Прощайте, Ваше Королевское Высочество.

Зал взорвался аплодисментами, когда Красавица и Чудовище вышли на сцену поклониться публике в Лондонском театре «Доминион».

Был вечер 30 августа 1997 года, и у меня был последний шанс отдохнуть на полную катушку — пошел вместе с семьей посмотреть мюзикл. На следующий день Диана должна была вернуться из Парижа. Она проводила последний день своего импровизированного отпуска вместе с Доди в лучшем номере отеля «Ритц».

Вернувшись в Старые конюшни, Мария, мой брат Грэм, его жена Джейн и я налили себе кофе, уютно устроились в гостиной и стали вспоминать лучшие сцены одного из самых любимых мюзиклов принцессы.

Я первым отправился спать, чтобы завтра в семь утра уже быть во дворце, с нетерпением ожидая возвращения принцессы, которую не видел с 15 августа, и предвкушая, как она будет рассказывать мне последние новости. Ей было что рассказать. Она намекнула мне об этом во время нашего последнего разговора по телефону. А еще этой осенью принцесса планировала снова заняться кампанией по запрету противопехотных мин, и в связи с этим нам надо было многое обсудить.

Вскоре после полуночи зазвонил телефон. Звонила Люсия Флеча де Лима. Она была в панике. Она сидела дома в Вашингтоне, и вдруг ей позвонила Мэл Френч, глава протокольного отдела в администрации президента Клинтона, и сообщила о том, что принцесса попала в аварию. Она узнала это из новостей Си-эн-эн. У Люсии не было нового номера сотового принцессы. Я знал, что принцесса всегда носит его с собой, и даже не думал, что она может не взять трубку. Но она не взяла. В трубке послышались длинные гудки, а потом включился автоответчик. Мария снова заварила кофе. Я опять набрал номер принцессы. А потом еще раз и еще раз — много раз. Мы сидели за кухонным столом. Я все звонил и звонил.

Все эти годы я часто говорил принцессе, что если она когда-нибудь попадет в беду, то пусть сразу заходит в общественный туалет, закрывается в кабинке и звонит мне. «Я тут же приеду и заберу вас, где бы вы ни были», — повторял я. И вот она попала в беду, я звонил, но без толку. Я чувствовал себя беспомощным.

Я вышел во двор и побежал через парк, по дороге, ведущей вдоль дворца к канцелярии. Там уже собрались старший бухгалтер принцессы Майкл Гиббинс, личный ассистент Джеки Аллен, шофер Колин Теббат и секретари Джо Гринстед и Джейн Харрис. По их лицам я понял, что они тоже взволнованы. Кто-то налил мне кофе. Майкл беспрестанно курил и звонил из своего кабинета личному секретарю королевы в Балморал, а мы с Джеки сидели в общем кабинете.

В первый раз позвонили около половины первого. На другом конце провода подтвердили, что принцесса действительно попала в аварию в Париже. Но, судя по всему, все обстоит не так уж плохо.

Через час нам позвонили во второй раз. Оказалось, что все очень серьезно. Доди погиб. Принцесса получила тяжелые травмы: как нам сообщили, у нее сломана рука и тазовая кость. Мне надо быть там, подумал я. Я ей нужен. Джеки Аллен уже пыталась заказать мне и шоферу Колину билеты на самолет. Колина решили отправить со мной потому, что раньше он работал в королевской охране, и мог принимать разумные решения даже в самых тяжелых ситуациях. Все офисы авиакомпании «Бритиш Эйрвэйз» в Лондоне были закрыты, так что билеты пришлось заказывать в офисах компании в Нью-Йорке.

В четыре часа утра Майкл снова взял трубку. Джеки зашла к нему в кабинет. Через несколько минут она вышла ко мне. Она попросила меня сесть и обняла за плечи. «Пол, крепись. Мне очень трудно произносить эти слова, но принцесса умерла».

Смерть принцессы констатировали час назад, в 3 часа утра по британскому времени и в 4 утра — по парижскому. Хирургическое вмешательство не спасло ее. Меня отбросило назад. Даже если я и закричал, то, скорее всего, из моего рта не вылетело ни звука. Я почувствовал, как во мне разливается пустота. И острая боль. Мы с Джеки сидели и плакали. Потом вдруг во мне сработало чувство долга и лишило меня всех эмоций. Теперь я нужен ей как никогда, подумал я.

Я позвонил Марии. «Любимая, принцесса умерла. Я вылетаю в Париж». Она зарыдала. Билеты были уже заказаны. Я бросился домой собрать небольшую сумку, а потом побежал в апартаменты № 8 и № 9. Я вошел через заднюю дверь туда, где все ждало возвращения принцессы. Тишина поразила меня. Всего через двенадцать часов эти комнаты должен был заполнить ее голос и смех. Но этого не будет никогда. Я прошел по комнатам. Здесь все было в точности так, как в день ее отъезда. Я подошел к письменному столу. Тихо тикали три пары маленьких часиков, показывая одно и то же время; в специальной подставке стояла дюжина карандашей; на краю — баночка чернил; перьевая ручка; «список выражений», которым она пользовалась, когда писала письма. Она никогда не переживала, если допустит в письме ошибку.

Тут я наконец увидел то, что искал: четки, которые ей подарила мать Тереза, висевшие на небольшой мраморной фигурке Иисуса Христа, которая стояла рядом с двумя статуэтками Девы Марии, одна — белая, другая — желтоватая, под лампой. Я взял четки и положил их в карман. Потом направился в туалетную комнату и подошел к столику перед зеркалом, где она каждое утро приводила себя в порядок и где парикмахеры укладывали ей волосы. На столике стояли часы, по которым она определяла, не опоздала ли; наполовину пустые пузырьки с ее любимыми духами «Фабург-4» от «Эрме» и «Эритаж» от «Герлен»; лак для волос «Пантин»; стаканчик с ватными тампонами; арсенал губной помады в пластиковом чемоданчике. Я взял одну помаду и пудреницу и положил их в кожаную сумку с золотой буквой D и короной — эту сумку сшили по ее заказу в прошлом году. Больше я не брал никаких вещей. Я задернул все шторы, а потом убрал драгоценности принцессы в сейф.

После этого я вышел наружу, к Колину Теббату. Теперь надо было сделать кое-что еще, так как я знал, что, улетая в Париж, нельзя просто так оставить те комнаты, которые Диана любила больше всего, — гостиную, спальню и туалетную комнату. Здесь был ее мир. И его надо было защитить. Мы с Колином прошлись по апартаментам, закрывая все двери и запечатывая их специальной липкой лентой, к которой цепляли листок бумаги — на нем мы расписывались и писали, что доступ сюда запрещен. Не позже чем через сутки у дворца появятся журналисты.

Потом мы с Колином поехали в аэропорт Хитроу, чтобы успеть вылететь первым рейсом в Париж. Слава богу, со мной был Колин, который знал всю процедуру регистрации для VIP-персон. Во время полета я почти все время молчал. Я слышал только голос принцессы. Наш последний разговор. Ее образ стоял у меня перед глазами — какой я ее видел в последний раз. Я вспоминал о том, как она хотела побыстрее вернуться домой и увидеть Уильяма и Гарри.

Какой я ее увижу теперь? Как я смогу это пережить?

Париж. Она вообще не хотела ехать в Париж.

Ну почему? Почему? Почему?

Когда я пролетал над Ла-Маншем, Люсия Флеча де Лима садилась в самолет, чтобы вылететь из Вашингтона в Лондон.

Мария разбудила наших сыновей. Александр, которому было двенадцать, уже услышал, что произошло, от тех, кто разговаривал на лестничной площадке, и теперь молча сидел в кровати. Девятилетний Ник тоже все понял. Он лежал вниз лицом, накрыв голову подушкой и горько плакал. «Она собиралась пойти со мной на фабрику! Она собиралась пойти со мной на фабрику!»

В то воскресенье Марии так и не удалось переодеться: в доме постоянно звонил телефон.

Я приехал в Париж, чтобы выполнить то, чего ожидала бы от меня принцесса.

Британский посол во Франции, сэр Майкл Джей, и его жена Сильвия встретились с нами в посольстве. У посла лицо было мертвенно-бледным от горя. После кофе я отозвал миссис Джей в сторону. «Я боюсь, что принцессу оденут в жуткий саван. Ей бы это не понравилось», — сказал я.

Миссис Джей меня поняла. «Идемте со мной, я что-нибудь придумаю», — сказала она.

Она привела меня в большую комнату и распахнула гардероб в стиле эпохи Людовика XIV. «Если вам что-нибудь подойдет, — пожалуйста, возьмите», — объявила она.

«Мне нужно что-нибудь черное, длиной в три четверти с неглубоким вырезом», — объяснил я.

Миссис Джей сдвинула вешалки и достала черное шерстяное платье длиной в три четверти, с отложным воротничком. «Замечательно», — сказал я. Черные туфли мы положили в сумку, которую я взял во дворце, платье — в специальный чехол, и отправились в больницу Пити-Сальпетрьер, находившуюся недалеко от посольства. Когда мы подошли к главному входу в восьмиэтажное здание больницы, миссис Джей, уже видевшая сегодня Диану, сжала мне руку. «Крепитесь», — сказала она.

Я навсегда запомнил эту духоту и длинные пустые коридоры. Казалось, всех людей эвакуировали. На третьем этаже мы вышли из лифта и сразу же окунулись в больничную суматоху. Мимо проносились врачи в белых халатах. Медсестры сновали туда-сюда. Тут же стояли полицейские. Нас пригласили в небольшой кабинет. На ломаном английском главный хирург выразил нам сочувствие и объяснил, что спасти принцессу было невозможно. Потом нас повели еще по какому-то коридору, по обе стороны которого находились пустые палаты. У палаты в самом конце коридора дежурили два жандарма. Значит, вот где принцесса, подумал я.

Мы прошли мимо полиции, зашли в первую палату справа, и нас представили католическому священнику, отцу Клошар-Боссюэ, и англиканскому священнику, преподобному Мартину Дрейперу. Именно отец Клошар-Боссюэ провел обряд соборования перед смертью. Он рассказал мне о совершении миропомазания принцессы. Я вспомнил, как мы с принцессой ходили в церковь на Кенсингтон Черч-стрит, зажигали свечи и молились.

Мы с Колином сидели со священниками, пили кофе и ждали. Наконец в комнату вошла старшая медсестра Беатрис Умбер в белом халате. Было около одиннадцати. Она сообщила нам, что скоро мы сможем увидеть принцессу. Медсестра Умбер, маленькая, опрятная женщина, очень профессионально справлялась со своими обязанностями.

Я сказал: «Мне бы не хотелось, чтобы к ней заходил кто попало. Пожалуйста, информируйте меня обо всех, кто входит в палату, где лежит принцесса». Она поняла меня и вышла из комнаты, чтобы сделать соответствующие распоряжения.

И вот нам разрешили зайти к принцессе. Не знаю, как мне удалось встать. Медсестра Умбер крепко держала меня за руку, а Колин взял под руку. Мы вышли, прошли мимо жандармов, которые склонили головы. Дверь открылась. В палате было, сумрачно. Дневной свет с трудом проникал сквозь узкие щели закрытых жалюзи, которые скрывали окна. Главным источником света был настенный светильник. В углу стояли как статуи два представителя похоронного бюро, мужчина и женщина. Тишину нарушало лишь жужжание большого вентилятора.

И тут я увидел ее. Женщина, о которой я так долго заботился, лежала на кровати. Белая хлопковая простыня закрывала ее до самой шеи. Я пошатнулся, медсестра Умбер с Колином поддержали меня. Я хотел отвернуться, но я должен был находиться рядом с ней.

Тут я впервые осознал всю реальность произошедшего, зарыдал и подошел к краю кровати. Мне так хотелось, чтобы она открыла свои большие голубые глаза, так хотелось, чтобы она улыбнулась, так хотелось, чтобы сейчас она просто спала. Невозможно описать словами то, что я видел перед собой, поэтому я промолчу о картине, которая мне тогда представилась. Но, как бы она ни выглядела, я хотел обнять ее, как обнимал много раз до этого. Хотел все исправить, как делал много раз до этого. Вентилятор медленно повернулся, и на меня подул прохладный ветерок. У принцессы дрогнули ресницы. Я бы сделал все, что угодно, лишь бы только эти глаза открылись.

Я поднял голову и заметил, что в комнате почти не было цветов — только две дюжины роз от бывшего президента Франции Валери-Жискар Д'Эстена и его супруги. Я держался только потому, что помнил, как принцесса говорила о смерти. С тех пор, как она провела несколько часов рядом с умирающим Адрианом Уорд-Джексоном, Диана не боялась смерти. Именно тогда началось ее духовное просвещение, именно тогда ее заинтересовала человеческая душа. «Когда человек умирает, его дух какое-то время остается с нами», — я слышал ее голос. Она сказала мне это давным-давно, когда умерла моя мать. Это было единственное, что меня сейчас утешало. Я верил, что ее душа все еще здесь, парит над ее изувеченным телом, душа, которая ждет, когда начнется ее «путешествие», как сказала бы принцесса.

Я смахнул слезы, собрался с силами и сообщил медсестре Умбер, что принес с собой черное платье и туфли, чтобы в них одели принцессу, а также ее помаду и пудреницу. Потом я достал из кармана четки матери Терезы и отдал их медсестре. «Вложите их, пожалуйста, принцессе в руку. Спасибо».

Теперь мне оставалось сделать кое-что еще: поехать в отель «Ритц» и забрать оттуда вещи принцессы. Колин Теббат, который помогал мне пережить горе и шок, хотя ему самому тоже было несладко, договорился о транспорте. Отель был рядом, и вскоре мы уже стояли у стойки портье. Я попросил сообщить мистеру Аль-Файеду, что я пришел забрать вещи принцессы. Портье сказал, что он сейчас наверху. Мы прождали в вестибюле около сорока пяти минут. В конце концов нам сказали, что мистер Аль-Файед очень занят, а вещи принцессы уже отослали в Англию.

Мы вернулись назад в больницу, у которой к этому времени скопилось много журналистов. Мы с Колином присели в комнате, где раньше сидели священники. На столике зазвонил телефон. Я поднял трубку и услышал, что со мной говорит принц Чарльз из Балморала.

— Ты держишься, Пол? — спросил он.

— Да, Ваше Королевское Высочество, спасибо, — ответил я, и мой ответ показался мне абсурдным.

Мне никогда еще не было так больно.

— Пол, ты вернешься с нами на королевском самолете. Мы приедем к тебе в шесть. Джейн и Сара (сестры принцессы) летят со мной, — сказал принц.

А потом он добавил еще кое-что, от чего у меня в горле застрял комок.

— Уильям и Гарри просят тебя держаться, а королева скорбит вместе с тобой.

Я попросил медсестру Умбер разрешения еще раз повидать принцессу. Я собрался с силами, на этот раз зная, что я увижу. Но, когда я вошел, принцесса уже изменилась. Теперь на ней было черное платье и туфли, а волосы красиво уложены. В руках у нее были четки матери Терезы.

К вечеру приехал принц Чарльз. Он подошел ко мне. Мы оба были сражены горем. Он дотронулся до лацкана моего пиджака и спросил:

— Ты правда справишься?

Я кивнул.

Когда леди Джейн Феллоуз и леди Сара Маккоркодейл увидели меня, они обе обняли меня и зарыдали. Сейчас представитель Виндзоров, два представителя Спенсеров и дворецкий были объединены общим горем.

Незадолго до шести я в последний раз зашел к принцессе. Ее тело положили в гроб. Потом многие журналисты писали, что принцесса говорила мне, что хочет быть похороненной в гробу с окошком, чтобы можно было увидеть ее лицо. Но она никогда такого не говорила. Впрочем, ее тело действительно положили в гроб с окошком, а потом этот гроб поместили в классический дубовый гроб. Мне объяснили, что гроб с окошком понадобился для того, чтобы не возникло проблем на французской таможне.

Я сел в королевский самолет с принцем Чарльзом, Колином Теббатом, леди Джейн и леди Сарой. Мы везли принцессу домой.

Подумать только, я сидел рядом с Марком Болландом, помощником принца, который тогда был заместителем его личного секретаря — человеком, которого принцесса называла «ну и фрукт»; с тем, кому Сент-Джеймсский дворец впоследствии поручит проведение в СМИ специально продуманной кампании в пользу Камиллы Паркер Боулз как желанной невесты принца Чарльза. Я все думал, что он делает в этом самолете, и не разговаривал с ним. Когда подали чай, я вдруг с ужасом подумал о том, что принцесса сейчас лежит под нами, в багажном отделении. Теперь она превратилась в ценный груз.

Самолет приземлился на аэродроме Королевских ВВС в Нортольте, западный Лондон. Наш мрачный полет завершился. Мы выбрались из кабины и стали спускаться по металлическим ступеням трапа. Дул теплый ветер, который тут же взъерошил нам волосы. Был вечер, но солнце еще не село. Мы выстроились на взлетно-посадочной полосе. Восемь служащих военно-воздушных сил вытащили гроб из багажного отделения. Гроб был накрыт королевским штандартом. Они медленно понесли его к зданию аэропорта. Принц Чарльз отправился на север, к Уильяму и Гарри. Двум сестрам принцессы и дворецкому нужно было проследить, чтобы принцессу доставили в похоронное бюро, а потом — в Королевскую часовню в Сент-Джеймсском дворце.

Наш кортеж состоял из трех машин. Мы выехали с территории аэродрома и поехали по четырехполосному шоссе А40 к центру Лондона. Тут я увидел нечто такое, что вывело меня из задумчивости. Когда мы приближались к любой машине, она останавливалась. Движение на этой дороге всегда было оживленным, но сегодня каждый водитель тормозил у обочины, вылезал из машины и стоял возле нее, склонив голову. Люди толпились на пешеходных мостах и бросали на дорогу перед нами цветы. Я подумал о том, что сказала бы принцесса, увидев такое зрелище. «Ой, неужели они останавливаются из-за меня? Не может быть!» Она была бы очень смущена.

Мы приехали в похоронное бюро, и я увидел врача принцессы Питера Уилера, который старался всех утешать. Он отозвал меня в сторону, зная, что я недавно пережил в Париже. «Если хотите, я дам вам снотворное…» Я кивнул. Я был не единственным, кому приходилось исполнять свой долг по отношению к умершей принцессе, сдерживая эмоции, и сейчас мне было жаль доктора Уилера. «Сейчас я произведу вскрытие, — сообщил он. — Это будет тяжело». «А зачем еще одно вскрытие?» — спросил я, зная, что вскрытие было сделано в Париже.

«То вскрытие производили на французской земле, по французским законам. Для спокойствия правительства нам тоже нужно сделать вскрытие», — ответил он, упомянув еще о судебной экспертизе и необходимых процедурах. Вскрытие произвели в 1997 году, но вплоть до 2003 года не было проведено никакого расследования. Тело принцессы осталось на ночь в похоронном бюро.

На следующий день мне надо было снова прийти в Кенсингтонский дворец. В восемь часов утра в понедельник я должен был сорвать с дверных проемов липкую ленту. Теперь я вернулся, чтобы охранять ее мир. Кроме меня в апартаментах № 8 и № 9 была только горничная Лили, которая не могла убирать в комнатах, а просто сидела на стуле, сломленная горем.

Ко мне пришел Майкл Гиббинс. «Пол, люди из Сент-Джеймсского дворца приказали мне забрать все ключи от заднего входа».

Не прошло и суток после того, как мы привезли принцессу в Лондон, а эти бессердечные люди уже хотят, чтобы я отдал ключи от того, чем я жил все это время, и они использовали для этого нашего же старшего бухгалтера. Ну нет, я не отдам ключи. Я отказался, и они не стали поднимать скандал.

Эти люди продемонстрировали свое бессердечие в полной мере немного позже. Мне рассказали о том, что произошло с камеристкой Анджелой Бенджамин, которую принцесса очень любила за доброту, непосредственность и чувство юмора. Она, как и многие из прислуги, пришла на работу, но ее тут же выпроводили полицейские. Ей велели собирать вещи, и даже проследили, как она достает свое белье из стиральной машины. Им было наплевать на ее горе. К середине дня она уже ехала в Девон, размышляя о том что же такого она сделала, почему с ней так обошлись. Ответ был прост: она была добрым, чутким человеком в мире роботов, которым было все равно, что поощрить, что выгнать человека с работы.

В то утро я не подозревал о судьбе Анджелы. Я сидел за своим столом в буфетной и смотрел в окно, которое выходило во двор. Передо мной лежал ежедневник. Сегодня Уильям и Гарри должны были бы пойти к портному. Потом — примерка у Армани. Наверху без конца звонил телефон. Через час начал звонить телефон у меня в буфетной. Я отвечал на звонки целый день. Не успевал я положить трубку, как мне снова приходилось ее брать. Вот еще один из друзей принцессы хочет поделиться со мной своим горем. Звонили близкие друзья, друзья-знаменитости, специалисты по нетрадиционной медицине, астрологи, медиумы, тренеры по фитнесу, парикмахеры, кутюрье, члены королевской семьи. Список был бесконечным. Все, кто лично знал принцессу, позвонили мне в этот день. Ко мне обратились даже члены ее семьи — леди Сара, леди Джейн и мать миссис Франсис Шенд Кидд, — чтобы поделиться горем или расспросить о том, как к ним относилась принцесса. Кто-то вспоминал ее. Кто-то улыбался, вспомнив что-нибудь веселое. Кто-то чувствовал себя виноватым и хотел, чтобы его простили. Как будто я вдруг превратился в священника и вынужден был целый день слушать исповеди.

На следующий день я уже не в силах был ни с кем разговаривать, мне было слишком плохо. Майкл Гиббинс и Джеки Аллен решили, что меня больше нельзя подпускать к телефону, и стали сами отвечать на звонки, адресованные мне.

Эта неделя оказалась самой тяжелым временем в моей жизни. Только чувство долга помогало мне не сдаваться.

Мне было чем заняться, кроме того чтобы отвечать на звонки. С самого начала Спенсеры, прежде чем принять какое-либо решение, советовались со мной, доверяя моим суждениям и знаниям. Мне предстояло написать примерный список тех гостей, которые, по моему мнению, должны присутствовать на заупокойной мессе в Вестминстерском аббатстве. Я взял записную книжку Дианы и перечислил ее родным всех ее друзей. Леди Сара посмотрела на список и выразила сомнения относительно того, что на похороны приедут некоторые знаменитости: Джордж Майкл, Крис де Бург, Том Хэнкс, Том Круз, Стивен Спилберг. «Но они были близкими друзьями принцессы», — сказал я.

Думаю, то, что я, дворецкий, куда лучше ее родни знал всех ее друзей, говорит о многом.

В Старых конюшнях Мария старалась утешить миссис Шенд Кидд, которая курила одну сигарету за другой, беспрерывно пила вино и говорила о том, что ее дочке не надо было связываться с этими Аль-Файедами, что похоронами должны заниматься Спенсеры, а не Виндзоры, что ее сын Чарльз собирается произнести «незабываемую» речь и что она была принцессе прекрасной матерью.

Но я-то знал, в каких отношениях была Диана со своей семьей, и через несколько лет это стало известно всем. Если кто-то и окружал Диану настоящей материнской заботой, так это Люсия Флеча де Лима. Несомненно, принцесса всегда считала, что их отношения похожи на отношения матери и дочери. Люсия действительно относилась к ней, как к собственной дочери, и всегда утешала ее, когда у принцессы возникали серьезные неприятности. В понедельник утром я мечтал встретиться только с одним человеком — с Люсией, и наконец она приехала во дворец со своей дочерью Беатрис.

Четыре ночи принцесса лежала в английском дубовом гробу со свинцовым кантом в Королевской часовне в Сент-Джеймсском дворце, а на улице Мэл у стен дворца начали собираться люди со всего света, скорбевшие по Диане. Они зажигали свечи и клали цветы. Это были ночные бдения. То же самое происходило у ворот Кенсингтонского дворца.

Я был очень благодарен Люсии за то, что в то страшное время она была со мной. Мы решили пойти в часовню, она — в черном платье, я — в черном костюме. Дверь, скрипнув, открылась, и мы увидели проход с деревянными скамьями по обе стороны. Впереди, в сумраке этого священного храма, виднелся гроб. Он стоял на невысоком помосте перед алтарем. Меня поразила царившая здесь отчужденность и одиночество, но Люсия заметила кое-что еще. В часовне не горело ни одной свечи. Не было ни одного цветка. Снаружи стояли толпы людей, которые принесли море цветов, а на траве горело больше свечей, чем звезд на небе. Но внутри не было ни цветов, ни свечей.

Люсия тут же нашла королевского капеллана, преподобного Уилли Бута. «Прошу вас, пожалуйста, внесите внутрь немного цветов, что принесли ко дворцу люди», — сказала она. Капеллан ответил, что подумает об этом.

Но Люсию никоим образом не удовлетворил такой ответ. Жена посла поняла, что нужно сказать в данной ситуации: «Послушайте, если завтра, когда мы сюда придем, здесь не будет цветов, то я выйду к людям и сообщу им, что у гроба принцессы нет ни одного цветка!»

Королева еще не приехала из Балморала, и многие уже обвиняли Виндзоров в том, что они не желают разделить скорбь всей столицы, не хватало еще сообщения Люсии о голой часовне без цветов. Чтобы туда все-таки доставили цветы, Люсия лично заказала несколько букетов у флориста принцессы Джона Картера. Он не взял с нее денег. На следующий день на гробе уже лежал букет белых лилий, который прислал принц Чарльз. Люсия принесла еще цветов. От лорда и леди Паламбо прибыли белые розы. Леди Аннабель Голдсмит каждый день разговаривала со мной по телефону. В Кенсингтонский дворец приехала Роза Монктон с мужем. Роза была лучшей подругой принцессы, они были друг другу как сестры. Мы с ней вспоминали Диану и плакали. Она тоже ходила в часовню.

Во дворец пришла Сьюзи Кассем. Она принесла с собой свечу. Мы вместе поднялись по лестнице и остановились напротив огромного портрета принцессы кисти Нельсона Шенкса. Сьюзи наклонилась и поставила зажженную свечу на ковер. Потом мы встали на колени и начали молиться, молча вспоминая принцессу.

Меня поддерживали все люди из узкого круга Дианы. Ее друзья, те, кто знал ее лучше всех, все сильнее сплачивались.

Майкл Гиббинс сообщил мне, что в Лондон возвращаются Уильям и Гарри вместе с принцем Чарльзом. Они прошли сквозь толпу людей, собравшихся у дворца, посмотрели на море цветов, которые люди принесли их матери. Я ждал их внутри. Гарри вбежал во дворец и обнял меня. У меня намокла рубашка от его слез. Уильям пожал мне руку. Оба мальчика демонстрировали непревзойденную стойкость. Они вдруг показались мне такими взрослыми в своих черных костюмах, при галстуках.

— Мы хотим кое-что забрать. Мы сейчас — только поднимемся наверх и вернемся, — сказал Уильям, и братья отправились в детскую и свою гостиную.

— Ну как ты, Пол? — спросил принц Чарльз, который тоже был подавлен из-за того, что произошло.

Он говорил спокойно и вежливо, но, казалось, был далеко отсюда. Он стал бродить по апартаментам, погруженный в свои мысли. Отправился наверх. Я пошел за ним, хотя он не просил меня об этом. В Хайгроуве он бы посчитал это верхом неприличия — когда я работал у него, принц желал видеть меня только во время обедов и ужинов. Но это были не его владения, и я мог делать то, что посчитаю уместным. Сейчас он был на моей территории. Я не отходил от всех посетителей, будь то друг принцессы или будущий король Англии. Я вошел вместе с ним в гостиную. Принц подошел к письменному столу и остановился возле него. Выдвинув верхний ящик, он вдруг заметил, что я слежу за каждым его действием, и задвинул его обратно. Тут послышался голос Уильяма:

— Ты готов, папа?

Мы все вместе спустились на первый этаж.

— Увидимся, Пол. Мы скоро вернемся! — воскликнул Гарри, прежде чем они вышли из дворца.

В Кенсингтонский дворец доставили прозрачный пластиковый пакет. В нем лежала одежда принцессы, которая была на ней в тот самый миг, когда «мерседес» врезался в тринадцатую опору моста на площади Альма. Когда прибыл этот пакет, Люсия была со мной. Теперь у нас была одежда принцессы, которую прислали из Парижа: черный топ и белые брюки. Мы стояли у подножия лестницы с этим пакетом. Сейчас я не обращал внимания на пятна крови и то, что врачам пришлось разрезать одежду в нескольких местах. Это была она. Я не мог расстаться с пакетом. Я положил его в холодильник на первом этаже.

Честь принцессы надо было защищать даже после ее смерти. Меня коробило, что свою последнюю ночь перед похоронами она проведет в королевской капелле, и я сказал об этом леди Саре Маккоркодейл и Майклу Гиббинсу.

Домом леди Дианы был Кенсингтонский дворец. В нем она прожила много лет. Будет правильнее, если последнюю ночь она проведет дома и именно отсюда, через парадные двери, отправится в Вестминстерское аббатство. «Пожалуйста, дайте мне послужить ей во дворце в последнюю ночь, пусть она в последний раз покинет дворец через парадный вход», — умолял я. Леди Сара тоже хотела перевезти сестру домой, и королева согласилась на ее просьбу.

Было решено, что принцесса проведет последнюю ночь в холле своих апартаментов, на первом этаже. В этот день я попросил полицейских принести цветы, которые положили люди у стен дворца. Я два часа возился с этими цветами, а также с теми, которые прислали друзья принцессы, — белыми лилиями, белыми тюльпанами и белыми розами. Я поставил их в большие вазы, а вазы — на подставки или просто на ковер. Потом я вынес из дворца все свечи, которые нашел, и расположил их на лужайке и на ветвях деревьев перед входом в апартаменты.

Позже приехал священник Тони Парсонс из Кармелитской церкви, в которую мы ходили с принцессой. Он привез две огромные церковные свечи, которые я вставил в большие серебряные подсвечники, и окропил холл святой водой. Он вручил мне копии молитв, которые читают в таких случаях, и отрывки из Евангелия от Иоанна. Прежде чем уйти, он помолился вместе со мной.

И я остался стоять один посреди комнаты, в черном костюме, вдыхая аромат цветов. Стояла тишина. Принцессу еще не привезли, и мне на миг показалось, что сегодня день ее рождения, и я жду, когда она вернется во дворец, полный цветов. Наконец входные двери распахнулись, и я услышал шорох шин — это подъезжал катафалк. Ее Королевское Высочество — ведь именно такой она осталась для меня навсегда — внесли в дом. Гроб был накрыт королевским штандартом.

Я не стал зажигать свечи — время еще не пришло. Я оставил гореть люстру под потолком. В тот вечер у гроба посидели миссис Шенд Кидд с внуками, леди Джейн и леди Сара. Граф Спенсер не пришел.

Но был еще один человек, которому очень хотелось прийти в тот вечер в этот холл — кто должен был бы прийти в тот вечер — Люсия. Всю неделю она просила меня позволить ей провести последнюю ночь у гроба принцессы. «Можно я вместе с тобой почитаю молитвы в эту ночь, Пол?» — снова и снова спрашивала она. Но, когда я сказал леди Саре, как много значила Люсия для принцессы и что ей нужно побыть в эту последнюю ночь возле Дианы, та не согласилась. Она посчитала, что в эту ночь с принцессой должны быть только родные. Единственной женщине, которая, как я считаю, была для Дианы подлинно родной, не разрешили проститься с принцессой в последнюю ночь перед похоронами.

Мария не хотела, чтобы я оставался в ту ночь во дворце. «Дорогой, ты очень устал, а завтра трудный день. Тебе надо выспаться», — говорила она, понимая, что это бесполезно.

«Нельзя бросать ее там одну. Мне нужно быть с ней» К десяти часам вечера с принцессой попрощались все ее родственники. Я запер на засов входную дверь, готовясь всю ночь просидеть с Дианой и почитать молитвы — я ведь так основательно готовился к этому. Вместо Люсии со мной остался человек, которого я совсем не знал: его преосвященство Ричард Чартерис, епископ Лондонский. Он сидел на стуле в коридоре, ведущем ко входной двери, и молился. Войдя в холл, я выключил свет и зажег свечи — все пятьдесят. На желтые стены легли неровные тени. Я сел на стул спиной к епископу и положил левую руку на гроб. Правой рукой я придерживал листки с молитвами и отрывками из Евангелия, которые лежали у меня на колене. Несмотря на свое горе, я понимал, что в эти минуты снаружи молятся около тридцати тысяч человек и только мне выпала уникальная возможность провести эту последнюю ночь рядом с принцессой. Я всю ночь не сомкнул глаз, потому что это был мой долг. Я в последний раз поговорил с принцессой, зная, что она меня слушает. Я говорил с ней, читал ей и молился до семи часов утра.

Потом я отправился домой, принял душ, переоделся для похоронной церемонии и вернулся во дворец. Утро было чудесное. Цветы все еще благоухали. А свечи погасли. Я постоял в холле, пока не услышал, как перед дворцом остановился лафет, сопровождаемый Королевскими гвардейцами. В холл вошли восемь солдат в алой форме Уэльского гвардейского полка. Они подняли на руки гроб и медленно вышли из комнаты. Им предстояло пронести его две мили — до Вестминстерского аббатства. Была суббота, десять минут десятого.

Это было удивительное зрелище. Во дворе стояли шесть черных лошадей, на которых сидели шесть солдат в парадной форме. На голове у них были каски с торчащим вверх золотым пером. За ними находился лафет времен Первой мировой войны, на котором стоял гроб. На крышке лежали белые лилии. За ним стоял навытяжку Первый батальон Уэльских гвардейцев. Гвардейцы были в красных мундирах и меховых киверах. Я посмотрел через дорогу. Мария, Александр и Ник стояли вместе с остальными слугами.

Лошади двинулись, за ними поехал лафет. Две недели назад я стоял на этом самом месте, провожая принцессу, и махал рукой вслед ее БМВ. И вот она снова уезжала. В последний раз. Я не стал махать ей рукой — я ей поклонился.