись с обожаемым им Гогеном, он на­бросился на него с бритвой, а затем отрезал себе бритвой одно ухо. Известно, что продолжительность отдельных приступов необычайного возбуждения ко­лебалась у него между недельными сроками и несколькими часами. Извест­но, что при этом Ван Гог сохранял в полной мере критическое отношение к окружающему. Главный врач больницы в Арле удостоверяет, что «Винцент Ван Гог, 35 лет, болел уже на протяжении полугода острой манией с общим делирием. В это время он себе отрезал ухо», «Винцент Ван Гог, 36 лет, уро­женец Голландии, поступивший 8 мая 1889 года, страдавший острой манией со зрительными и слуховыми галлюцинациями, испытал существенное улуч­шение своего состояния…» (Perry I.-H., 1947).

Ван Гог с огромной интенсивностью, напряженностью, фантастически обостренным восприятием красок работал над своими картинами. Продуктивность его была фантастической. «В интервалах между приступами больной совершенно спокоен и страстно предается живописи…» (Morris D., 1962).

16 мая 1890 Ван Гог покончил с собой.

Непризнание, пренебрежение, непонимание – трагичны для гения. Самоубийство (Ван Гог выстрелил себе в живот) почти нормальная реакция в этих условиях для островосприимчивого человека. Тем более, что Ван Гога, человека предельно совестливого, остро удручало то, что он разорил своего брата. Но едва ли можно болезнь Ван Гога диагностировать иначе, чем ма­ниакально-депрессивный психоз.

«Припадки у него носили циклический характер, повторялись каждые три месяца. В гипоманиакальньк фазах Ван Гог снова начинал работать от восхода до заката, писал упоённо и вдохновенно, по две-три картины в день» (Стоун И., 1961). Характерен яростный, раскаленный колорит его живописи. Маки в Арле действительно ярко пылают. Очевидно, что была нужна возбудимость и возбужденность Ван Гога, чтобы их такими увидеть. Но нужно было еще и его гипоманиакально-напряженное творчество, чтобы их такими видели другие. Нужно научить видеть. Андрей Болотов вспоминает о том, что чтение Карамзина научило его наслаждаться и умиляться природой. Его записки об этом трогательны и наивны, но ясно, что он постоянно проходил мимо ярчайших событий и явлений, слыша, но не слушая, видя, но не замечая.

Ван Гог сумел в своих произведениях передать и даже навязать свое видение мира в мощнейших потенциях всей живой и мертвой природы. При жизни его никто не понимал, но затем многие научились видеть мир именно таким, каким его видел Ван Гог.

Эмиль Беринг (1854-1917)

Известно, что Эмиль Беринг, один из самых талантливых, энергичных, деятельных учеников и продолжателей Пастера, своими открытиями и создзданными им антитоксическими сыворотками спас жизнь многим миллионам людей (антидифтерийная и противостолбнячная сыворотки). Великий, неутомимый исследователь, он оказался притом и исключительно талантливым организатором. Нас здесь должна особенно заинтересовать цикличность его деятельности.

Э.Кречмер (Kretschmer E., 1956) пишет о нем: «Например, Эмиль Беринг, с его выраженными циклоидными колебаниями темперамента, ведет сключительно интенсивную, эмоциональную исследовательскую жизнь, одностостороннюю и ограниченную, с напористым, упрямым устремлением, борьбой и столкновениями, привлекая и отталкивая, проявляя безграничную выдержку и целеустремленность в своей деятельности, с крупными ритмичными прибоями волн депрессии и самоутверждающих подъемов; при этом, в ходе гипоманиакальных фаз проявляется выдающаяся организаторская энергия и имеют место совершенно гениальные вспышки. Напряженная динамика, излучаемая его марбургским периодом деятельности, волнообразно распростраяется по всему миру».