Глава третья. Вдыхает аккуратно тьму;

…Твое задумчивое тело

Вдыхает аккуратно тьму;

В губах – туманная новелла,

В глазах – «к чему?» и «почему?..»

Дача Александра, если слово «дача» приемлемо к строениям такого рода, находилась на побережье Финского залива, между Песками и Зеленой Рощей. Внушительных размеров трехэтажный композитный дом, сомнительное торжество мысли в стереометрии. Судя по всему, это бунгало отстроили год назад, натаскали материала для отделки и «заморозили» объект.

Лескова подвели к пустым стенам: бетонным, кирпичным, а то и просто иллюзорно‑каркасным. Сделайте милость – проявите смекалку… Айда веселиться, худосочный мальчик!..

С ним оставили двоих. Некоего краснокартофельнолицего Славу, постоянно называемого вторым оставленцем не иначе как – Москит. Самого же второго, Гену, то ли за двухметровый рост, то ли за другую ущербность – недоразвитость воображения и мышления как такового вообще – Слава в свою очередь называл Карликом. Эти двое «достали» Лескова в первый же день. Слава‑Москит любил рассказывать истории о своем городе Ельце, что под Липецком, причем истории начинались в качестве раскрытия или дополнения какой‑либо общедоступной интернациональной темы, а заканчивались если не летальным исходом для персонажей, то, по крайней мере, их злостным увечьем. Гена‑Карлик чуть ли не каждые полчаса приглашал Лескова составить им компанию для игры в секу или промачивания горла, что принципиальной разницы не имело, или того хуже – пытался навязать себя в помощники (да чё там, все мы русские!). Евгений, посмотрев на его бычью, но безрогую голову, пальцы толщиной в железнодорожный костыль и с таким же квадратным сечением, вежливо отказался. Карлик угрюмо злился, потом угомонился и оставил художника в покое. Но Москит со своим былинно‑сказительным талантом продыха Евгению не давал. Мало просто рассказывать, он еще требовал от «благодарного» слушателя, чтобы тот внимательно следил за мимикой и жестикуляцией. Лесков не знал: может быть, это на самом деле интересно, может быть, в Славе ни за что пропадает отчаянной силы юморист, но согласен был считать себя человеком без чувства юмора, ибо юмористов не любил; все они казались ему одинаково скучными и пошлыми. Лескова хватало лишь на редкие неловкие улыбки.

А однажды, когда он встретил затруднение в работе, и несколько плоскостей в один узел не сходились, Слава довел Лескова до белого каления. Художник послал. Охранника это шокировало, бросило в нездоровую краску, он что‑то полуневменяемое крикнул из разряда: «Здесь посылать могу я!» – и ушел, к сожалению, ненадолго.

Дабы отдохнуть от замылившей глаз «хибары», Евгений устраивал непродолжительные путешествия вдоль воды по промозглому песчаному берегу или в печальный, изрядно полысевший лесок, где еще лежал снег, плотно укрытый настовой коркой. За Евгением обязательно шел один из соглядатаев.

Променад принес плоды: художник довольно скоро отыскал решение, способствующее, как ему казалось, удовлетворению и запросов хозяина, и замыслов самого творца. Он с воодушевлением принялся за работу и в первые десять дней успел наворотить более чем достаточно для демонстрации своего мастерства Александру.

Хозяин заехал на выходных и остался с ночевкой. Лесков предложил ему подробный план убранства всех помещений и не только провел подготовительные работы на кухне и в санузлах, но и полностью завершил отделку одной из комнат первого этажа. Александр подивился темпам мастерового, одобрительно хмыкнул, вечером устроил шашлык и, благополучно в свежей комнате переночевав, проснулся воскресным полуднем бодрый, довольный собой и окружающей его действительностью. Лесков нервничал, не позволил себе просидеть с шампуром у мангала более получаса, сорвался в бездну труда. А Москит и Карлик стали побаиваться художника. Связь между Лесковым и Александром Эмильевичем выглядела для незадачливых телохранителей на уровне вселенского бреда. Их разжиженные мозги кипели вплоть до отъезда хозяина.

«Слава богу, Грек отвалил!» – вздохнули они в одно сопло, выпустили пар из котелков и весь понедельник не приставали к Евгению. Потом все пошло своим чередом: день и ночь художник пашет, церберы дежурят – кто во что горазд. Но отныне Слава и Гена не сильно его раздражали. Евгению аж довелось пойти на контакт с чуждой цивилизацией. Три раза он отправлял Москита за стройматериалами, а потом брал у него мобильный телефон…

Звонил Дине. Сперва никого не оказалось дома. Позвонил на следующий день. Ответил почему‑то мужской голос: «Да!» Лесков опешил и промолчал, а голос вдруг спохватился и просвистел: «Вы, наверное, ошиблись. Перезвоните». Трубка чирикнула и отрубилась. Евгений повторил набор: тишина. Тогда он вовсе успокоился.

В пятницу вечером Москит позвал Евгения из соседней комнаты. Художник не откликнулся. Москит снова крикнул его и добавил, что просят подойти к телефону. Евгений взял трубку:

– Алло.

– Это Александр. Я хотел спросить: ко всему, что однажды было перечислено, можно приплюсовать возню с тряпками?

Евгений нахмурился – не понял – потом засмеялся:

– Я художник! Все, что связано с цветом, линией, конструкцией, композицией…

– Помню, помню. Так да или нет?

– Везите иголку и нитки.

– Хорошо. Жди нас завтра. Дай трубку Славику.

Лесков несколько озадаченный вернулся к работе. Кого «нас» и, все‑таки, что за портняжные услуги? Не иначе как попытка приобщиться к высокой моде при наименьших материальных затратах. Кутюрье усмехнулся и тут же забыл об этом.

Лег он спать в субботу около семи утра, проснулся по обычаю в одиннадцать. Завод рабочего механизма не отнимал много времени. Завтракал – рисовал карандашом на гипсолитовых стенах искаженные портреты своих недавних знакомых. В половине двенадцатого моторчик зажужжал, не помня ни о вчерашнем звонке хозяина, ни о том, какой сегодня день, ни вообще о планете Земля.

Но спустя часа три работу его прервали. В окошко Лесков увидел старый знакомый «Мерседес» и еще грузовик. Впрочем, за событие это не считалось, и работяга возился с обоями, пока не услышал в коридоре голоса восторженные и ошеломленные. Первый он узнал: это Александр. Узнал и второй – сердце ёкнуло. Евгений бросил валик в лоханку с непрозрачно‑стекловидной массой и вышел навстречу «гостям» в ужасной робе, перепачканной краской, клеем, стружкой и всевозможной пылью. Александр развел руками, а точеная блондинка с раскосыми синими глазами – любительница ночных купаний в Мойке – переменилась в лице и криво, злобно усмехнулась, показав прекрасные зубки.

– Это вот этот вот? – бросила она и достала сигарету.

Лесков заметил, как дрогнули ее пальцы, хотя, вполне возможно, ему это показалось. Александр щелкнул зажигалкой. Девушка отвернулась и небрежно пошла прочь, пуская дым в сводчатый потолок, оформленный керамическими осколками слабых оттенков сиреневого, голубого и розового, рисующими холодный закат в тумане.

– Как ты работаешь? – спросил Александр.

– Как всегда, – ответил Лесков.

– Я спрашиваю: по сколько часов. Ловко получается.

Евгений пожал плечами:

– Ну… по восемнадцать. Порой – весь день…

– Чё? А когда спишь?

– Четырех часов хватает. Вполне.

– Ибанько, – вздохнул Александр и, размеренно ступая, продолжил осмотр.

На первом этаже осталось доделать гараж с предбанником и самую дальнюю комнату. Евгений брел рядом с хозяином вежливой тенью гида:

– Я конечно совсем не в восторге…

Но Александр покачал в воздухе ладонями, давая понять, что хочет тишины, заглянул в просторный кафельный саркофаг ванной, забавную уборную с двумя огромными аквариумами и плавающими в них рыбками по обе стороны от клозета. Потом он перешел в роскошную сауну и, не выдержав сладковатого запаха, поскорее убрался из нее.

– Да‑а, чудодей. Аргумент, – удовлетворенно хрустнул он пальцами.

Лесков скромно улыбнулся.

– Ну что, сползаем на второй этаж?

Они поднялись по еще не отделанной бетонной лестнице. Александр, сунув руки в карманы, важно прохаживался и выслушивал предложения мастера. Согласно кивал, довольно улыбался, но в самой просторной комнате остановил Лескова:

– Здесь я хочу «комнату любви».

– Спальню? – уточнил Лесков.

– «Комнату любви», понимаешь?

– Не очень.

– Ну, как бы тебе объяснить?.. Комнату с созданной в ней вполне определенной атмосферой. Ясно?

Евгений нахмурился, но, заметив, каким оскалившимся взрослым мальчиком смотрит на него Александр, махнул рукой:

– Ясно.

– Я знал, что тебе понравится. Все на этом? Помощь, я так понимаю, не нужна?

– Я бы отказался и от той, что имею.

– В смысле.

– От Славы и Гены, – Лесков провел ребром ладони по шее, – Они у меня вот где!

– Любишь одиночество?

– Обожаю.

– Ну что ж, эту просьбу мы удовлетворим. Подключим завтра‑послезавтра сюда телефончик. Буду платить тебе и за сторожа. Какой‑нибудь ствол тут оставлю. У тебя разрешение есть?

– Нет, – покачал головой Евгений.

– Ну и черт с ним. Не столь важно, – Александр похлопал его по плечу. – Мне с тобой уже дважды повезло. Пора премировать. Отдохнуть не желаешь?

Лесков замялся.

– Ты не пугайся, – успокоил хозяин. – Я сразу понял – ты шизик. Как там говорят?.. Лучший отдых – смена деятельности? Так вот, есть тут пара предложений. Пойдем.

Они отыскали девушку в комнате с видом на залив и скромными стенами морской волны.

– Мне нравится эта комната, – сказала она.

– Договорились – твоя, – Александр подмигнул Евгению: – Обожди немного, – и вышел.

Девушка стояла к художнику спиной, обхватив плечи; между пальцами – сигарета, чуть ли не до фильтра прогоревшая, с длинным, ни разу не сброшенным пепельным столбиком; за окном – беззвучные перекаты волн. Евгений невольно оглядел ее черное строгое платье до колен, чуть расставленные, в темной синтетике ноги, поразившие его тогда на мосту… Спешно взялся за дверную ручку.

– Подождите, – не оборачиваясь, остановила она. – Думаю, вы неплохой человек. Но все дело во мне – я злопамятна.

В комнату ворвались грузчики с водруженной на них мебелью, какой‑то техникой и прочими принадлежностями жизни оцивилизовавшегося человека. Александр капельмейстировал процессией в арьергарде.

На расстановку прибывшей декорации потребовалось минут десять, после чего хозяин прогнал статистов. Художник заинтересовался, естественно, не столом, телевизором, диваном‑раскладушкой, а большой коробкой, натуго перекрученной скотчем. Александр распечатал ее, пригласил Евгения взглянуть. В коробке по‑зимнему пахнул и сиял ворох белой материи.

– Это платье, – пояснил Грек. – Прислано из Италии. Вот ей что‑то не понравилось. Говорит, надо мастера.

– Ясно, – ответил Лесков. – Я хотел бы увидеть… – ему стало неловко, и он шепнул Александру: – Я не знаю имени…

Грек ухмыльнулся:

– Это Евгения. Это Евгений.

Лесков и девушка с любопытством уставились друг на друга, наконец‑то она по‑доброму, хотя и рассеянно улыбнулась.

– Так вот, – профессионально‑холодно молвил художник, – я хотел бы увидеть Евгению в этом платье.

Блондинка безразлично повела кистью: «Пожалуйста». Лесков опять собрался уходить.

– Можете остаться, – приложила она.

Мужчины уткнулись в пустой экран телевизора. И пока занятная спутница хозяина облачалась в шикарный буржуйский наряд, Евгений тихо спросил:

– О каком еще деле шла речь?

– Ну, для начала, я бы хотел узнать, долго ли… – Александр пытался подобрать нужное слово. – Долго ли картину рисовать?

– Это зависит от размеров, материала… от замысла, в конце концов.

– Ну… к примеру, если я закажу портрет? Чем портреты рисуют?

– Пишут, – поправил Лесков. – Чем угодно.

– Ну, обычно чем?

– Классический вариант?

– Вот, – согласно поднял палец хозяин, услышав знакомое веское слово, – классический!

– Маслом. Большой?

– Примерно в четверть такого окна.

– На заказ. Масло, холст. Девяносто на семьдесят. Дня за три я сделаю. А чей портрет?..

– Эй! – устало окликнула девушка.

– Потом поговорим, – оборачиваясь, шепнул Александр.

Бесспорно, это было шикарное воздушное платье из белой светящейся парчи с бантом на левом бедре и двойной юбкой из тафты и тюля. Евгения тускло глядела на обоих, но Лесков отметил про себя: умеет стоять и умеет держаться.

– Пройдитесь, повернитесь и остановитесь.

Девушка с легкостью проделала все это. Евгений заворожено следил за ее движениями, походкой. Поворот доставил ему необычайное наслаждение – так зрители в театре радуются ожидаемому, но не менее от того приятному эффекту – а то, как она склонила набок свою головку, привело его просто в восторг, но внешне художник не проявил ни чувств, ни интереса. Он не ошибся, девушка – совершенство, а вот платье… Была здесь существенная загвоздка, заметная сразу. Но могла ли Евгения сама объяснить, что ей не нравится? Любопытство, конечно, не профессионально, но в том‑то и конус, что со словом «профессионал» у Лескова были свои счеты.

– Размеры, по‑моему, совпадают. Платье хорошо сидит, замечательно смотрится, по модели – гениально, что же Вас не устраивает?

Евгения пожала плечами:

– Не мое это. Не нравится. Я себя тут не чувствую.

– Другой стиль, – победно кивнул художник и подошел к ней. – Позволите?

Он дотронулся до ее запястья, пядью пробежался по рукаву, зашел со спины, приложил ладони к ее лопаткам, склонился, посмотрел, присел, пошуршал оборкой нижней юбки.

– Я сделаю это платье так, как вам захочется, – наконец сказал он.

– Я не знаю, как мне хочется. Скорее никак.

– Это поправимо. Я сам узнаю.

Девушка снисходительно хмыкнула. Но Евгений чувствовал бешеный прилив энергии. Его понес бес или вдохновение, или никому неизвестно что. Такое случалось, как только новая работа обретала смысл, и вычерчивались пути к ее исполнению. Он превращался в творца, а творцы беспощадны:

– Конечно же, я не Юдашкин, но ведь и Версаче не я. Раздевайтесь.

Все трое подумали, что ослышались, но творец продолжал:

– Девушке неловко, выйдите, Александр.

– Но… – Грек обескуражено уставился на художника.

Евгения, увидев по‑овечьи преобразившуюся, изумленную физиономию Александра, подыграла Лескову:

– Ну что встал? Мне неловко!

– Подожди… – совсем растерялся Грек. – Ты понимаешь?..

– Представьте себе, Александр, что я – врач, – настаивал художник. – А для платья так оно и есть.

Грек неопределенно изогнуто прошел к выходу, обернулся, раздраженно бросил:

– Давайте побыстрее, – и скрылся за дверью.

На мгновение воцарилась тишина: ни тех, кто разносит по дому мебель, ни «Урка‑радио», круглосуточно гоняемого тугими ушами Москита и Карлика, ни собственного дыхания.

– Полностью раздеваться? – спросила Евгения.

Художник смутился: глаза у нее синие, спокойные.

– Нет, что вы, только до белья, – и отвернулся.

Он слышал шорох снимаемого платья, слышал, как оно падает на пол. Заставил себя смотреть.

Светлые локоны Евгении растрепались, беспорядочно осыпались на плечи. Шея оказалась более худой, чем думалось раньше, ключицы ярко выражены, но это придавало особое изящество, протягиваясь мостком от прекрасного тела к нестандартным заостренным чертам лица. Во всем остальном художник правильно угадал. Ноги… да, ноги, от бедра до стопы, до тонких прелестных пальчиков – ни посмотреть, ни оторваться… Колготкам девушка предпочитала чулки, носила черное кружевное белье. Держалась прямо. Взгляд обезоруживающий. Поза настороженная. Ситуация нелепая, миражеподобная, ирреальная. Человек терял рассудок, но бес‑творец несся дальше:

– Это не займет много времени, – Лесков стал рядом с девушкой. – Я буду иногда касаться вас, иногда нет, буду спрашивать, что вы чувствуете… вернее – как хорошо, как плохо. Так мы придадим ткани нужную форму.

Он прикоснулся к ее левому плечу и, медленно скользнув ладонью по лопатке, остановился в позвоночном желобке. Девушка не шелохнулась, ровно дышала.

– Что? – спросил он.

– Ничего особенного, – улыбнулась она.

– А сейчас? – Лесков положил правую руку на талию так, как по его мнению, пойдет материя, левой рукой повторил движение, но лишь чуть касаясь смуглой кожи.

Он не увидел ее расширенных зрачков, но заметил, как свелись лопатки и мурашки покрыли тело.

– Вам неприятно?

– Нет, все в порядке, – вытянула она.

– Что‑нибудь чувствуете? Только честно.

Женя испугалась, но не признаваться же в этом:

– Так хорошо… наверное, так… Да, так…

– Может иначе?

Он снова повторил – на сей раз нисколько не касаясь – и удивился ощущениям своей ладони: так щекочет и колется полевая трава, такой игрушечной искрой бьет электростатический заряд.

– Да, – выдохнула она мазохистом из‑под холодного душа.

– Нормально?

– Вполне, – совладала с собой и приготовилась к новым испытаниям.

Правая рука Лескова опустилась на ее живот, горячий, с неспокойной, глубокоподземным источником бьющейся артерией. Творилось что‑то неладное. Девушка побледнела, дыхание сбилось, веки прикрылись, голова закружилась. Евгений не видел, но, следуя ее ритмам, знал это. Женя – напротив – не знала ничего… и не хотела знать. Гипноз. Беда. А что дальше? Ладони постепенно отпускали ее, от плотного кольца вокруг талии разводясь на основание воображаемого конуса.

– Сейчас что?

– Мне кажется, это юбка. Она… приятна, – полусонно проговорила девушка.

Бес‑творец остался доволен. Мгновение слабости – очнулся человек. Лесков уловил тонкий аромат. Нет, это не духи… Духи у нее сладкие, а это сродни смоле, которой плачут сосны в Балтийское море. Он привстал с колена. Так пахло белье?.. Он полностью поднялся. Нет. Понял. Это просто ее запах.

Женя возвращалась из новооткрытого космоса – истомленная в суставах, стала потягиваться, чтобы сбросить потом одним махом все муки.

– Стойте так! – повелел бес‑творец.

Девушка замерла, будто аист перед взлетом, запечатленный на фотографии какой‑нибудь книжки из серии «Они должны жить».

– Если возможно, я хотел бы коснуться вашей груди.

– Извольте, – ответила она то ли по‑средневековоэтикетному, то ли по‑мексиканосериальному и поразилась легкости своего согласия.

Руки Лескова были грубы, с замозоленной чуть ли не в камень кожей, испещренные келоидными рубцами, трещинами и порезами. Девушка не видела, какими культяпками дотрагивался до нее художник, увидев – не смогла бы поверить: реальное в разрез с ощущением, представлением. Сублимация шока. Равносильно – заглянул бы Лесков в ее лицо хоть на одну секундочку. Женя стиснула зубы, трудно вдохнула, а потом почувствовала, что это всего лишь чашечка его ладони удобным, идеальным лифом прикрыла ей грудь…

Конец мысли. Все предельно ясно. Творец понял, что и где он должен перекроить в этом чертовом платье. Но ладонь задержалась на груди. Человек думал по‑другому, его взволновала и умилила небольшая, упругая, неожиданно материализовавшаяся пуговка под черным кружевом лифчика.

Лесков отпустил ее:

– Все. Я нашел.

Он вернулся к столу, делая вид заинтересованного картонной коробкой. Позади свирепствовала тишина. Абсолютная. Вакуумная. Сон, не сон? Оглянулся: Евгения в прежнем черном строгом сидела на диване, закинув ногу на ногу, и курила, как ни в чем не бывало… Только слегка нарушена прическа и все… Да, больше ничего… Сон.

– Забирайте платье, – сказала она.

Лесков поднял сугроб закордонной моды, аккуратно сложил в коробку, закрыл крышкой, постоял немного, подкрался к Жене и склонился над самым ухом. Бес покинул его, это было остаточным явлением:

– Настоящий цвет волос – русый.

Девушка внимательно, осторожно посмотрела в черные глаза инквизитора: он не спрашивал.

– Хорошая краска, – посочувствовал Евгений.

Она отвернулась и мрачно согласилась:

– Блондинка поневоле.

Все. Небо в тельняшечку и конец кина. Вон из этой комнаты. Александр, тут как тут, бросил взгляд на художника, на коробку у него под мышкой, на Женю и озабочено спросил:

– Ну как?

– Жить будет. Когда это надо?

– А когда возможно?

– Машинка есть?

– Какая?

Лесков засмеялся, и стало ему до тесноты легко:

– Швейная.

– Сегодня будет.

– Завтра будет платье, – и зашагал прочь, в ту комнату, где ждали нарезанные обои, где мог тихонько посидеть, хотя бы минутку, и понять, что же это в конце концов происходит: почему во рту сухо, а все тело мокрое, почему руки трясутся, а глаза не моргают?

Когда же добрался до места, тотчас выругал себя: шарады – не его рабочий профиль, пусть их Павел Глоба решает. А сам он доклеит обои, переделает этот «сарафан», позвонит Динке, черт возьми!.. И содрогнулся, едва не врезаясь в выросшую перед ним живую скалу: Майк, короткостриженый, приземистый, крепкий, и за его спиной ничего не видать, никакого будущего – ни светлого, ни темного – шагнул вперед, взял Лескова за плечо и грубо сказал:

– Ты художник.