ГЛАВА 4, которая рассказывает, как они нашли мать Альрауне

Франк Браун сидел на гауптвахте. Наверху в Эренбрейтштейне. Сидел уже около двух месяцев и должен был сидеть еще три. Все лишь за то, что он выстрелил в воздух, так же как и его противник.

Сидел он наверху у колодца, с которого раскрывался далекий вид на Рейн. Он болтал ногами, смотрел вдаль и зевал. То же самое делали и трое товарищей, сидевших вместе с ним.

Никто не говорил ни слова.

На них были желтые куртки, купленные у солдат. Денщики намалевали на их спинах огромные черные цифры, означавшие № камер. Тут сидели сейчас второй, четырнадцатый и шестой.

У Франка Брауна был № 7.

На скалу к колодцу поднялась группа иностранцев, англичан и англичанок, в сопровождении сержанта гауптвахты. Он показал им несчастных арестантов с огромными цифрами, – которые сидели с таким печальным видом. В иностранцах зашевелилось чувство жалости, с ахами и охами они стали расспрашивать сержанта, нельзя ли дать что-нибудь несчастным. Это строго запрещено. Но в своем великодушии он повернулся и стал показывать туристам окрестности. Вот Кобленц, сказал он, а позади него Нейштадт. А там внизу у Рейна…

Между тем подошли дамы. Несчастные арестанты заложили руки за спину, держа их как раз под номерами. В протянутые ладони тотчас же посыпались золотые монеты, папиросы и табак. Нередко попадались и визитные карточки с адресами.

Игру выдумал Франк Браун и к общему удовольствию ввел ее здесь.

– В сущности, это довольно-таки унизительно, – заметил № 14, ротмистр барон Флехтгейм.

– Ты идиот, – ответил Франк Браун, – унизительно только то, что мы считаем себя такими аристократами, что отдаем все унтер-офицерам и ничего не оставляем себе. Если бы хоть по крайней мере эти проклятые английские папиросы не так пахли духами. – Он посмотрел на добычу. – Ага! Опять соверен. Сержант будет рад. Бог мой, мне бы и самому он пригодился!

– Сколько ты вчера проиграл? – спросил № 3.

Франк Браун засмеялся: «Ах – всю свою вчерашнюю получку. И еще вдобавок подписал векселей на несколько сотен, Черт бы побрал эту игру!»

№ 6 был юным поручиком, почти мальчиком, кровь с молоком. Он вздохнул глубоко: «Я тоже продулся».

– Ну а, по-твоему, мы не проигрались? – огрызнулся на него № 14.-И только подумать, что бродяги кутят теперь на наши деньги в Париже. Сколько, по-твоему, они там пробудут?

Доктор Клаверьян, морской врач, арестант № 12, заметил:

– По-моему, дня три. Дольше они не смогут остаться, а то отсутствие их будет замечено. Да и на более долгое время не хватило бы денег".

Те трое были № 4, № 5 и № 12. В последнюю ночь они много выиграли и тотчас же рано утром спустились вниз, стараясь не опоздать к парижскому поезду. Они отправились – немного развлечься, как это называлось в крепости.

– Что же мы предпримем сегодня? – спросил № 14.

– Напряги хоть раз свои пустые мозги, – сказал Франк Браун ротмистру. Он спрыгнул со стены и пошел через казарменный двор в офицерский сад. Он был в дурном настроении и громко что-то насвистывал. Не из-за проигрыша – он проигрывал уже не в первый раз и это его мало трогало. Но жалкое пребывание здесь, невыносимое безделье!

Правда, крепостные правила были довольно свободны, и, во всяком случае, не существовало ни одного, которое бы оскорбляло хоть как-нибудь господ арестантов. У них было свое собственное собрание, в котором стоял рояль и большой гармониум; они получали десятка два газет. У каждого свой денщик. Камеры просторные, чуть ли не залы; они платили за них государству по пфеннигу в день. Обеды они брали из лучшей гостиницы города и держали обильный винный погреб. Было только одно неудобство: нельзя запирать свою камеру изнутри. Это единственный пункт, к которому комендант крепости относился невероятно строго. С тех пор как в крепости произошло самоубийство, каждая попытка приделать изнутри камеры задвижку или крючок подавлялась немедленно.

– Что за дураки они все! – подумал Франк Браун. – Точно не может человек покончить с собою без всяких засовов! Это неудобство мучило его, отравляло радость существования. Быть в крепости одному было совершенно немыслимо. Он привязывал дверь веревками и цепочками, ставил перед нею кровать и другую мебель, но ничего не помогало: после продолжительной борьбы все разрушалось и разбивалось вдребезги товарищи торжествующе врывались в его камеру.

О, эти товарищи! Каждый из них был превосходнейшим и симпатичнейшим малым. С каждым из них можно без скуки поболтать наедине полчаса. Но вместе они были невыносимы, они пели, пили, играли по целым дням и ночам в карты. А кое-когда принимали у себя женщин, которых приводили услужливые денщики. Или предпринимали продолжительные экскурсии – вот и все геройские подвиги! Ни о чем другом они никогда и не говорили. Те, что сидели в крепости дольше других, были еще хуже. Они совсем погибали в этом бесконечном безделье. Доктор Бюрмеллер, застреливший своего шурина и сидевший здесь уже целых два года, и его сосед, драгунский лейтенант граф фон Валендар, на полгода больше наслаждавшийся прекрасным воздухом крепости.

А те, что поступали сюда вновь, уже через неделю уподоблялись другим. Кто был самым грубым и необузданным, тот пользовался наибольшим почетом. Почетом пользовался и Франк Браун. На второй же день он запер рояль, потому что не захотел больше слушать несносной «Весенней песни» ротмистра. Забрал ключ и бросил потом с крепостного вала. Он привез сюда и ящики с пистолетами и часто подолгу стрелял. Что же касается выпивки и ругательств, то он мог соперничать с кем угодно.

А ведь он, собственно, радовался этим летним месяцам в крепости. Он привез с собою целую кипу книг, новые перья и массу бумаги. Он думал, что сумеет здесь работать. Радовался заранее вынужденному одиночеству. Но за все время он не раскрыл ни одной книги, не написал даже письма. Он сразу втянулся в дикий, ребяческий хаос, который, однако, был противен ему, но из которого он не мог ни за что вырваться; он ненавидел своих товарищей, любого из них…

В саду появился денщик и откозырял:

– Господин доктор, письмо.

Письмо в воскресенье? Он взял его из рук солдата. Письмо было адресовано ему домой и оттуда переслано сюда. Он узнал тонкий почерк своего дяди. От него? Что ему вдруг понадобилось? Он помахал письмом в воздухе, – ах, ему захотелось отправить его обратно. Что ему за дело до старого профессора?! Да, это было последнее, что он от него видел с тех пор, как приехал вместе с ним в Лендених, после того торжества у Гонтрамов. С тех пор, как он старался убедить его создать Альрауне, с тех пор – прошло больше двух лет.

О, как давно это было! Он перешел в другой университет, сдал все экзамены. А теперь сидел в этой лотарингской дыре в качестве референдария. Работал ли он? Нет, он продолжал жизнь, которую вел студентом. Его любили женщины и все те, которым нравилась свободная жизнь и дикие нравы. Начальство относилось к нему неодобрительно. Правда, он работал иногда, но работу его начальство всегда называло ерундой. Как только появлялась возможность, он уезжал, отправлялся в Париж. Был больше у себя дома на Butte Sacree, чем в суде. Но, в сущности, он не знал, чем все это кончится. Несомненно только одно: никогда не выйдет из него юриста, адвоката, судьи, даже чиновника. Но что же ему предпринять? Он жил изо дня в день, делал новые и новые долги. Он все еще держал в руках письмо: хотел открыть, но в то же время его тянуло что-то вернуть письмо нераспечатанным.

Это был бы известного рода ответ, – хотя и запоздалый, – на другое письмо, которое написал ему дядя два года назад вскоре после той ночи. С пятью другими студентами он в полночь проезжал через деревню, возвращаясь с пикника. Вдруг ему пришла в голову мысль пригласить их в дом тен-Бринкена. Они оборвали звонок, громко кричали и неистово ломились в железные ворота. Поднялся такой адский шум, что сбежалась вся деревня. Тайный советник был в отъезде, но лакей впустил их по приказанию племянника. Они отвели лошадей в конюшню. Франк Браун велел разбудить прислугу, приготовить ужин и сам отправился за винами в дядюшкин погреб.

Они пировали, пили и пели, буйствовали в доме и в саду, шумели и ломали все, что только попадалось под руку. Только рано утром уехали они с тем же криком и шумом, повиснув на своих лошадях, точно дикие ковбои, и некоторые – словно мешки с мукой. Молодые люди вели себя, как свиньи, доложил Алоиз тайному советнику.

Тем не менее другое рассердило профессора, – про это он ни слова не сказал бы. Но на буфете лежали яблоки, свежие груши и персики из его оранжерей. Редкие плоды, взращенные с невероятными трудностями. Первые плоды новых деревьев, – они лежали там в вате на золотых тарелках и созревали. Но студенты не сочли нужным считаться со стараниями профессора и беспощадно набросились на добычу. Одни откусывали по кусочку, но, убедившись, что те еще не поспели, кидали их на пол.

Профессор написал племяннику недовольное письмо и просил его не переступать больше порога его дома. Франк Браун был глубоко оскорблен, проступок казался ему пустою безделицей. Ох, если бы письмо, которое он сейчас держал в руке, пришло туда, куда оно адресовано, в Мец или даже на Монмартр, – ни минуты не колеблясь, отослал бы его обратно нераспечатанным.

Но здесь, здесь – в этой невыносимой скуке?

Он решился.

– Во всяком случае, хоть какое-нибудь развлечение, – повторил он и распечатал письмо. Дядя сообщал ему, что при зрелом размышлении он решил последовать совету, данному племянником. У него имеется уже подходящий объект для отца: прошение о пересмотре дела убийцы Неррисена оставлено без последствий, и нужно думать, что и прошение о помиловании будет также отклонено. Он ищет теперь только мать. Он сделал несколько попыток, но они не привели ни к каким результатам. По-видимому, не так-то легко найти что-нибудь подходящее. Но время не ждет, и он спрашивает племянника, не хочет ли тот помочь в этом деле.

Франк Браун повернулся к денщику.

– Что, почтальон еще здесь? – спросил он.

– Так точно, господин доктор, – ответил солдат.

– Скажи, чтобы подождал. Вот, дай ему на чай. Он пошарил в кармане и наконец нашел монету. С письмом в руках он быстро пошел к крепости, но едва он достиг казарменного двора, как навстречу показалась жена фельдфебеля, а позади нее телеграфист.

– Для вас телеграмма, – сказала она.

Телеграмма была от доктора Петерсена, ассистента тайного советника. Она гласила: «Его превосходительство сейчас Берлине, гостинице „Рим“. Ждем немедленного ответа, можете ли приехать».

Его превосходительство? Так, значит, дядюшка стал превосходительством! Поэтому-то, наверное, он и в Берлине, в Берлине – ах, жалко, лучше бы он поехал в Париж, там, наверное, легче найти что-нибудь, и, во всяком случае, более подходящее, нежели здесь…

Но безразлично, Берлин – так Берлин. Во всяком случае, хоть какая-то перемена. Он задумался на минуту. Он должен уехать, уехать сегодня же вечером. Но – у него нет ни гроша. У товарищей тоже.

Он посмотрел на жену фельдфебеля. «Послушайте… – начал он, но вовремя удержался: – Дайте ему на чай и запишите на мой счет».

Он отправился в свою комнату, упаковал чемодан и велел денщику отнести его тотчас же на вокзал и ждать там. Потом сошел вниз.

В дверях стоял фельдфебель, смотритель тюрьмы. Он ломал руки и, по-видимому, был страшно взволнован. «Вы тоже хотите уехать, господин доктор? – жалобно спросил он. – А тех трех господ уже нет, они в Париже, за границей! Господи, чем все это только кончится? Я попадусь, ведь я один – на мне вся ответственность».

– Ну, не так страшно, – ответил Франк Браун, – я уезжаю всего на два дня. Тогда, наверное, уже вернутся и те. Фельдфебель начал опять: «Да ведь я не из-за себя только. Мне все равно, но другие мне завидуют. А сегодня как раз будет дежурить сержант Беккер. Он…»

– Он будет молчать, – возразил Франк Браун, – он только что получил от нас больше тридцати марок – милосердное подаяние англичан. Впрочем, я зайду в Кобленце в комендантское управление и возьму отпуск. Ну, вы довольны?

Но смотритель вовсе не был доволен: «Как? В управление? Помилуйте, господин доктор! Ведь у вас нет пропуска в город. А вы еще хотите в комендантское управление!»

Франк Браун рассмеялся: «Именно туда-то я и пойду. Я хочу призанять деньжонок у коменданта».

Фельдфебель не произнес ни слова, – стоял неподвижно точно окаменев, с широко раскрытым ртом.

– Дай-ка мне десять пфеннигов, – крикнул Франк Браун денщику, – мне надо заплатить у моста. Он взял монету и быстрыми шагами пошел к двери. Оттуда через офицерский сад, перелез через стену, нашарил на другой стороне сук огромного дуба и спустился по стволу. Потом пробрался к реке.

Через двадцать минут он был уже внизу. По этой дороге они обыкновенно прокрадывались во время ночных прогулок. Он пошел вдоль Рейна до моста, а потом направился в Кобленц. Явился в комендантское управление, узнал, где квартира генерала, и поспешил туда. Послал свою визитную карточку и велел сказать, что пришел по крайне важному делу.

– Чем могу служить?

Франк Браун сказал: «Простите, ваше превосходительство, я арестованный с гауптвахты».

Старый генерал недовольно посмотрел на него, видимо, рассерженный неожиданным ответом.

– Что вам угодно? Да и как вы пришли в город? У вас есть пропуск?

– Есть, ваше превосходительство, – ответил Франк Браун. – Пропуск в церковь. Он лгал, но знал хорошо, что генералу нужен только какой-нибудь ответ. «Я пришел просить ваше превосходительство дать мне отпуск на три дня в Берлин. Мой дядя умирает».

Комендант вспыхнул: «Какое мне дело до вашего дяди? Нет, невозможно! Вы сидите там наверху не для своего удовольствия, а потому, что нарушили законы государства, понимаете? Всякий может прийти и сказать – что у него умирает дядя или тетка. Если бы это, по крайней мере, были родители, я еще понимаю! Я принципиально отказываю вам в отпуске!»

– Покорно благодарю, ваше превосходительство, – ответил Франк Браун. – Тогда я немедленно телеграфирую своему дяде

"Его превосходительству действительному тайному советнику профессору тен-Бринкену, что его единственному племяннику не разрешают приехать, чтобы закрыть его усталые глаза.

Он поклонился и направился к двери. Но генерал удержал его. Он этого ждал.

– Кто ваш дядя? – спросил он, колеблясь в нерешительности.

Франк Браун повторил имя и громкий титул, вынул из кармана телеграмму и протянул коменданту: «Мой бедный дядюшка приехал в Берлин делать операцию, но она, к несчастью, прошла неудачно».

– Гм! – заметил комендант. – Поезжайте, молодой человек, поезжайте скорее. Быть может, его еще удастся спасти.

Франк Браун состроил плачевную мину и сказал: «Все зависит от Бога. Если моя молитва дойдет до Него… – Он подавил глубокий вздох и продолжал: – Благодарю вас, ваше превосходительство. Но у меня есть еще одна просьба».

Комендант вернул ему телеграмму.

– В чем дело? – спросил он.

Франк Браун решился сказать прямо.

– У меня нет денег на дорогу. Я хочу просить ваше превосходительство одолжить мне триста марок.

Генерал недоверчиво посмотрел на него.

– Нет денег, гм – так, так – нет денег? Но ведь вчера было первое! Разве вы не получили?

– Нет, получил, ваше превосходительство, – ответил он поспешно. – Но ночью все проиграл.

Старый комендант рассмеялся. «Так вам и нужно, злодей. Значит, вы хотите триста марок?»

– Да, ваше превосходительство. Мой дядюшка будет, конечно, очень обрадован, если я передам ему, что ваше превосходительство помогли мне выйти из затруднительного положения.

Генерал повернулся, подошел к несгораемому шкафу, открыл его и вынул три кредитных билета, подал Брауну перо и заставил написать расписку; потом дал деньги. Тот взял их, слегка поклонился:

– Крайне обязан, ваше превосходительство!

– Не стоит благодарности, – ответил комендант. – Поезжайте и возвращайтесь вовремя. Кроме того, передайте от меня сердечный привет его превосходительству.

Еще раз «Крайне обязан, ваше превосходительство». Потом последний поклон – и Франк Браун вышел из комнаты. Одним взмахом перескочил он шесть ступеней лестницы и еле удержался, чтобы не испустить радостный крик.

– Ну, пока все благополучно. – Он подозвал экипаж и поехал на вокзал в Эренбрейштейн. Посмотрел там расписание и увидел, что ждать еще около грех часов. Он подозвал денщика, сторожившего чемодан, велел ему скорее сбегать наверх и позвать в «Красный петух» поручика фон Плессена.

– Смотри только, не спутай, – добавил он. – Того молодого господина, который приехал недавно, у него на спине №6. Подожди-ка! Твои десять пфеннигов принесли уже проценты. – Он кинул ему десятимарковую монету.

Он отправился в ресторан, долго обдумывал меню и заказал наконец изысканный ужин. Сел у окна и стал смотреть на бесконечную толпу обывателей, гулявших по берегу Рейна.

Наконец появился поручик.

– Ну, в чем дело?

– Садись, – ответил Франк Браун. – Но молчи и не спрашивай, ешь, пей и будь доволен. – Он дал ему стомарковый билет: – Вот, заплатишь за ужин. А сдачу возьми себе и скажи там наверху, что я уехал в Берлин – получил отпуск. По всей вероятности, я опоздаю и приеду не раньше конца недели.

Белобрысый поручик посмотрел на него с почтительным удивлением: «Скажи, пожалуйста, как тебе удалось все устроить?»

– Это тайна, – ответил Франк Браун. – Но все равно вы бы ею не сумели воспользоваться, если бы я даже вам рассказал. Еще раз его превосходительство надуть не удастся. Твое

здоровье! Поручик проводил его на вокзал, помог внести чемодан и долго еще махал ему шляпой и носовым платком. Франк Браун отошел от окна и забыл в ту же минуту и маленького поручика и своих товарищей, и крепость. Он разговорился с кондуктором и расположился в купе. Потом закрыл глаза и заснул.

Кондуктору пришлось его долго расталкивать, пока он проснулся.

– Сейчас вокзал Фридрихштрассе.

Он собрал вещи, вышел из вагона и поехал в отель. Велел дать комнату, принял ванну, переоделся. И сошел вниз, в ресторан.

В дверях его встретил доктор Петерсен.

– Ах, это вы, господин доктор, – воскликнул он. – Как обрадуется его превосходительство. Его превосходительство! Опять его превосходительство. Это слово резало слух.

– Как поживает дядюшка? – спросил он. – Ему лучше?

– Его превосходительство вовсе не болен.

– Ах, вот как, – заметил Франк Браун. – Вовсе не болен?!

Жаль, – я думал, что дядюшка умирает. Доктор Петерсен посмотрел с изумлением:

– Я вас не понимаю…

Но он перебил: «Совсем и не нужно. Мне только жаль, что профессор не на смертном одре. Это было бы очень мило. Я бы похоронил его тут. Конечно, при условии, если бы он не лишил меня наследства. Хотя это очень возможно – и даже вполне вероятно. – Он увидел недоумевающее лицо врача и насладился его смущением. Потом продолжал: – Но скажите, доктор, с каких пор мой дядюшка стал его превосходительством?»

– Уже четыре дня, по случаю…

Он перебил:

– Уже четыре дня? А сколько лет вы у него в качестве правой руки?

– Десять лет, – ответил доктор Петерсен.

– Целых десять лет вы его называли тайным советником, я теперь в четыре дня он успел настолько стать его превосходительством, что вы не можете его себе иначе представить?

– Простите, господин доктор, – возразил ассистент смущенно и робко, – что вы, собственно, хотите этим сказать?

Но Франк Браун взял его под руку и повел к столу: «О, я хочу только сказать, что вы вполне светский человек. Вы любите всякие условности, у вас врожденный инстинкт к изысканной светскости. Вот что хотел я сказать. А теперь, доктор, давайте позавтракаем, и вы мне расскажете, что вам удалось уже сделать».

Вполне удовлетворенный, доктор Петерсен сел. Он примирился со странным тоном молодого человека. Ведь этот юный референдарий, которого он знал еще мальчиком, такой ветрогон, сорвиголова. И к тому же он все-таки племянник его превосходительства.

Ассистенту было тридцать шесть лет. Он был среднего роста. Франку Брауну казалось, что все «средне» в этом человеке: не велик и не мал его нос, не уродливо, но и не красиво лицо. Он уже не молод, но и не стар, волосы не совсем темные, но и не совсем еще седые. Сам он не глуп, но и не умен, не особенно скучен, но и не особенно интересен. Одет не элегантно, но и не так уж плохо. Во всем воплощал он золотую середину: он был именно таким человеком, какой нужен тайному советнику. Хороший работник, достаточно умный, чтобы понимать и делать, что от него требовали, и притом не настолько интеллигентный, чтобы выходить из отведенных ему рамок и проникать в суть той запутанной игры, которую вел его патрон.

– Сколько вы получаете у дядюшки? – спросил Франк Браун.

– Не очень-то много, но во всяком случае достаточно, – послышалось в ответ. – Я доволен. К новому году я получил опять четыреста марок прибавки. – Он заметил к своему удивлению, что Франк Браун начал завтрак с десерта: съел яблоко и тарелку вишен.

– Какие сигары вы курите? – продолжал допытываться референдарий.

– Какие сигары? Средние, не слишком крепкие… – Он перебил себя. – Но почему вы об этом спрашиваете?

– Так, – ответил референдарий, – мне интересно… Но расскажите же, что вы, собственно, успели подготовить к нашему делу. Доверил ли вам профессор свой план? Конечно, – с гордостью сказал доктор Петерсен, – я единственный человек, который знает об этом, – кроме вас, разумеется. Опыт имеет огромное научное значение.

Франк Браун закашлялся: «Гм, вы думаете?»

– Безусловно, – ответил врач. – Прямо-таки гениально, как его превосходительство все устроил и подавил возможность каких-либо нападок. Вы ведь знаете, как нужно остерегаться. Вообще на нас, врачей, всегда нападает публика за различные опыты, безусловно, необходимые. Вот, например, вивисекция. Господи, люди буквально не переносят этого слова. Эксперименты с возбудителями болезней, прививками и так далее словцо сучок в глазу для прессы. Тогда как мы производим опыты почти исключительно над животными. Что же было бы теперь, когда вопрос идет об искусственном оплодотворении, и тем более человека? Его превосходительство нашел единственную возможность: он берет приговоренного к смерти преступника и проститутку, которой дает за это вознаграждение. Посудите же сами: за такой материал не вступится самый гуманный пастор.

– Действительно, гениально, – подтвердил Франк Браун. – Вы совершенно правы, преклоняюсь перед изобретательностью вашего патрона.

Доктор Петерсен рассказал, что его превосходительство с его помощью делал в Кельне различные попытки найти подходящую женщину, но все они были безуспешны. Оказалось, что в тех слоях населения, из которых обычно выходят эти существа, господствуют совершенно своеобразные понятия об искусственном оплодотворении. Им не удалось толком объяснить женщинам сущность дела, – не говоря уже о том, чтобы побудить какую-либо из них заключить договор. А между тем его превосходительство пускал в ход все свое красноречие, доказывал самым очевидным образом, что, во-первых, нет ни малейшей опасности, во-вторых, что они могут заработать хорошие деньги и, наконец, в-третьих, могут оказать огромную услугу медицине.

– Одна даже закричала во все горло: на всю науку ей… – она употребила очень некрасивое выражение.

– Фу! – заметил Франк Браун, – как она только могла!

– Но тут как раз подвернулся удобный случай, его превосходительство должен был поехать в Берлин на интернациональный гинекологический конгресс. Здесь, в столице, представится, несомненно, гораздо более богатый выбор. Кроме того, нужно полагать, что и понятия здесь не такие отсталые, как в провинции. Даже в этих кругах здесь, наверное, не такой суеверный страх перед всем новым и, вероятно, больше практического понимания материальных выгод и больше идеального интереса к науке.

– Особенно последнего, – подчеркнул Франк Браун.

Доктор Петерсен согласился. Просто невероятно, с какими устарелыми воззрениями пришлось им столкнуться в Кельне.

Любая морская свинка, любая обезьяна бесконечно разумнее и понятливее, чем все эти женщины. Он совершенно отчаялся в высоком интеллекте человечества. Но он надеется, его поколебленная вера снова укрепится здесь.

– Без всякого сомнения, – подтвердил Франк Браун. – Действительно, было бы величайшим позором, если бы берлинские проститутки спасовали перед обезьянами и морскими свинками. Скажите, когда придет дядюшка? Он уже встал?

– Давно, – любезно ответил ассистент. – Его превосходительство уже вышел: у него в десять часов аудиенция в министерстве.

– Ну, а потом? – спросил Франк Браун.

– Я не знаю, сколько он там пробудет, – ответил доктор Петерсен. – Во всяком случае, его превосходительство просил ждать его в два часа на заседании конгресса. В пять часов у него опять важное свидание здесь, в отеле, с несколькими берлинскими коллегами. А в семь часов его превосходительство будет обедать у директора. Быть может, вы в этот промежуток его повидаете…

Франк Браун задумался. В сущности, очень приятно, что дядюшка занят весь день: не нужно было и думать о нем. «Будьте добры передать дядюшке, – сказал он, – что мы встретимся с ним в одиннадцать часов вечера здесь внизу, в отеле».

– В одиннадцать? – Ассистент сделал озабоченное лицо. – Не слишком ли поздно? Его превосходительство в это время уже ложится спать. И особенно после такого утомительного дня!

– Его превосходительству придется лечь сегодня немного позднее. Будьте добры передать ему это, – категорически заявил Франк Браун. – Одиннадцать часов совсем не поздно для наших целей – скорее даже несколько рано. Назначим же лучше в двенадцать. Если бедный дядюшка слишком устанет, он может до тех пор немного поспать. А теперь, доктор, будьте здоровы – до вечера. – Он встал, поклонился и вышел. Он закусил губы и почувствовал вдруг, как глупо было все то, что он тут говорил добродушному доктору. Как мелочна была ирония, как дешевы остроты. Ему стало стыдно. Нервы его требовали какого-нибудь дела – а он болтал чепуху; мозг его излучал искры – а он делал потуги на остроумие.

Доктор Петерсен долго смотрел ему вслед. «Какой он заносчивый, – сказал он сам себе. – Даже руки не подал». Он налил еще кофе, подбавил молока и намазал аккуратно бутерброд. А потом подумал с искренним убеждением: заносчивость к добру не ведет.

И, как нельзя более удовлетворенный своей обывательской мудростью, стал есть хлеб и поднес ложку к губам. Был почти час ночи, когда явился Франк Браун.

– Прости, дядюшка, – сказал он небрежно.

– Да, племянничек, – заметил тайный советник, – долго заставляешь себя ждать.

Франк Браун широко раскрыл глаза: «Я был очень занят, дядюшка. Впрочем, ведь ты тут ждал не из-за меня, а из-за своих собственных планов».

Профессор посмотрел на него недовольно.

– Послушай!… – Начал было он. Но овладел собою. – Впрочем, оставим. Благодарю тебя во всяком случае, что приехал мне помочь. Ну, пойдем.

«Нет, – заявил Франк Браун все с тем же ребяческим упрямством. – Мне хочется выпить сначала стакан виски, у нас еще времени много». Доводить все до крайних пределов было в его натуре. Чувствительный к малейшему слову, к малейшему упреку, он все же любил быть упрямым до дерзости со всеми, с кем встречался. Он постоянно говорил самую грубую правду, а сам не мог переносить даже намека на нее. Он чувствовал, что задевает старика. Но именно тот факт, что дядюшка рассердился, что он так серьезно и даже трагически относился к его ребяческим выходкам, – это именно и оскорбляло его. Ему казалось чуть ли не унизительным, что профессор не понимает его, что не может проникнуть в его белокурую упрямую голову, и он невольно должен был с этим бороться, должен был доводить до конца свои капризы. Ему пришлось еще плотнее надвинуть на себя маску и идти по тому пути, который обрел на Монмартре: «Epater les bourgeois!» Он медленно опорожнил стакан и поднялся небрежно, точно меланхоличный принц, которому скучно. «Ну, если хотите! – Он сделал жест, точно говорил с кем-то, стоящим гораздо ниже его. – Кельнер, прикажите подать экипаж».

Они поехали. Тайный советник молчал; его нижняя губа свешивалась вниз, а на щеках под глазами виднелись большие мешки. Огромные уши выдавались в обе стороны; правый глаз отливал каким-то зеленоватым блеском. «Он похож на сову, – подумал Франк Браун, – на старую уродливую сову, которая ждет добычи».

Доктор Петерсен сидел напротив на скамеечке, широко раскрыв рот. Он не понимал всего этого, – этого непозволительного отношения племянника к его превосходительству.

Но молодой человек скоро обрел обычное равновесие. «Ах, к чему сердиться на старого дядюшку? Ведь и у него есть свои хорошие стороны».

Он помог выйти профессору из экипажа.

– Приехали! – воскликнул он. – Пожалуйста.

На большой вывеске, освещенной дуговым фонарем", красовалось: «Кафе Штерн». Они вошли, прошли мимо длинных рядов маленьких мраморных столиков, через толпу кричавших и шумевших людей. Найдя наконец свободное место, они уселись.

Здесь был целый базар. Вокруг сидело множество проституток, разряженных в пух и прах, с огромными шляпами, в пестрых шелковых блузках. Исполинские груды мяса, ожидавшие покупателя, точно разложенные во всю ширь, как в окнах мясной.

– Это достойное заведение? – спросил тайный советник.

Племянник покачал головою. «Нет, дядюшка, далеко нет, мы едва ли даже найдем тут, что нам нужно. Здесь еще все хорошо. Нам придется спуститься пониже».

У рояля сидел человек в засаленном потертом фраке и играл один танец за другим. По временам посетители были недовольны его игрой. Пьяные начинали кричать. Но явился директор и заявил, что ничего подобного не должно иметь места в приличном учреждении.

Тут было много приказчиков, несколько мирных обывателей из провинции, – они казались самим себе очень передовыми людьми и до крайности безнравственными в разговорах с проститутками. А между столами шныряли неряшливые кельнеры, подавали стаканы и чашки. А иногда и большие графины с водой. К столику подошли две женщины, попросили угостить их кофе. Бесцеремонно уселись и заказали.

– Быть может, блондинка, – шепнул доктор Петерсен.

Но Франк Браун покачал головою: «Нет, нет – совсем не то, что нам нужно. Это только мясо. Тогда уж лучше остаться вам с обезьянами».

Он обратил внимание на одну маленькую женщину, сидевшую сзади, поодаль. Она была смуглая с черными волосами; глаза ее горели огоньком сладострастия. Он встал и знаком позвал ее в коридор. Она покинула своего собеседника и подошла к нему.

– Послушай-ка… – начал он.

Но она поспешно ответила: «На сегодня у меня уже есть кавалер. Завтра, если хочешь».

– Брось его, – настаивал он, – пойдем, возьмем кабинет.

Это было очень заманчиво.

– Завтра, – нельзя ли, миленький, завтра? – спросила она. – Право, я сегодня не могу, это старый клиент, он платит двадцать марок.

Франк Браун взял ее за руку: «Я заплачу больше, гораздо больше, – понимаешь? Ты можешь сделать карьеру? Это не для меня – а для старика, вот видишь, там. И дело совсем особенное».

Она замолчала и посмотрела на тайного советника.

– Вот этот? – спросила она разочарованно. – Чего же он хочет?

– Люси, – закричал ее спутник.

– Иду, иду, – ответила она. – Ну, так еще раз – сегодня я не могу. А завтра поговорим, если хочешь. Приходи сюда в это время.

– Глупая женщина, – пробормотал он.

– Не сердись. Он убьет меня, если я с ним не пойду. Он всегда такой, когда напивается. Приходи завтра, слышишь? И брось старика, приходи один. Тебе не нужно даже платить, если не можешь.

Она оставила его и подбежала к своему столику. Франк Браун видел, как черный господин начал ее упрекать. О да, она должна остаться верной ему по крайней мере, на эту ночь.

Он медленно пошел по зале, разглядывая женщин. Но не нашел ни одной, которая показалась бы ему более или менее подходящей. Повсюду были еще видны следы буржуазной порядочности, какое-то воспоминание о принадлежности к обществу. Нет, нет, тут не было ни одной, которая освободилась бы от всего, которая дерзко, самоуверенно идет своею дорогою: «Смотрите на меня – я проститутка». Он затруднялся даже определить точно, чего, в сущности, искал. Он только чувствовал. Она должна быть такой, думал он, должна принадлежать сюда и никуда больше. Не как все эти, которых привлекла какая-нибудь слепая случайность. С тем же успехом они могли бы стать порядочными женщинами, работницами, горничными, манекенщицами или даже телефонистками, если бы только ветер жизни подул в другую сторону. Все они были проститутками только потому, что их делала проститутками грубая животность мужчин.

Нет, нет, – та, которую он искал, должна быть проституткой потому, что не может быть никем другим. Потому что кровь ее так устроена, потому что каждый кусочек тела ее жаждет постоянно новых объятий, потому что в объятиях одного ее душа уже жаждет поцелуев другого. Она должна быть проституткой так же, как он… Он задумался: кто же он, в сущности?

Утомленно и нехотя он подумал: «Ну, так же, как я, – фантазером».

Он повернулся к столу.

– Пойдем, дядюшка, здесь нет ничего!

Тайный советник запротестовал было, но племянник настаивал на своем.

– Пойдем, дядюшка, – повторил он, – я обещал найти, что тебе нужно, и найду.

Они встали, расплатились и пошли по улице по направлению к северу.

– Куда? – спросил доктор Петерсен. Франк Браун не ответил, он шагал вперед и рассматривал большие вывески кафе. Наконец остановился.

– Здесь, – сказал он.

В грязном кафе не было даже претензии на внешний лоск. Правда, стояли посредине маленькие белые мраморные столики, красные плюшевые диваны. Здесь тоже горели повсюду электрические лампы и тоже шныряли неряшливые кельнеры в засаленных фраках. Но все выглядело так, будто и не хочется быть иным, чем кажется.

Было накурено, душно, – но все чувствовали себя, однако, свободно и приятно в этой атмосфере. Не церемонились, держались так, как хотели.

За соседним столиком сидели студенты. Пили пиво, перекидывались циничными замечаниями с женщинами. Цинизм их не знал пределов: из уст лился целый поток грязи. Один из них, маленький, толстый, с бесчисленными шрамами на лице, казался неисчерпаемым. А женщины ржали, покатывались со смеху и громко визжали.

Вокруг у стен сидели сутенеры и играли в карты или же молча смотрели по сторонам и насвистывали в такт пьяным музыкантам, пили водку. По временам с улицы заходила какая-нибудь проститутка, подходила к одному из них, говорила пару слов и вновь исчезала.

– Вот тут хорошо, – заметил Франк Браун. Он кивнул кельнеру, заказал вишневую воду и велел позвать к столу нескольких женщин.

Подошли четверо. Но только они сели, как он увидел еще одну, выходившую как раз из кафе. Высокая, стройная женщина в белой шелковой блузе; из-под небольшой шляпы выбивались пряди огненно-рыжих волос. Он быстро вскочил и бросился за нею на улицу.

Она перешла дорогу, небрежно, медленно, слегка покачивая бедрами. Повернула налево; зашла в ворота, над которыми красовался красный транспарант. Танцевальный зал «Северный полюс», прочел он.

Он последовал по грязному двору и почти одновременно с нею вошел в закопченный зал. Но она не обратила на него ни малейшего внимания, остановилась и посмотрела на пляшущую толпу.

Тут кричали, шумели, высоко поднимали ноги – и мужчины и женщины. Плясали с такой яростью, что подымали целые столбы пыли; кричали в такт музыке. Он стал смотреть на новые танцы, кракетт и ликетт, которые видел в Париже на Монмартре и в Латинском квартале. Но там все было как-то легче, грациознее, веселее и изящнее. А здесь грубо, ни следа того, что Мадинет называла «flou». Но в бешеной пляске чувствовалась разгоряченная кровь, дикая страсть, наполнявшая собою весь низкий зал…

Музыка замолкла, в грязные потные руки танцмейстер стал собирать деньги-с женщин, а не с мужчин. Потом этот герой предместья подал знак оркестру начинать снова.

Но они не хотели рейнлендера. Они кричали что-то капельмейстеру, хотели заставить его прекратить музыку. Но она не замолкала и точно боролась с залом, чувствуя себя в безопасности там наверху, за балюстрадой.

Они обрушились на танцмейстера. Тот знал этих женщин и мужчин, не испугался их пьяных криков и угрожающе поднятых кулаков. Но он знал все-таки, что уступить не мешает.

– Эмиль! – закричал он наверх. – Играйте Эмиля!

Толстая женщина в огромной шляпе подняла руки и обвила их вокруг пыльного фрака танцмейстера:

– Браво, Густав, вот это так!

Его оклик тотчас же успокоил недовольную толпу. Они рассмеялись, закричали «браво» и стали похлопывать его снисходительно по плечу.

Начался вальс.

– Альма! – закричал кто-то посреди зала. – Альма, сюда! – Он оставил партнершу, подбежал и схватил за руку рыжую проститутку. Это был маленький черный парень с гладко прилизанными на лбу волосами и с блестящими пронизывающими глазами.

– Идем же! – крикнул он и крепко обнял ее за талию.

Проститутка начала танцевать. Еще наглее, чем другие, закружилась она в быстром вальсе. Через несколько тактов она совсем оживилась, раскачивала бедрами, опрокидывалась назад и вперед. Выставляла тело, соприкасалась коленями с кавалером. Бесстыдно, грубо, чувственно.

Франк Браун услышал возле себя чей-то голос и увидел танцмейстера, который со своего рода восхищением смотрел на танцующую пару: «Здорово она вертится!»

«Она не стесняется», – подумал Франк Браун. Он не спускал с нее глаз. Когда музыка замолкла, он быстро подошел и положил ей на плечо руку.

– Сперва заплати! – закричал кавалер.

Он дал ему монету. Проститутка быстро оглядела его с ног до головы. «Я живу недалеко, – сказала она, – минуты три, не больше…»

Он перебил ее: «Мне безразлично, где ты живешь. Пойдем!»

Тем временем в кафе тайный советник угощал женщин. Они пили шерри-бренди и просили его заплатить за них по старому счету: за пиво, еще за пиво, потом за пирожные и за чашку кофе. Тайный советник заплатил А затем начал пытать счастье. Он мог предложить им кое-что интересное; кто из них захочет, пусть скажет. Если же на его выгодное предложение согласятся две или три, или даже четыре, то пусть они кинут жребий.

Худощавая Женни положила руку ему на плечо: «Знаешь, старикашка, лучше уж мы кинем жребий сейчас. Это будет умнее. Потому что и я, и они – мы согласны на все, что бы ты ни предложил». А Элли, маленькая блондинка с кукольной головкою, поддержала ее: «Что сделает моя подруга, то сделаю и я. Нет ничего невозможного! Только бы получить деньжонок. – Она вскочила с места и принесла кости: – Ну, дети, кто хочет кидать жребий?»

Но толстая Анна, которую они называли «курицей», запротестовала. "Мне всегда не везет, – сказала она. – Может, ты заплатишь и другим, тем, которые не вытянут?

– Хорошо, – согласился тайный советник, – по пяти марок каждой. – Он выложил на стол три монеты.

– Какой ты хороший! – похвалила его Женни и, чтобы подкрепить похвалу, заказала еще шерри-бренди.

Как раз она и выиграла. Взяла три монеты и протянула подругам: «Вот вам в утешение, а ты, старикашка, выкладывай: впрочем, я заранее согласна на все!»

– Ну, так слушай, голубушка, – начал тайный советник – речь идет о довольно-таки необычном деле…

– Не стесняйся, лысенький! – перебила его проститутка.

– Мы давно не девочки, и уж во всяком случае не я, длинная Женни! Разные, конечно, бывают мужчины, – но у кого есть опыт, того ничем не удивишь.

– Вы не понимаете меня, милая Женни, – сказал профессор, – я отнюдь не требую от вас ничего особенного, дело идет просто-напросто о чисто научном эксперименте.

– Знаю, знаю! – взвизгнула Женни. – Знаю! Ты доктор, наверное. У меня уже был раз такой, – он всегда начинал с науки – это самые большие свиньи! Ну, за твое здоровье, старикашка, я не имею ничего против. Мною ты будешь доволен!

Тайный советник чокнулся с нею: «Я очень рад, что у тебя нет никаких предрассудков, – мы с тобою скоро сойдемся. Короче говоря, дело идет об опыте искусственного оплодотворения».

– О чем? – перебила Женни. – Об искусственном – оплодотворении? Какое же тут особое искусство? Ведь это всегда очень просто!

А черная Клара захохотала: «Мне, во всяком случае, было бы приятнее искусственное бесплодие!»

Доктор Петерсен пришел на помощь своему патрону.

– Разрешите мне объяснить?

И когда профессор утвердительно кивнул головою, он прочел небольшую лекцию об их планах и достигнутых до сих пор результатах и о возможностях в будущем. Он подчеркнул особенно выразительно, что опыт совершенно безболезнен, и что все животные, над которыми до сих пор производились эти опыты, всегда чувствовали себя превосходно.

– Какие животные? – спросила Женни.

Ассистент ответил: «Ну, крысы, обезьяны, морские свинки».

Она вскочила: «Как? Морские свинки! Я, может быть, правда, свинья, – пожалуй и грязная! Но морской свиньей меня не называл еще никто! А ты, плешивый, хочешь еще обращаться со мною, как с морскою свиньею? Нет, дорогой мой, на это я не пойду!»

Тайный советник попробовал ее успокоить и налил ей еще рюмку. «Пойми же, дитя мое…»-начал он. Но она не дала ему говорить. «Прекрасно понимаю! – закричала она. – Чтобы я позволила с собою то, что вы делаете с грязными животными! Чтобы вы мне вспрыскивали всякую дрянь – а в конце концов сделали бы какую-нибудь вивисекцию? – Она не унималась и вся покраснела от злобы и возмущения. – Или чтобы я родила какое-нибудь чудовище, которое вы стали бы показывать людям за деньги?! Ребенка с двумя головами и крысиным хвостом? Или чтобы он походил на морскую свинью? Я знаю, знаю, откуда они берут этих чудовищ в паноптикуме, – вы, наверное, агенты от них?! И чтобы я согласилась на искусственное оплодотворение?! Вот тебе, старая свинья, – твое искусственное оплодотворение!» Она вскочила с места, перегнулась через стол и плюнула тайному советнику прямо в лицо.

Потом взяла рюмку, спокойно выпила коньяк, быстро повернулась и с гордым видом отошла.

В эту минуту в дверях показался Франк Браун и подал знак следовать за ним.

– Подите-ка, господин доктор, подите-ка сюда поскорее! – взволнованно крикнул ему доктор Петерсен, помогая в то же время профессору вытереться.

– В чем дело? – спросил референдарий, подойдя к столу.

Профессор искоса посмотрел на него злым, как ему показалось, недовольным взглядом. Три проститутки стали кричать взапуски, между тем как доктор Петерсен объяснял ему, что без него произошло. «Что же теперь делать?» – заключил он. Франк Браун пожал плечами:

– Делать? Ничего. Заплатить и уйти, – больше ничего. Да и к тому же я нашел, что нам нужно.

Они вышли на улицу. Перед выходом стояла рыжая девушка и зонтиком подзывала экипаж. Франк Браун подсадил ее и помог сесть профессору и его ассистенту. Потом крикнул кучеру адрес и сел тоже.

– Позвольте, господа, представить вас друг другу, – сказал он. – Фрейлейн Альма – его превосходительство тайный советник тен-Бринкен – доктор Карл Петерсен.

– Ты с ума сошел? – закричал на него профессор.

– Нисколько, дядюшка, – спокойно ответил племянник. – ведь все равно, если фрейлейн Альма пробудет долгое время у тебя в доме или в клинике, она узнает твое имя, хочешь ты того или нет. – Он повернулся к девушке. – Простите, фрейлейн Альма, мой дядюшка действительно слишком состарился!

В темноте он не видел, но слышал, как в бессильной ярости сжимались толстые губы. Ему это было приятно, он ждал, чтобы дядюшка обрушился на него.

Он ошибся. Тайный советник ответил спокойно: «Ты, значит, уже рассказал ей, в чем дело?»

Франк Браун рассмеялся ему прямо в лицо. «Ничего подобного! Я не говорил ни слова об этом. Я прошел с фрейлейн Альмой всего несколько шагов – и не сказал с нею больше десяти слов. А до того – я видел, как она танцевала…»

– Но, господин доктор, – прервал его ассистент, – ведь после того, чему мы сейчас были свидетелями…

– Дорогой Петерсен, – сказал Франк Браун несколько свысока, – успокойтесь. Я убедился, что эта барышня именно то, что нам нужно. По-моему, этого совершенно достаточно.

Экипаж остановился перед рестораном. Они вышли. Франк Браун потребовал отдельный кабинет, и кельнер проводил их.

Он подал карточку вин, и Франк Браун заказал две бутылки Роттегу и бутылку коньяку. «Только поскорее, пожалуйста!» – сказал он. Кельнер принес вино и удалился.

Франк Браун закрыл двери. Потом подошел к девушке:

– Пожалуйста, фрейлейн, снимите шляпу.

Она сняла шляпу: дикие, освобожденные от шпилек волосы рассыпались по лбу и щекам. Ее лицо было почти прозрачного цвета, как у всех рыжих женщин, – только кое-где виднелись небольшие веснушки. Глаза сверкали зеленоватым блеском, а небольшие блестящие зубы вырисовывались между тонкими синеватыми губами. На всем лежал отпечаток всепоглощающей, почти неестественной чувственности.

– Снимите блузу, – сказал он.

Она молча повиновалась. Он расстегнул пуговицы на плечах и спустил с нее сорочку.

Франк Браун посмотрел на дядюшку. «Я думаю, достаточно, – сказал он. – Остальное вы и так видите. Бедра ее не оставляют желать ничего лучшего. – Он повернулся снова к девушке: – Благодарю вас, Альма, можете одеться!»

Девушка повиновалась, взяла бокал, который он ей протянул, и опорожнила. И с этой минуты он стал следить за тем, чтобы ее бокал ни на секунду не оставался пустым.

Он начал говорить. Рассказывал о Париже, говорил о красивых женщинах в «Moulin de Galette», «Elisee Monmarte», описывал подробно, как они выглядят, рассказывал об их ботинках, об их шляпах и платьях.

Потом обратился к Альме. «Знаете, Альма, просто безобразие, что вы тут бегаете. Только не обижайтесь на меня. Ведь вы же нигде не показываетесь. Были вы хоть в Унион-баре или в Аркадии?» Нет, она еще не была. Она не была даже в залах Амура. Как-то один кавалер взял ее с собою на бал, но когда на следующий вечер она пришла туда одна, ее не впустили. Нужно иметь подходящий туалет…

_ Конечно, нужно! – подтвердил Франк Браун. – Неужели она думает, что добьется чего-нибудь здесь, в этих кафе? Она рассмеялась: «Ах, в конце концов, не все ли равно – мужчины всегда мужчины!»

Но он не унимался, принялся рассказывать о всяких чудесных историях, о женщинах, которые нашли свое счастье в больших бальных залах. Говорил ей о жемчужных нитях, об огромных бриллиантах, рассказывал об экипажах, о блестящих выездах. Потом вдруг спросил: «Скажите, вы уже давно так живете?»

Она спокойно ответила: «Два года, с тех пор, как я ушла из дому».

Он принялся ее расспрашивать и шаг за шагом выпытал все, что хотел знать. Чокался с нею, подливал ей беспрестанно вина и незаметно для нее добавлял в шампанское коньяк.

Ей еще нет двадцати лет, она из Гальберштадта. Ее отец – булочник, честный, порядочный, – также и мать, и шестеро братьев и сестер. Она, как только кончила школу, через несколько дней после конфирмации сошлась с одним человеком, с одним из подмастерьев отца. Любила ли она его? Ничуть не бывало – то есть почти нет – только разве когда… Да, а потом был еще один, и еще. Отец бил ее и мать тоже, но она каждый день убегала и проводила ночи вне дома. Так продолжалось несколько лет – пока в один прекрасный день родители не выгнали ее. Она заложила часы и уехала в Берлин. И вот теперь она здесь…

Франк Браун заметил: «Да, да, такие-то дела. – Потом продолжал: – Но сегодня пробил для вас счастливый час!»

– Вот как? – спросила она. – Неужели? – Ее голос звучал как-то хрипло. – Мне ничего не нужно – только мужчину, ничего больше!

Но он знал, как к ней подойти. «Но, Альма, вам ведь приходится довольствоваться всяким мужчиной, который вас хочет! Разве вам не хотелось, чтобы это было наоборот? Чтобы вы сами могли брать того, кто вам понравится?»

Ее глаза засверкали: «Да, этого мне бы очень хотелось!»

Он засмеялся: «Разве вам никогда не встречался на улице кто-нибудь, кто бы вам очень нравился? Разве не было бы великолепно, если бы вы сами могли выбирать?»

Она засмеялась в свою очередь: «Тебя, милый, я уж наверняка бы выбрала…»

– И меня, – подтвердил он, – и всякого – кого бы захотела! Но это ты сможешь делать только тогда, когда у тебя будут деньги. Вот поэтому-то я и говорю, что сегодня для тебя счастливый день. Ты можешь, если захочешь, – заработать сегодня много денег.

– Сколько? – спросила она.

Он ответил: «Во всяком случае, достаточно, чтобы купить себе самые красивые платья, чтобы перед тобою открылись двери самых лучших и самых шикарных кафе. Сколько? Ну, скажем, тысяч десять – или даже двенадцать».

«Что?» – перебил его ассистент. А профессор, который даже и не помышлял о такой сумме, сказал: «По-моему, ты немного бесцеремонно распоряжаешься чужими деньгами!»

Франк Браун весело рассмеялся: «Послушай, Альма, как господин тайный советник удивился, услышав про деньги, которые он должен тебе заплатить. Но я тебе говорю: дело не в деньгах. Ты ему поможешь, – значит, и он тебе должен помочь. Ну, хочешь – пятнадцать тысяч?»

Она удивленно посмотрела на него:

– Да, но что я должна сделать?

– Тут-то и начинается самое смешное, – сказал он. – В сущности, делать ничего не нужно. Только немного молчать, вот и все. Твое здоровье!

Она выпила.

– Молчать? – весело вскричала она. – Молчать-то я не особенно люблю. Но если нужно-за пятнадцать тысяч. – Она выпила вино, и он снова наполнил бокал.

– Это очень интересная история, – начал он. – Есть один господин граф – или, вернее, даже князь. Красивый малый, – он, наверное, очень бы тебе понравился. Но, к сожалению, ты не сумеешь его увидеть – он сидит в тюрьме, и его скоро казнят. Бедный малый – он, в сущности, так же невинен, как ты или я. Он только вспыльчив немного. Вот поэтому-то и произошло несчастье. В пьяном виде он поссорился и застрелил своего лучшего друга. И теперь его скоро казнят.

– При чем же тут я? – спросила она поспешно. Ее ноздри раздулись: в ней пробудился уже интерес к этому чудесному князю.

– Да – видишь ли, – продолжал он, – ты должна помочь исполнить его последнюю волю…

– Да, да, – быстро закричала она, – я понимаю! Он хочет еще раз побыть с женщиной, не так ли? Я сделаю это, сделаю с удовольствием.

– Браво, Альма, – похвалил Франк Браун, – ты добрая девушка. Но дело не так просто. Послушай, что я тебе расскажу. Итак, когда он заколол своего друг – то есть застрелил, хотел я сказать, – он бросился к своим близким, он думал найти у них защиту, думал, что они помогут бежать. Но они не сделали этого. Они знали, что он страшно богат, и поняли, что им представился удобный случай завладеть его состоянием. Они позвали полицию.

– Черт бы их побрал! – с негодованием вставила Альма.

– Да, не правда ли, – продолжал он, – это была страшная подлость?! Ну, так вот, его посадили в тюрьму – и что же, ты думаешь, хочет сделать теперь этот князь?

– Отомстить? – ответила она быстро.

– Правильно, Альма, ты недаром начиталась романов. Он решил отомстить, только лишив их наследства. Ты понимаешь?

– Конечно, понимаю, – сказала она. – Эти негодяи не должны получить ничего. И будет вполне справедливо.

– Но как это сделать, – продолжал он, – вот в чем вопрос! После долгого размышления он нашел единственное средство: он только тогда может лишить родственников своих миллионов, если у него самого будет ребенок!

– Разве у князя есть уже ребенок? – спросила она.

– Нет, – ответил он, – пока нет. Но ведь он еще жив. Он может еще…

Она задумалась, ее грудь порывисто подымалась и опускалась. «Я понимаю, – сказала она, – я должна иметь ребенка от князя».

– Именно! – подтвердил он. – Ты согласна?

Она закричала: «Да, да!» Она откинулась в кресле, вытянула ноги и широко раскрыла объятия: из прически ее выбился тяжелый красный локон и упал на затылок. Она вскочила с места и снова опорожнила бокал. «Как здесь жарко, – сказала она. – Страшно жарко!» Она расстегнула блузку и стала обмахиваться носовым платком. Потом протянула свой стакан. «У тебя еще есть? Выпьем же за здоровье князя!»

Он чокнулся.

– Недурную историю наболтал ты ей тут, – шепнул профессор племяннику, – мне хотелось бы знать, как ты выпутаешься.

«Не бойся, дядюшка, – ответил тот, – впереди еще целая глава». Он снова обратился к девушке: «Так, значит, по рукам, Альма, – ты нам поможешь? Но есть одна маленькая загвоздка. Дело в том, что, как ты знаешь, барон в тюрьме…»

Она перебила: «Барон – я думала, он князь».

– Князь, – поправился Франк Браун. – Но когда он инкогнито, он именует себя только бароном: такова уж мода у князей. Итак, его высочество…

Она прошептала: «Он даже высочество?»

– Ну да, – ответил он, – императорское и королевское высочество! Но ты должна дать клятву, что никому не скажешь ни слова – ни одному человеку. Так вот, значит, князь сидит в тюрьме, его сторожат очень строго. К нему никого не пускают – только его адвокат. Совершенно немыслимо ввести к нему женщину…

– Ах! – вздохнула она. Ее интерес к несчастному князю, видимо, упал.

Но Франк Браун не обратил внимания. «Но, – продолжал он, не смущаясь, декламировать с повышенным пафосом, – в страшном горе, в бесконечном отчаянии и в своей неутолимой жажде мести он вспомнил вдруг о чудесных опытах его превосходительства действительного тайного советника, профессора доктора тен-Бринкена, этого светила науки. Молодой, красивый князь, который в расцвете лет должен сказать „прости“ всему миру, помнил еще с детства доброго старого господина, тот ухаживал за ним, когда у него был коклюш, и приносил тогда много раз конфеты. Вот он сидит, Альма. Взгляните на него: он – орудие мести несчастного князя!» И великолепным жестом он указал на своего дядю.

– Этот достопочтенный господин, – продолжал он, – опередил на много миль свое время. Как появляются дети на свет, ты, Альма, знаешь, конечно. Но ты не знаешь тайны, которую открыл этот благодетель рода человеческого. Тайны рождать детей без того, чтобы мать и отец даже виделись друг с другом. Благородный князь будет спокойно сидеть в тюрьме – или покоиться в холодном гробу, а между тем при благосклонном содействии этого почтенного господина и при участии уважаемого доктора Петерсена ты станешь матерью его ребенка.

Альма взглянула на тайного советника – внезапная перемена фронта, неприятная смена красивого, благородного, обреченного на смерть, юного князя на старого и безобразного профессора ей не понравилась.

Франк Браун заметил это, но постарался тотчас же рассеять ее сомнения. «Ребенок князя, Альма, и твой ребенок – должен будет появиться на свет в полнейшей тайне. Его необходимо строго спрятать, пока он не вырастет, чтобы защитить его от интриг и нападок злых родственников. Он будет, конечно, тоже князь – как и его отец».

– Мой ребенок – князь? – прошептала она.

– Да, разумеется, – подтвердил он. – Или, быть может, княжна. Предсказать очень трудно. У него будут дворцы и огромные земли и много миллионов. Но ты не должна становиться потом у него на пути, не должна навязывать своего материнства, не должна его компрометировать.

Это подействовало: по щекам девушки катились крупные слезы. Она вошла уже в новую роль, и теперь испытывала мучительную тихую скорбь по любимому ребенку. Она была проституткой – но ее ребенок будет князем! Разве посмеет она приблизиться к нему? Она будет молча терпеть – она будет только молиться за ребенка. Он никогда не узнает, кто его мать…

Она громко зарыдала; все тело ее сотрясалось. Она бросилась на стол, закрыла лицо руками и горько заплакала. Ласково, почти нежно, отвел он от лица ее руки и погладил дикие, растрепавшиеся локоны. Он сам почувствовал вкус того сентиментального лимонада, который тут развел. На минуту все показалось ему совершенно реальным. «Магдалина, – прошептал он, – Магдалина…»

Она выпрямилась и протянула ему руку: «Я обещаю вам – что не буду ему навязываться, никогда не подам признака жизни. Но-но…»

– В чем дело? – тихо спросил он.

Она взяла его за руки, упала перед ним на колени.

– Только одно – только одно! – закричала она. – Сумею ли я когда-нибудь посмотреть на него? Хоть издали, чтобы он не заметил?

– Ну, скоро ли ты кончишь, наконец, эту комедию? – шепнул ему тайный советник.

Франк Браун недовольно посмотрел на него. Именно потому, что он чувствовал, как прав его дядя, именно поэтому его кровь так возмутилась. Он прошипел: «Молчи, старый дурак! Разве не чувствуешь, как это красиво?» Он нагнулся к девушке: «Ты увидишь его, увидишь своего юного князя. Я буду брать тебя с собою, когда он пойдет со своими гусарами. Или в театр, когда он будет сидеть в своей ложе, – ты увидишь его…»

Она не ответила ничего, но стиснула его руки и со слезами принялась их целовать…

Потом он медленно поднял ее, осторожно посадил в кресло и снова налил ей вина. Целый бокал шампанского пополам с коньяком.

– Ну, ты согласна? – спросил он.

– Да, – тихо ответила она. – Я согласна – но что же все-таки должна я делать?

Он засмеялся. «Сперва мы составим маленький договор. – Он обратился к ассистенту: – Доктор, у вас найдется бумага? И перо? Превосходно. Ну, так пишите. Пишите в двух экземплярах».

Он начал диктовать. «Нижеподписавшаяся добровольно отдает себя в распоряжение для опыта, который намеревается произвести его превосходительство профессор тен-Бринкен. Она твердо обещает следовать в точности приказаниям этого господина. После родов она отказывается от всех притязаний на ребенка. За это его превосходительство обязывается внести на книжку нижеподписавшейся тотчас же пятнадцать тысяч марок и вручить ей книжку после разрешения от бремени. Он обязуется, далее, нести издержки по ее содержанию и до родов выплачивать ей ежемесячно по сто марок карманных денег».

Он взял написанное и еще раз громко прочел.

– Но тут ведь ничего нет о князе? – заметила она.

– Конечно, нет, – ответил он. – Ни звука. Это должно быть строжайшей тайной.

Она понимала. Но было нечто, что ее беспокоило. «Почему – спросила она, – почему вы выбрали именно меня? Для бедного князя, наверное, всякая женщина сделала бы все что в ее силах».

Он не знал, что ответить. Вопрос застал его врасплох своею неожиданностью. Но он все же скоро нашелся. – Да, знаешь ли, – начал он, – дело в следующем: князь в юности любил одну красавицу графиню. Любил ее так сильно, как может любить настоящий князь. И она тоже любила прекрасного благородного юношу. Но она умерла.

– Отчего она умерла? – спросила Альма.

– Она умерла от кори. И у этой прекрасной возлюбленной благородного князя были такие же золотисто-красные локоны, как у тебя. Вообще, она очень на тебя похожа, и вот последняя воля князя – чтобы мать его ребенка напоминала возлюбленную юных дней. Он дал нам портрет и, кроме того, подробно описал ее: мы искали по всей Европе, но ничего подходящего не находили. И вот сегодня мы увидели тебя.

Она рассмеялась, польщенная: «Неужели, правда, я так похожа на эту графиню?»

– Как две капли воды! – ответил он. – Вы могли бы быть сестрами. Впрочем, мы и тебя снимем. Вот обрадуется князь, когда увидит твой портрет.

Он подал ей перо: «Ну, подпиши!»

Она взяла перо и бумагу… "Ал… ", – начала она. Что-то попало на перо. Она взяла салфетку и обтерла перо.

– Черт побери… – пробормотал Франк Браун. – Мне только сейчас пришло в голову, что она несовершеннолетняя. В сущности, нам следовало бы еще иметь подпись и ее отца. А впрочем – для нас и этого договора будет достаточно. Пиши же, – громко сказал он, – как фамилия твоего отца?

Она ответила:

– Мой отец – булочник Рауне в Гальберштадте.

И она подписала свою фамилию. Франк Браун взял из ее рук бумагу. Опустил и снова поднял, пристально посмотрел.

– Господи, – вскричал он. – Это же – это…

«В чем дело?» – спросил ассистент. Тот протянул договор: «Посмотрите – посмотрите – прочтите-ка подпись».

Доктор Петерсен посмотрел на бумагу. «Ну? – удивленно спросил он. – В чем дело? Я не нахожу ничего странного».

– Нет, нет, вы, конечно, этого не поймете, – воскликнул Франк Браун. – Передайте-ка договор профессору. Прочтите-ка, дядюшка.

Профессор прочел подпись. Девушка забыла дописать до конца свое имя. На бумаге стояло – «Ал Рауне».

– Да-да-замечательная случайность, – заметил профессор. Он аккуратно сложил бумагу и положил в боковой карман.

Но племянник воскликнул: «Случайность! Прекрасно – пусть будет случайность. Все, что удивительно и таинственно, – для вас только случайность?» Он позвал кельнера. "Вина, еще вина, – закричал он. – Дайте мне выпить. Альма Рауне, Ал Рауне, за твое здоровье.

Он сел за стол и перегнулся к профессору.

– Ты помнишь, дядюшка, старого коммерции советника Бруннера из Кельна? И его сына, которого он назвал Марко? Он учился со мною в одном классе. Хотя и был на два года старше меня. Назвав его Марко, отец просто хотел сострить: его сын назывался теперь Марко Бруннер – так же как известная марка рейнвейна. Ну, а теперь начинается случайность. Старый коммерции советник – самый трезвый человек во всем мире, его жена тоже, то же и все его дети. По-моему, в их доме никогда не пили ничего, кроме воды, молока, чаю и кофе. Пил один только Марко. Начал пить, когда был еще в школе, – мы часто приносили его домой пьяным. Потом он стал поручиком и лейтенантом. Тогда началось уж как следует. Он пил, пил все больше и больше, натворил глупостей, его прогнали из полка. Трижды помещал его старик в санаторий, – но через несколько недель он становился еще более горьким пьяницей, нежели раньше. А вот две случайности: он, Марко Бруннер, пил – Маркобруннер. Это стало для него idee fixe, он бегал по всем ресторанам, искал эту марку, ездил по Рейну и выпивал все, что находил в ресторанах. Он мог себе это позволить, – у него были деньги от бабушки. «Алло! – кричал он очень часто. -Маркобруннер поглотит Марко Бруннера! Почему? Потому что Марко Бруннер поглощает Маркобруннер». И люди смеялись над его остротами. Все только одно остроумие, все только случайность, – как и вся жизнь – она сплошная случайность! Но я знаю, что старый коммерции советник отдал бы много сотен тысяч, лишь бы вернуть свою неудачную остроту, – знаю также, что он себе никогда не простит, что назвал своего бедного сына Марко, а не Гансом или Петером. А тем не менее – это случай, глупый, причудливый случай, – все равно как подпись этой невесты князя.

Девушка встала и, шатаясь, облокотилась на стул. «Я – невеста князя, – повторила она, – дайте-ка мне сюда князя!»

Она взяла бутылку коньяка и налила себе полный стакан:

«Я хочу князя, слышите? За твое здоровье, дорогой князь!»

– Его, к сожалению, нет, – сказал доктор Петерсен.

– Нет? – рассмеялась она. – Нет! Так пусть будет другой! Да! Ты – или ты – или даже ты, старикашка! Безразлично – лишь бы мужчина! – Она сорвала блузку, спустила юбку, расстегнула корсаж и бросила его в зеркало: -Мужчину…

– Постыдись, – заметил доктор Петерсен, – разве делает так невеста? – Но взгляд его с жадностью был устремлен на ее полную грудь.

Она захохотала: «Ах, что там – князь или не князь! Меня может взять всякий, кто только захочет! Мои дети, публичные дети – их может родить кто угодно-нищий и князь!»

Ее тело дрожало от страсти, грудь подымалась, возбужденная чувственность гнала ее кровь по синеватым жилам, а взгляд, и дрожащие губы, и жаждущее тело-все кричало, полное страсти: «Сюда – ко мне!» Она не была уже проституткой – она, освобожденная от всех оболочек, свободная от всех пут и оков, была могучим прообразом женщины: пол с ног до головы.

– О, она действительно то, что нам нужно! – прошептал Франк Браун. – Земля-мать…

Ею овладела дрожь. Ей стало холодно. Еле волоча ноги, она шатнулась к дивану.

– Не знаю, что со мною, – пробормотала она, – все вертится.

– Выпила лишнее, – поспешно объяснил Франк Браун. – Выпей еще и постарайся заснуть. – Он поднес ей опять полный стакан коньяку.

– Да, я засну… – пробормотала она.<