Июня 1992 г. Накануне отъезда Сэм у меня вся прошедшая неделя спуталась в памяти

Дорогой друг!

Накануне отъезда Сэм у меня вся прошедшая неделя спуталась в памяти. Сэм разрывалась: она и с нами хотела потусоваться, и должна была собираться в дорогу. Ездила по магазинам. Упаковывала вещи. И все такое.

Мы собирались каждый вечер, после того как Сэм распрощается с очередным дядюшкой, или пообедает с мамой, или сделает необходимые покупки. Она нервничала. Чтобы немного успокоиться и стать прежней Сэм, ей требовалось сделать глоток, если мы в тот вечер выпивали, или затяжку, если мы подкуривали.

Единственное, что реально дало ей заряд бодрости на всю неделю, – это встреча с Крейгом. Она сама изъявила желание с ним пообедать, чтобы, как говорится, «закрыть тему», и я считаю, ей повезло, что он согласился: у Крейга хватило ума сказать, что она совершенно правильно поступила, когда с ним порвала. И что она – необыкновенная. И что он просит прощения и желает ей добра. Нечего сказать, весьма своевременный момент для великодушных признаний.

Можно только порадоваться, что Сэм, по ее словам, не стала расспрашивать его про других девчонок, с которыми он спал, хотя ей и было любопытно. Озлобленности у нее не осталось. Только печаль. Но печаль не безнадежная. Печаль, которая просто требует времени.

Вечером, накануне ее отъезда, мы все собрались у Сэм и Патрика дома. Боб, Элис, Мэри‑Элизабет (без Питера) и я. Просто сидели на ковре в «игровой комнате» и вспоминали.

А помните, как на «Рокки Хорроре» Патрик однажды…

а помните, что сделал Боб…

а Чарли…

а Мэри‑Элизабет…

а Элис…

а Сэм…

Приватные шутки перестали быть шутками. Они превратились в рассказы. Никто не вспоминал неприятные имена или происшествия. И никто не отмалчивался, потому что мы своими ностальгическими воспоминаниями могли оттянуть наступление завтрашнего дня.

Через некоторое время Мэри‑Элизабет, Боб и Элис ушли, пообещав утром вернуться, чтобы проводить Сэм. Остались только я, Патрик и Сэм. Посидели. Помолчали. А потом из нас хлынули наши собственные «а помните».

А помните, как Чарли в первый раз пошел с нами на футбол…

а помните, как Чарли спустил Дейву шины, когда была встреча выпускников…

а помните то стихотворение…

а кассетный сборник…

а «Панк‑Рокки» в цвете…

а помните, как мы были бесконечны…

Стоило мне это сказать, как мы все притихли и загрустили. И в наступившей тишине мне вспомнился один случай, о котором я никому и никогда не рассказывал. Пошли мы как‑то раз гулять. Втроем. Я шел посредине. Куда мы брели, откуда – напрочь вылетело из головы. Не помню даже, какое было время года. Помню только, что я шагал между ними и впервые в жизни ощущал, что нашел для себя место.

В конце концов Патрик поднялся на ноги:

– Ребята, я устал. Спокойной ночи.

Взъерошил нам волосы и ушел к себе в комнату. Сэм повернулась ко мне:

– Чарли, мне осталось упаковать кое‑какие вещички. Ты еще со мной побудешь?

Я кивнул, и мы пошли наверх.

В комнате у нее многое изменилось с того дня, когда Сэм меня поцеловала. Картинки были сняты, ящики пусты, вещи свалены огромной кипой на кровати. Я приказал себе ни за что не плакать, чтобы не расстраивать Сэм, – ее и без того трясло как в лихорадке.

Короче, стал я наблюдать за ее сборами, чтобы сохранить в памяти все до мельчайших подробностей. Ее длинные волосы, тонкие запястья, зеленые глаза. Мне хотелось запомнить все. Особенно ее голос.

Сэм много говорила, чтобы как‑то себя успокоить. Говорила, что завтра им предстоит дальняя дорога, что предки взяли напрокат микроавтобус. Гадала, как будут проходить занятия и какую впоследствии выбрать «специализацию». Сказала, что в женский клуб вступать не собирается, зато на футбол будет ходить непременно.

Настроение у нее падало. В конце концов она обернулась:

– Почему ты ни разу меня никуда не позвал после той заварухи с Крейгом?

Я как сидел, так и застыл. Не знал, что ответить. А она продолжала, совсем тихо:

– Чарли… после того случая с Мэри‑Элизабет, после нашего танца в клубе, после всего…

Ну не знал я, что ей ответить. Честно. Растерялся.

– Хорошо, Чарли… я облегчу тебе задачу. Когда произошла заваруха с Крейгом, что ты подумал?

Она и в самом деле хотела это выяснить.

Я сказал:

– Ну, я много чего передумал. Но главное – что твои переживания означают для меня куда больше, чем твой разрыв с Крейгом. И если даже я никогда не смогу допускать о тебе никаких таких мыслей – пускай, лишь бы ты была счастлива. В тот день я понял, что люблю тебя по‑настоящему.

Она опустилась на пол рядом со мной. И заговорила очень тихо.

– Чарли, как ты не понимаешь? У меня нет таких чувств. Все это мне дорого и так далее, но ты иногда словно где‑то далеко. Прекрасно, что ты можешь выслушать другого человека, подставить плечо, но что, если другому человеку плечо не нужно? Что, если ему, например, нужны руки? Нельзя же все время поднимать чужую жизнь выше своей и считать, что это любовь. Так нельзя. Надо действовать.

– Как действовать? – спросил я. У меня пересохло во рту. – Ну, не знаю. Взять за руки, когда начнется медленная песня. Самому назначить свидание. Откровенно сказать другому, что тебе необходимо. Чего тебе хочется. Вот тогда, в клубе, тебе хотелось меня поцеловать?

– Да, – сказал я.

– Почему же ты этого не сделал?

Она спрашивала всерьез.

– Потому что не был уверен, что ты этого хочешь.

– Да почему же?

– Из‑за того, что ты мне сказала.

– Из‑за того, что я тебе сказала девять месяцев назад? Чтобы ты не допускал обо мне никаких таких мыслей?

Я кивнул.

– Чарли, я ведь тебе точно так же говорила, чтобы ты не делал Мэри‑Элизабет комплиментов по поводу ее внешности. Чтобы задавал ей побольше вопросов и не перебивал. Но сейчас она с парнем, который ведет себя ровно наоборот. У них потому все и срослось, что Питер именно таков. Он всегда остается самими собой. И действует.

– Но мне совершенно не нравится Мэри‑Элизабет.

– Чарли, не о том же речь. Речь о том, что ты, как мне кажется, не смог бы вести себя иначе, даже если бы тебе понравилась Мэри‑Элизабет. Или вот, например, ты пришел на помощь Патрику и покалечил двух парней, которые хотели покалечить его, но как насчет тех случаев, когда Патрик сам себя калечил? Помнишь, как вы с ним ходили в парк? Как он тебя целовал? Тебе было приятно, когда он тебя целовал?

Я помотал головой – нет.

– Так почему же ты ему не сказал?

– Я хотел поддержать его как друг.

– А получилось совсем наоборот, Чарли. Во всех этих случаях ты не был ему другом. Потому что ты не был с ним честен.

Я замер. Уставился в пол. Молчал. Сгорал со стыда.

– Чарли, по этой причине и я сказала тебе девять месяцев назад, чтобы ты не допускал обо мне никаких таких мыслей. А вовсе не из‑за Крейга. Вовсе не потому, что ты был мне неприятен. Просто я не хочу, чтобы меня боготворили. Если я кому‑то нравлюсь, мне хочется, чтобы этот человек принимал меня такой, какова я на самом деле. Я не хочу, чтобы он носился со своими чувствами, держа их в себе. Я хочу, чтобы он мне их открывал, чтобы я тоже их прочувствовала. Я хочу, чтобы рядом со мной человек мог вести себя так, как ему хочется. А если он начнет делать что‑нибудь такое, что мне неприятно, я ему честно скажу.

Она чуть‑чуть всплакнула. Но не приуныла.

– Я ведь осуждала Крейга, когда он не позволял мне делать некоторые вещи. А знаешь, как я себя теперь за это кляну? Может, он меня не подбивал на какие‑то поступки, но и не мешал мне. Но по прошествии времени я все равно не совершала тех поступков, так как не хотела, чтобы он изменил свое мнение обо мне. И что главное: я не была с ним честной. Так не все ли равно, любил он меня или нет, если он меня даже не знал?

Я поднял на нее глаза. Она больше не плакала.

– Короче, завтра я уезжаю. И больше такого не допущу. Я собираюсь делать то, что захочу. Собираюсь быть собой. Собираюсь понять, что это означает. Но сейчас, в этот миг, я здесь, с тобой. И я хочу знать, где ты, что тебе необходимо и чего тебе хочется.

Она терпеливо дожидалась моего ответа. Но из ее слов я сделал вывод, что должен просто‑напросто делать что хочу. И не размышлять. Не проговаривать вслух. А если ей не понравится, она мне скажет, вот и все. И можно будет вернуться к сборам в дорогу. Короче, я ее поцеловал. И она ответила на мой поцелуй. А потом мы, не переставая целоваться, легли на пол. И мне было мягко. И мы тихо постанывали. И молчали. И замирали. А потом перебрались на кровать и легли поверх этой кипы вещей, ждавших отправки в чемодан. И ласкали друг друга от пояса и выше через одежду. А потом без одежды. И это было так прекрасно. До чего же она была прекрасна. Она взяла мою руку и притянула к своим трусикам. И я касался ее. И сам себе не верил. И мир как будто наполнился смыслом. А потом ее рука скользнула мне в джинсы и коснулась меня.

Тут я ее остановил.

– Что не так? – спросила она. – Я сделала тебе больно?

Я покачал головой. На самом деле мне было очень хорошо. Я и сам не знал, что не так.

– Прости. Я не хотела…

– Нет. Не извиняйся, – сказал я.

– Но мне стыдно.

– Пожалуйста, не стыдись. Мне было очень хорошо, – сказал я. И начал терять равновесие.

– Ты не готов? – спросила она.

Я кивнул. Но дело было не в этом. А в чем – я и сам не знал.

– Если ты не готов – ничего страшного. Она была со мной очень добра, но на меня что‑то нашло.

– Чарли, ты хочешь домой? – спросила она. Наверно, я кивнул, потому что она помогла мне одеться. А потом и сама надела блузку. Мне хотелось отпинать себя ногами за то, что я такой размазня. Ведь я любил Сэм. И оказался с ней наедине. А теперь сам все рушил. Просто рушил. Вот жуть. Мне стало жутко плохо.

Сэм вывела меня в прихожую.

– Подвезти тебя? – спросила она.

Я приехал к ней на отцовской машине. И был совершенно трезв. Но Сэм не на шутку забеспокоилась.

– Нет, спасибо.

– Чарли, я не позволю тебе сесть за руль в таком состоянии.

– Прости. Тогда я пойду пешком, – сказал я.

– Сейчас два часа ночи. Я тебя отвезу.

Она пошла в другую комнату за ключами от машины. Я остался стоять в прихожей. Мне хотелось умереть.

– Ты бледный как полотно, Чарли. Принести тебе воды?

– Нет. Не знаю.

У меня хлынули слезы.

– Ну‑ка. Приляг вот сюда, на диван, – сказала она.

Уложила она меня на диван. Принесла влажное полотенце, положила мне на лоб.

– Переночуешь сегодня здесь. О’кей?

– О’кей.

– Успокойся. Дыши глубже.

Я так и сделал. И прежде чем провалиться в сон, успел сказать:

– Я больше так не могу. Прости.

– Все хорошо, Чарли. Спи, – сказала Сэм.

Но я уже разговаривал не с ней. Я разговаривал с кем‑то другим.

Мне приснился такой сон. Мои брат с сестрой и я смотрели телевизор вместе с тетей Хелен. Как в замедленной съемке. Звук тянулся густой струей. И тетя Хелен делала то, что сейчас сделала Сэм. Тут я проснулся. И не понял, что за чертовщина со мной происходит. Надо мной стояли Сэм и Патрик. Патрик звал меня завтракать. Кажется, я кивнул. Сели мы за стол вместе с их родителями. На Сэм лица не было. А Патрик – ничего, нормально. Позавтракали яичницей с беконом. Поболтали о том о сем. Не знаю, зачем я тебе рассказываю про эту яичницу с беконом. Какое это имеет значение? Ровным счетом никакого. Пришла Мэри‑Элизабет, а за ней подтянулись и все остальные. Мама Сэм тем временем проверила все по второму разу, и мы вышли на подъездную дорожку. Родители Сэм и Патрика сели в микроавтобус. Патрик сел за руль пикапа Сэм и объявил, что через пару дней примчится обратно. Затем Сэм со всеми по очереди обнялась и распрощалась. Поскольку она собиралась еще наведаться домой в конце лета, расставание было легким, не «прощай», а «пока‑пока».

Я оказался последним. Сэм долго не разжимала объятия. Наконец она зашептала мне на ухо.

И наговорила массу нежных слов про то, что ничего страшного, если я вчера был не готов, и как она будет по мне скучать, и чтобы я себя поберег, пока ее не будет.

– Ты – мой лучший друг, – только и выдавил я в ответ.

Она улыбнулась и поцеловала меня в щеку, и на миг все плохое, что осталось от прошлой ночи, будто исчезло. Но вышло почему‑то ближе к «прощай», а не «пока‑пока». Что важно: я не проронил ни слезинки. А что я чувствовал – сам не знаю.

В конце концов Сэм села в свой пикап, и Патрик включил зажигание. И зазвучала классная песня. И все заулыбались. В том числе и я. Но меня уже там не было.

Только когда машины скрылись из виду, я вернулся на землю, и все плохое нахлынуло вновь. Только на этот раз с удвоенной силой. Мэри‑Элизабет и все прочие плакали и спрашивали, не хочу ли я пойти с ними в «Биг‑бой» или куда‑нибудь еще. Я сказал: нет. Спасибо. Мне домой надо.

– Чарли, все в порядке? – спросила Мэри‑Элизабет. Наверно, видок у меня был не ахти, потому что она смотрела на меня в тревоге.

– Да, все нормально. Я просто устал, – соврал я.

Сел в отцовскую машину и уехал. И слушал, как гремят все эти песни, только радио молчало. А свернув на нашу подъездную дорожку, я, кажется, оставил включенным двигатель. Направился прямиком в гостиную и рухнул на диван перед телевизором. Стал смотреть передачи одну за другой, но телевизор был выключен.

Не знаю, что со мной не так. Похоже, меня хватает только на то, чтобы писать эту белиберду, а иначе я бы просто развалился на части. Сэм уехала. Патрика несколько дней не будет. Я бы не смог сейчас общаться ни с Мэри‑Элизабет, ни с братом, ни с кем из родных. Разве что с тетей Хелен. Но ее нет в живых. Впрочем, будь она жива, я бы вряд ли с ней заговорил. Потому что все, что привиделось мне прошлой ночью, теперь кажется правдой. И вопросы психиатра не были такими уж нелепыми.

Непонятно, как быть. Я знаю, есть люди, которым гораздо хуже. Знать‑то знаю, но все равно непрошеные мысли лезут в голову, и мне все время думается, что тот мальчонка, которому мать купила в торговом центре картофель фри, вырастет и ударит мою сестру. Я бы все отдал, чтобы только об этом не думать. Знаю, у меня мысли опять несутся слишком быстро, и от этого в голове какой‑то транс. Но от него не отделаться, а сам он не уходит. Я так и вижу: этот негодяй раз за разом бьет мою сестру и не останавливается, а я хочу его образумить, потому что он это не со зла, но он не слушает никаких доводов, а я не знаю, как быть.

Прости, нужно это дело заканчивать.

Но сначала хочу поблагодарить тебя за то, что ты способен выслушать и понять и не пытаешься перепихнуться с кем попало, хотя мог бы. Я серьезно. Извини, что загружал тебя такими вещами, хотя ты даже не знаешь, кто я такой, и мы с тобой лично не встречались, а я не могу себя назвать, поскольку обещал хранить все эти маленькие тайны. Не думай, что я выудил твое имя наобум из телефонного справочника. Я не переживу, если ты такое подумаешь. Короче, пожалуйста, верь мне: после смерти Майкла, когда мне было жутко фигово, я увидел в классе одну девочку, которая сплетничала о тебе с подружкой, не замечая меня. И хотя я тебя не знал, мне показалось, что мы с тобой близко знакомы, потому что ты, как мне показалось, очень хороший человек. Такой человек, который не против получать письма от какого‑то школьника. Который понимает, насколько письма лучше дневника, потому что предполагают общность, да к тому же дневник кто‑нибудь может найти. Не хочу, чтобы ты обо мне тревожился, или вспоминал, где мы могли встречаться, или тратил на меня свое время. Извини, я и так отнял у тебя уйму времени, потому что ты для меня очень много значишь, и я надеюсь, что твоя жизнь сложится счастливо, потому что на самом деле считаю, что ты этого достоин. Честно. Надеюсь, ты и сам так считаешь. Ну ладно. Прощай.

Счастливо.

Чарли

ЭПИЛОГ