Глава 3. Русские ни на что не годятся

Русские ни на что не годятся.

Аккуратности у них никакой, товар хранить не умеют, деньги считать тоже не умеют. Торговать не умеют… И на что они годятся?

Разве что их девушки в наложницы да в танцовщицы, если с ними еще позаниматься, годятся, да парни молодые для показательных боев без правил – лупить друг дружку до смерти они умеют!

А остальные – только если арыки чистить да поля по весне вспахивать.

Так рассуждая начальник охраны дедушка Теймураз‑ака.

Везли их в пульмановском вагоне.

Сорок женщин на деревянном полу грузового вагона.

Хотя это, может быть, у них там, на Востоке, куда теперь медленно тянулся их состав, четырнадцатилетних девочек за женщин считают. Половина вагона – соплячки‑малолетки, от родителей отобранные. Дедушка Теймураз‑ака, на них глядя, все приговаривал:

– Научат вас теперь ковры ткать да хлопок собирать…

У Катюши как‑то все это не укладывалось в голове: их везут, как скотину какую‑то, как рабынь. Хорошо еще, что ее саму, по причине уже явно выдающего ее положение круглого живота, ни на тяжелые работы, ни на сексуальное дежурство к караульным не выдергивали. Но глядеть, как выдергивали других, было больно. По сердцу резало и обручем сдавливало под левой грудью.

Тот день, когда Сашка уехал в Москву за деньгами и за покупками, она теперь запомнит как самый ужасный в своей жизни день.

Эта идея – недельку пожить на даче, посидеть вечерами возле камина, поглядеть ночью на мохнатые звезды с верхней открытой веранды, подышать морозным воздухом, отдохнуть от столичной суеты, перед тем как ложиться в родильное отделение на так называемое сохранение, – идея эта принадлежала ей, Катюше.

Ей просто приснилось, что они с Сашей идут по снегу, по огромному такому заснеженному полю, а далеко впереди стоит не то банька, не то избушечка маленькая, и из нее навстречу им с Сашей выбегает маленький… Голенький такой ребятеночек, годочка три ему. Выбегает, топает по снегу, смеется, ручонками размахивает. На рекламного ребятеночка похожий, из тех роликов, где про памперсы и про детское питание.

Катюша подумала над этим своим сном и решила, что хочет на дачу.

А с беременной женщиной нельзя спорить: если ей чего захочется, то это, значит, не ей хочется, а ребенку. Значит, ребенку внутри нее захотелось поехать подышать кислородом и поглядеть на мохнатые звезды.

А Сашка, он всегда таким покладистым был – он, как Катюша скажет, так всегда и сделает.

Решили на дачу – сели в машину и поехали.

А там – натопили печку, растопили камин…

Приготовили обед, поели, потом включили музыку и долго сидели в полумраке натопленной комнаты, прижавшись друг к дружке. Мечтали, глядя на огонь.

А потом, на четвертый день, Сашка решил сгонять в Москву за деньгами да купить кое‑чего из продуктов. Ей вдруг захотелось чернослива и грецких орехов. Она прочитала в брошюрке для беременных, что грецкие орехи формируют грудь и стимулируют работу молочных желез. В общем, для маленького. Чтобы ему молока потом хватало.

А Сашка ведь предлагал ей: давай, мол, уже насовсем, что ли, в Москву поедем, хватит, пожили четыре денька на даче, подышали кислородом, давай назад, в московскую квартиру вернемся!

Но она не послушалась. Сказала, что еще хочет с недельку здесь побыть. И Сашка укатил на своей «девятке». Сказал, что к вечеру будет.

Но не приехал.

Не приехал, потому что началось страшное.

А впрочем, переедь они назад в Москву, да застань их там события – может, еще хуже бы вышло!

Вон какие страхи девчонки рассказывают. Те, кого в Москве да на подмосковных дачах схватили. За кого мужья или охрана вступалась, те и мужей, и охраны лишились. Против силы не попрешь! Как говорит Сашка, против лома нет приема, если нет другого лома.

Так что, случись это пережить там, в Москве, может, еще хуже было бы. Сашка вступился бы за нее, не отдал бы. Его и убили бы наверняка.

А так – он, скорее всего, живой!

Ее Сашка.

Лида Мещерякова, соседка Катюши по нарам, наспех сколоченным еще в Клину, где их сажали в вагон, рассказывала, как ее схватили.

Они с мужем и с тринадцатилетней дочерью тоже решили на выходные в свой загородный коттедж на Селигере махнуть. В Осташков.

Муж у Лиды – это ее второй муж.

Первый каким‑то неудачливым и ветреным мужчиной был, художником, что ли. Они с ним давно расстались. Лида одна, без мужниной помощи дочку растила. И вот встретила своего Игоря. Он ее моложе на три года был. Был, потому что убили его в тот день, когда к ним в их загородный коттедж ворвались.

Лида такая красавица, она никак не выглядит на свои тридцать два. Ей больше двадцати семи никак не дашь! Она инструктором по фитнесу работала, до того как с Игорем своим познакомиться.

Лида даже для команды «Спартак – Москва» занятия по аэробике проводила и растяжку знаменитым футболистам показывала.

А с Игорем своим, с банкиром, она тоже в спорт‑центре познакомилась – он на тренажерах жир свой лишний сгонял, готовился к каникулам, на Кипр ехать собирался, о фигуре своей озаботился, хотел, наверное, на Кипре киприоточку какую‑нибудь с обалденной грудью, глазками и ножками отхватить.

А влюбился не на Кипре, а в московском фитнес‑центре.

Мимо Лиды, и правда, трудно равнодушным пройти.

Даже Катюша, женщина, а и то никак не могла налюбоваться Лидочкиной гибкостью, легкостью и уживающейся вместе с этими качествами женственностью в ее фигурке.

Игорь был моложе.

Удачливый экономист, сделавший карьеру в одном из московских коммерческих банков, в свои неполные тридцать лет доросший там до должности начальника кредитного департамента и статуса вице‑президента.

Банчок некрупный, но денег у Игоря было достаточно, для того чтобы обеспечить своей ненаглядной Лидочке и ее дочке достойную жизнь.

Была у них с Игорем квартира на Бронной, рядом с булгаковскими местами, с видом на знаменитый пруд – залюбуешься!

И коттедж Игорь построил не на Рублевке – там слишком людно и помпезно, – а на Селигере, в получасе езды на машине от Осташкова.

Вот и съездили на дачу на выходные!

Как в анекдоте про бабушку и про булочную, что любил вспоминать Сашка, когда бабушке трамваем ноги отрезало, и она сидит на рельсах, на ноги свои отрезанные смотрит задумчиво и говорит: «Вот и сходила я в булочную!»

К Лиде с Игорем ворвалась какая‑то неорганизованная банда. Из местных хулиганов‑беспредельщиков. Из русских.

Эти оказались еще пострашнее, чем организованные террористы.

Игоря убили.

Причем не сразу убили, а сперва пытали.

Требовали показать, где тот доллары и бриллианты прячет.

А какие у них бриллианты‑то на даче? Откуда?

Но разве докажешь что‑нибудь распоясавшимся, пьяным, обкуренным, вкусившим крови и вседозволенности озверевшим подонкам?

Игоря пытали у нее на глазах, а потом засунули головой в жарко растопленный камин.

Но до этого изнасиловали ее.

Лиду.

У еще живого Игоря на глазах.

Ей было очень жалко его.

Игоря ей было жальче, чем себя саму.

* * *

Теперь ее дочка, тринадцатилетняя Верочка, тоже ехала с ними в этом вагоне.

Куда их везли?

Даже Теймураз‑ака, и тот не знал, куда.

Медленно как‑то везли.

Поезд все больше на станциях стоял, чем ехал.

На железной дороге – бардак!

Хорошо еще, что без крушения ехали.

Хотя почему же хорошо?

Может, кабы было крушение, так и лучше бы всем им было?

Что их ждет там – на Юге и на Востоке?

Рабство?

Чистка арыков для тех, кто не сгодился в наложницы?

И сексуальное рабство для тех, кто сгодился?

* * *

Наконец приехали.

Из открытых дверей вагона запахло весной.

Их почти не охраняли.

Один только дедушка Теймураз‑ака с берданом.

А куда бежать?

Наоборот, скопом девушки чувствовали себя хоть в какой‑то относительной безопасности.

А убежишь – так и неизвестно к кому в лапы попадешь и каким зверским измывательствам подвергнешься.

Дедушка Теймураз‑ака вообще говорил, что их колонна вся от Азиза, а Азиз – это нукер очень большого сагиба по имени Ходжахмет. И еще Теймураз‑ака говорил, что Ходжахмет этот такой большой и сильный, что на его товар никто не посмеет посягнуть.

В этом молодые русские невольницы смогли убедиться еще в дороге.

Так, когда проезжали Самару, какие‑то деловые хотели отобрать у начальника их колонны один вагон, чтобы посадить туда свою порцию невольниц – самарских девушек. А этап от Азиза, в котором было около двухсот женщин, рассаженных в пять «пульманов», эти очень умные и деловые хотели уплотнить в три вагона… То‑то бы они намаялись! От Самары до Андижана путь‑то неблизкий!

Очень умными и деловыми этих самарских дедушка Теймураз‑ака назвал. С иронией.

Потому как, когда этим умным и деловым объяснили, чей товар везут в «пульманах», на которые они покусились, эти умные и деловые в момент хвосты прижали и долго‑долго извинялись, мол, погорячились – с кем не бывает.

Ну… Наконец‑то приехали.

Быть в такой дороге – это ужас.

Ни помыться, ни в туалет по‑человечески сходить.

Спали на каком‑то ужасном тряпье.

Катюша с Лидой все боялись, что вши заведутся.

Осматривали друг дружку, волосы вычесывали – на свет смотрели.

За полторы недели дороги головы ни разу не мыли.

От вшей и иной заразы спасло разве что средство, которым смазывались на ночь, которое дала им одна девчонка, товарка их по вагону, сама ветеринар по образованию.

А как кормили!

Хлеб да кипяток вместо чая.

Девчонки все Катюшу подкармливали.

И если добывали где‑то конфет, сахар, яблоко или кусок колбасы – сразу несли Катюше.

– Ты, давай, Катюха, кушай за двоих! В тебе ведь маленький внутри живет, а ему надо!

* * *

В общем, доехали.

А в Андижане уже была настоящая поздняя весна. Вовсю цвели сады.

Небось в Москве еще зима…

Но где она теперь, эта Москва?

Девчонки слегка воспряли духом.

Теперь можно было не кутаться в тряпье и даже можно было слегка заголиться, обнажив ноги и плечи, подставив их жаркому андижанскому солнышку.

А тут как раз на эти плечики им и метки всем понаставили несмывающейся краской. Как скотине клейма ставят.

И Лиде, и Катюше тоже поставили две буквы – А и X – и ниже что‑то арабской вязью.

Поставили и велели всем всегда, покуда их не проведут через аукцион, плечо с меткой одеждой не закрывать.

Перед аукционом сводили в баню.

Баня была в каком‑то бывшем спортивном комплексе, что выдавало обилие разного рода инвентаря вроде штанг, гирь, гантелей, велотренажеров и беговых дорожек…

А потом согнали их, голых, в большой спортивный зал, где кучами было навалено новенькое – прям со складов, с лейблами и в упаковках – импортное белье и разные женские тряпки‑шмотки.

Тут всем велели принарядиться.

За этим процессом, грозно сверкая черными очами из‑под своих обязательных платков‑хиджабов, приглядывали женщины‑охранницы из местной гвардии.

У каждой хлыст и автомат на плече.

– Давай‑давай, выбирай себе одежда поскорей, ти, русский свинья!

Лида оживилась.

Выбирала, копалась в ворохах новенького китайско‑турецкого барахла…

– Это не «Армани» и не «Коко Шанель», дорогая моя, но все же лучше, чем ничего! – говорила она, брезгливо поджимая губки.

Для Катюши подобрать подходящую одежду было несколько сложнее.

Однако справились и с этой задачей.

Разрезали какой‑то комбинезон, подшили в двух местах, и получилась самая настоящая модная джинсовая мама – с показательным джинсовым животиком.

Потом их покормили в человеческой столовой – с тарелками, ложками и чашками.

Суп с бараниной, рисовая каша и компот из сухофруктов.

Прислуживали официантки из рабынь…

Лида отважилась и спросила ту, что подавала на их стол, откуда та, да как?

Девушка, испуганно скосясь на охранницу в хиджабе, прошептала, что она вторую неделю здесь в рабынях, сама из Ставрополя, как все это началось, сразу в дом к местному авторитету попала, потом он ее перепродал… Здесь теперь много девушек из России. У каждого правоверного минимум по десять рабынь. Красивые – те в наложницы попадают, а некрасивые – ковры ткут, на полях, по дому работают…

– Куда‑то мы с тобой попадем? – вздохнула Лида.

– Я‑то в наложницы точно не попаду, – сказала Катюша, – меня, наверное, ковры ткать засадят.

Лида, поджав губки, ничего не ответила.

Задумалась о своем.

Ей‑то нечем было прикрыться от похотливых домогательств.

У нее‑то не было освобождения от физкультуры по причине беременности!

А красота ее, божий дар, которым раньше она гордилась, радовалась ему, теперь была только в тягость – достанется ей из‑за красоты ее! Чуяло сердечко!

– Слышь, Лид, – усмехнулась Катюша внезапно посетившей ее мысли, – эти‑то, местные женщины, как должны нас ненавидеть‑то! Ихние мужики – они‑то ведь с ними теперь реже спят, если у них по столько русских красивых невольниц!

И верно.

При каждой возможности охранницы из местной гвардии пинали и шпыняли их, не скупясь на самые жестокие удары хлыстом или прикладом.

* * *

Аукцион проходил в большом концертном зале.

– Здесь, наверное, раньше Алла Пугачева с Киркоровым выступали, – заметила одна из товарок.

– И группа «Блестящие» с «Фабрикой звезд», – добавила другая невольница.

– А интересно знать, – задумчиво сказала Катюша, – этих артисток, их тоже, наверное, в рабство загнали?

– Поют теперь эти девочки где‑то в гареме на частном концерте, – хмыкнула Лида.

– Ага, купил нашу королеву эстрады какой‑нибудь шейх и смотрит, и слушает, а она ему про Арлекино поет да гладит его, – не без едкого сарказма сказала та девчонка, что начала разговор.

– Ты ей завидуешь, – заметила на это Лида, – тебя‑то точно за ткацкий станок засадят, ты ведь ни петь, ни танцевать не умеешь, и другими талантами тоже не награждена.

– Зато тебя точно в бордель сразу положат – жирным шейхам растяжку свою голяком показывать да эротический массаж ротиком делать, – огрызнулась первая.

– Не ссорьтесь, девчонки, – встряла Катюша, – надо не ссориться, а друг дружку поддерживать…

* * *

Каждой на спину навесили по большому номеру, как на спортивных состязаниях.

Выпускали на сцену из‑за кулис группками по пять.

Надо было пройти возле рампы, продефилировать, потом развернуться, снова пройти под рампой и встать посредине, ожидая своей судьбы.

И если ведущий потребует, объявляя свою волю в микрофон, то еще раз повернуться, а то и станцевать или голос подать…

Катюша попала в пятерку с Лидой, с девушкой‑ветеринаром, ее Милой звали, и еще с двумя Наташами – одна из подмосковного Клина, другая из Люберец.

Вышли на сцену.

Девчонкам велели выходить на каблуках. Катюша хоть и просила по беременности сделать ей исключение – позволить выйти в кроссовках, но эти злые бабы из гвардии не разрешили.

Катюша с непривычки чуть не упала – нога подвернулась на шпильке, но Лида подхватила ее под локоть, помогла сохранить равновесие.

Продефилировали.

От яркого и жаркого света рампы слепило глаза, и покупателей, сидящих в первых рядах, разглядеть было трудно.

– Сорок четвертый номер – Лидия, двадцать пять лет, спортсменка, имеет опыт преподавания фитнеса в спортивных салонах, – по‑русски объявлял ведущий.

– Приврал с возрастом, – тихо усмехнулась Лида, – цену набивает, сволочь.

– Эй, пускай на шпагат сядет! – тоже по‑русски, но с южным акцентом крикнули из зала.

– Сорок четвертый номер, садись на шпагат, – велел ведущий.

– У меня травма, я не могу, – возмутилась было Лида, но от кулисы отделилась охранница в хиджабе и с автоматом и уже было занесла руку с хлыстом, и Лида поспешила исправиться и, как была в сарафане и на каблуках, с размаху шлепнулась в продольный шпагат.

– Вай, какая молодец! – послышалось из первого ряда.

Потом за Лидой шла Милка‑ветеринарша.

Ведущий‑конферансье представил ее:

– Номер сорок девять, Люда из Москвы, высшее медицинское образование.

В первых рядах произошло некое оживление, послышались одобрительные выкрики: вах, какой медицинский сестра, персик. Доктор‑секс и тому подобное…

Рекламная фишка ведущего с медицинским образованием Люды явно удалась.

Покупатели возбудились, партер пришел в движение, и в конце концов вожделенно желавшие медицинских услуг сладострастцы даже передрались из‑за Людмилы, и ведущему пришлось успокаивать сидевших в зале:

– Всем хватит, братья, у нас много медичек. Докторицы‑медсестрицы, фельдшерицы, на любой вкус, блондинка, брюнетка‑конфетка – всем достанется! У Азиза лучший товар!

– Заберут нашу Милку в дом какого‑нибудь престарелого персиянина, лечебные процедуры ему делать, – вздохнула Лида.

– Не завидуй, подружка, – шепотом сказала Катюша. – Милка как начнет этого шейха лечить, словно барбоса, ее вмиг разоблачат и на псарню переведут к афганским борзым.

– Все одно – по специальности работать будет, а не в постели отрабатывать, – снова вздохнула Лида.

– Номер сорок пять, Катя из Москвы, медсестра, жена майора ФСБ, беременная на восьмом месяце, – объявил конферансье.

Катюшино сердце бешено забилось. Кровь бросилась в лицо.

Откуда? Откуда им известно? Она же ни словом! Ни словом ни с кем не обмолвилась о том, что медсестра, и тем более про то, кем и где служит ее Саша!

– Чего встала, как ослица возле рекламы «Сникерса»? – насмешливо спросил в микрофон конферансье. – Люди ждут, покажись!

Катя вышла под свет рампы.

Да еще и осветители потрудились – навели на нее лучи прожекторов из своих ласточкиных гнезд. Ослепили.

Катюша стояла на своих тоненьких шпильках, давно отвыкшая от каблуков, стояла и инстинктивно держалась за свой восьмимесячный живот.

– Тоже медицина! – воскликнул кто‑то невидимый из‑за ослепляющего Катюшу света.

– И красивый баба! – добавил кто‑то.

– А майор ФСБ на Москва дома остался? – спросил кто‑то третий.

– Беру все пять бабов за пять миллион, – крикнул четвертый.

В партере снова началась какая‑то возня, послышались даже угрожающие клацания затворных рам, но конферансье внезапно прервал прения и слегка смущенно объявил:

– Азиз просит извинить уважаемых покупателей, но номер сорок пять, беременный Катя из Москвы, снимается с торгов по причине того, что уже продан.

– Как продан? – возмутился кто‑то из первого ряда. Судя по голосу, жирный и небритый, как себе представила Катя.

– А я шесть миллион за беременный жена ФСБ плачу! – крикнул второй. Катя его тоже не видела, но по голосу представила кричащего худым арабом с черными злыми глазами.

– Что это за аукцион‑моцион такой! – возмутился третий. – То ставят, то снимают, я уходить на другой аукцион‑моцион.

– Давай обратно Катька из Москва на продажа ставь! – крикнул четвертый. Тоже, судя по голосу, толстый и лоснящийся от похоти и самодовольства.

Шум поднялся нешуточный.

– Что значит «продана уже»? – кричали из первых рядов. – Мы тебе что? Не уважаемые покупатели, что ты так с нами разговариваешь?

Ведущему‑конферансье, чтобы снять напряженность, пришлось‑таки раскрыть карты:

– Номер сорок пять беременный Катька из Москвы поступает в дом нашего многоуважаемого и дорогого господина Ходжахмета Ходжаева, на нее специальный заказ, – сказал он.

Сказанное ведущим привело покупателей в благоговейное замешательство.

– Так бы сразу и сказал, – крикнул толстый и лоснящийся голос.

– Слава и хвала нашему Ходжахмету Ходжаеву! – крикнул другой, что до этого был похотливым, а теперь вмиг превратился в подобострастного.

– Слава Ходжахмету! – вторили другие голоса.

Два нукера в хиджабах и с автоматами вышли на сцену и, бережно поддерживая Катюшу, чтобы она больше не падала на подворачивающихся под нею высоких каблуках, повели ее за кулисы.

– Прощай, Катька! – шепнула Лида.

– Удачи тебе, родить без проблем! – крикнула Мила.

Но с Лидой и с Милой расстаться ей было покуда не суждено.

Выяснилось, что, не совсем поняв команды шефа, нукеры решили на всякий случай перестараться и привезти в дом хозяина всю пятерку девушек.

– Лучше перебдеть, чем недобдеть! – назидательно подняв к небу палец, сказал новый старший охранник Кати по имени Абдулла.

Теперь девушек везли с комфортом.

Сперва в настоящем лимузине с кондиционером и безалкогольным баром, из которого пленницы беспрестанно брали соки и пепси‑колу.

А потом их посадили в маленький реактивный самолет, в каких летали раньше президенты, наследные принцы и председатели правлений нефтяных компаний.

– А как нас наш новый господин узнал? – спросила наивная Мила. – Как он нас купил?

– Наши андижанские торги теперь по всей бывшей системе Евровидения и Евроньюс показывают, – добродушно ответил Абдулла. – Покупку можно сделать и по телефону, и по Интернету.

– А‑а‑а‑а! – хором понимающе протянули девчонки.

Внизу, под крыльями самолета, пролетали облака, косяки перелетных птиц, а ниже – плодородные равнины Апшерона.