Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Взросление





Поздно вечером двухэтажный автобус медленно взбирался по крутой узкой дороге в родной шахтерский поселок в благословенном крае — Дербишире. Похожий на пьяного шахтера, который, пошатываясь, возвращается домой из паба, автобус, казалось, не слишком спешил к своей последней остановке. В воздухе витал знакомый запах серы и дегтя из шахт, перемешанный с дымом костров. Был канун праздника Гая Фокса, около 11 ночи 1956 года.

На нижнем этаже автобуса виднелась одинокая фигура женщины в черных круглых очках. Это была Сара Кёрк. На голове у нее была черная дамская шляпка, в руках — сумочка. Она считала остановки, дожидаясь, когда можно будет сойти в шахтерском поселке Грассмур. Там она перейдет через шоссе, которое делит поселок на две части, спустится по мощенной булыжником улочке до Чапел-роуд, свернет направо и окажется перед домом № 57. Она замечательно провела свободный вечер, выпив пару бокалов пива в пабе «Под вязом», что находится в трех милях отсюда в Клэй-Кроссе.

В субботу вечером можно было повидаться со старшенькой из восьмерых детей, Долли. А еще можно было немного отдохнуть — она всю неделю ухаживала за своим больным мужем Уильямом, шахтером: у него легкие были забиты угольной пылью из-за того, что он всю жизнь провел под землей в шахте Грассмур. Сара всегда уходила из паба примерно в это время, чтобы успеть на автобус до Честерфилда. Муж ждал ее дома примерно к четверти двенадцатого, он хотел, чтобы жена поскорее вернулась. Когда автобус затормозил, Сара взяла перчатки, надела их и встала. Ну вот. Почти дома. Она вышла из автобуса и стала обходить его слева. Пар изо рта напоминал в холодном воздухе сигаретный дым. Из-за громады автобуса слева она не заметила мотоцикла. Он врезался в нее и подбросил в воздух. Это произошло вскоре после четверти двенадцатого.

Сара Кёрк была моей бабушкой, которую я никогда не видел. В тот самый вечер она умерла на мостовой, в самом начале улицы, мощенной булыжником, — именно на этой улице я и буду играть все детство. У нее было сразу несколько травм головы. Ей было шестьдесят три года.

И именно этот ужасный случай, эта страшная трагедия, произошедшая за два года до моего рождения, оказалась переломным моментом. Благодаря ей мои родители поженились, а их женитьба, в свою очередь, круто переменила тот мир, в котором я родился.

Дедушка Уильям Кёрк, больной пневмокониозом в последней стадии, услышал шорох женских шагов по брусчатке, а потом лязг дверной задвижки. Золотые карманные часы, его гордость, показывали десять минут двенадцатого. Сара должна прийти через пять минут.

Кто-то поднялся по лестнице, и из-за двери выглянуло лицо, которое он так любил. Это была его младшая дочка — моя мать. Берил Кёрк села в ногах дедушкиной кровати и стала рассказывать ему о своем замечательном свидании с каким-то парнем из соседнего поселка Винджерворт. Она была первой девушкой Грэма Баррела.

А мой отец, которому тогда был двадцать один год, в это время шел домой — ему предстояло пройти две мили — по темной и узкой дороге. Его обогнал двухэтажный автобус, направлявшийся в Грассмур.

Отчаянный стук в заднюю дверь дома № 57 на Чапел-роуд сильно напугал отца и дочь. Сосед схватил мою мать за руку: «Несчастный случай! Быстрей! Быстрей!»

Тогда моей маме было всего двадцать. Она вскочила и почти что бегом бросилась на вершину холма. Там ее заметил кто-то из друзей и перегородил путь. Люди не хотели, чтобы она увидела жуткую сцену, но потом, когда ей рассказали, она все равно разразилась истерическими криками.

От этого удара она так до конца и не оправилась. Когда я был маленький, она частенько плакала, вспоминая мать. До конца своей жизни она каждое воскресенье ездила на кладбище Хасленд, протирала могильную плиту и клала свежие цветы. Я нередко ездил с ней. Если я когда-нибудь и верил в «жизнь после смерти», так это в детстве. Мама верила во всякое такое: она разговаривала с бабушкой на кухне и у ее могилы, рассказывая ей последние новости. Бабушка по-прежнему с нами, говорила она.

«Что же мне делать? Устроить вечеринку на свой день рождения — мне исполнится двадцать один? Или выйти замуж? Мы не можем себе позволить и то и другое», — сказала мать отцу. За несколько недель траура после той трагедии, казалось, вся романтика в ней умерла. Отца будто спрашивали, что он будет есть на обед — или за вечерним чаем, как называют обед на севере Англии. Пирог с мясом и картошкой или рагу с клецками?

Отец невозмутимо ответил: «Что ж, я думаю, лучше пожениться».

Если бы бабушка Кёрк не погибла, мои родители не поженились бы так скоро. По крайней мере, так считал мой отец. Из-за сложившихся обстоятельств он быстро женился и стал отцом. После смерти бабушки моя мать стала хозяйкой дома № 57 — она ухаживала за дедушкой, а когда отдыхала, за ним присматривала ее сестра, тетя Пёрл, которая жила на той же улице в доме № 16.

Через четыре месяца после гибели бабушки, 25 марта 1957 года, Берил Кёрк и Грэм Баррел расписались. Это было довольно мрачное событие, и запомнилось оно скорее из-за той, которая не смогла на него прийти, чем из-за тех, кто на нем присутствовал. Сразу после свадьбы мама, все еще в свадебном платье, положила на могилу бабушки букет красных роз.

Первое свидание моих родителей состоялось четыре года назад — они прогулялись туда-сюда по Милл-лейн, которая соединяет поселки Грассмур и Винджерворт, разделенные железной дорогой Шеффилд — Лондон. В то время мама, хотя ей было всего семнадцать, уже разносила пиво в пабе «Майнорз армз», которым заведовала тетя Пёрл вместе с мужем Эрни Уокером, а днем работала помощницей повара в шахтерской столовой. Паб и шахтерская столовая располагались в противоположных концах Чепман-лейн, которая шла параллельно Чапел-роуд, одинаково далеко от дома. Вдоль обеих улиц тянулись типовые дома, в каждом проживала семья шахтера. Так что посетители паба были либо шахтерами, либо женами шахтеров. Однажды вечером, в 1952 году, — в том самом году, когда королева Елизавета II взошла на трон, — в этот паб зашел мой отец с братом Сесилом. Мама помнит, как он «уставился на нее и втюрился с первого взгляда». А папа помнит «красивую девушку, разносившую пиво».

Отцу в ту пору было восемнадцать. Он был молодой, робкий и наивный и еще не встречался ни с одной девушкой. Мы с мамой всегда считали, что, не будь он слегка пьян, он бы никогда не набрался смелости и не пригласил ее на свидание. Мама согласилась, и с тех пор всегда хранила ему верность. В семье отца кроме него было еще четверо детей. Отец вырос на небольшой ферме — со свинарниками, загонами для кур и фруктовым садом. Он не стал шахтером, но все равно работал на Национальное управление угольной промышленности, перевозя вагоны с углем на локомотиве на коксовый завод в Винджерворте. Ему всегда было страшно спускаться в ствол шахты, к тому же его не устраивало, что все вокруг прочили его в шахтеры. Пришел день, когда и я понял, что он тогда чувствовал. Впрочем, благодаря армии, ему все-таки удалось не стать шахтером: два года службы для королевы и родной страны привлекли его больше, чем жизнь, проведенная в темноте, и он отправился в Военно-воздушные силы в Уоррингтоне, рядовым. Нам отец говорил, что подметал взлетно-посадочную полосу для бомбардировщиков «Вулкан», но на самом деле он охранял Управление воздушным движением. А в 1957 году вернулся в Дербишир.

6 июня 1958 года был обычным днем для большинства людей, но только не для моих родителей. В этот день родился я, солнечным летним утром в роддоме «Скарсдейл», что в Честерфилде, и сразу же всех удивил. Дело в том, что мама с папой ожидали, что родится девочка, и уже выбрали ей имя — Памела Джейн. О том, что я мальчик, маме сразу же сообщила акушерка. «Знаете, миссис Баррел, это никакая не Памела, — сказала она. — Это мальчик!» И меня назвали Полом.

Моя мать мечтала о ребенке с самой свадьбы. А вот отец сомневался. И это сразу же стало основным поводом для ссор в молодой семье. Мама бросила работу в шахтерской столовой и в пабе, чтобы ухаживать за дедушкой Кёрком, и часто жаловалась отцу: «Я целыми сутками не выхожу из дома. Мне было бы гораздо веселее, если бы у меня бы ребеночек, которого я могла бы кормить и купать». Мам всегда спорила с отцом по поводу ребенка в спальне, дождавшись, когда дедушка заснет, В конце концов папа уступил. Однако, когда однажды вечером, в ноябре 1957 года, она узнала, что ждет ребенка, ее охватила тревога, а вот отец, наоборот, очень обрадовался.

Мама продолжала ухаживать за своим отцом вплоть до моего рождения — усаживала поудобнее в кровати мыла его, брила, приносила еду. Конечно же, это не могло не сказаться на ее здоровье. Когда подошло время для ожидаемых родов, ее увезли в роддом с моральным и физическим истощением, да еще с высоким давлением. Папа ехал вместе с ней в скорой все шесть миль до города. В тот вечер он оставил ее в роддоме, пообещав вернуться завтра.

Но когда он снова приехал в роддом, матери в палате не оказалось. Тогда он пошел по коридору и вдруг услышал ее крики: она рожала и звала маму. Он представил себе, что вот-вот станет отцом, и ему стало страшно. Он повернулся и выбежал из здания, но не остановился, а продолжал бежать — все шесть миль, до самого дома в Винджер-ворте, где жили его родители.

Его мать отнеслась к происходящему спокойно и не стала жалеть отца. «Ну и что тут такого? Она всего лишь рожает ребенка, — сказала она. — Не раскисай».

А в это время я, совсем еще крохотный, завернутый в одеяльца, уже лежал в роддоме. В восемь часов отцу сказали, что с мамой и с ребенком все в порядке. Я появился на свет в царствование королевы Елизаветы II.

Через шесть месяцев после того как меня принесли в дом № 57 на Чапел-роуд, дедушку Кёрка отправили в дом № 16 к тете Пёрл. Она недавно овдовела, и ей пришлось отказаться от паба «Майнорз Армз». Тетя Пёрл стала ухаживать за дедушкой, потому что моя мама очень быстро поняла, что не в состоянии справиться сразу с обоими «клиентами». Через два года она снова забеременела — на этот раз по папиной инициативе. Впрочем, им обоим очень хотелось дочку.

В это же время, только в совершенно ином месте, в мире, который так сильно отличался от нашего, другая семья очень хотела еще одного ребенка. В Парк-Хаусе, что в поместье Сандринхем, в Норфолке, жила чета Спенсеров. У них уже было две дочери — Джейн и Сара. Сын Джон умер всего через несколько часов после рождения. Все были совершенно уверены, что следующим ребенком будет мальчик — наследник виконт Альторп.

Однако в 1961 году надежды обеих семей рухнули.

30 марта родился мой брат Энтони Уильям. На этот раз маме даже не удалось доехать до роддома, она родила второго ребенка прямо у себя в гостиной, а роды принимала соседка Анни Тунниклифф. Мама с папой несмотря ни на что очень обрадовались, что у них родился еще один сын. А вот семью в Сандринхеме постигло жестокое разочарование наследника не оказалось. Вместо него родилась третья дочка — это произошло четыре месяца спустя, 1 июля. Ее назвали Дианой Франсис. В то время мне было три года.

За три месяца до рождения Энтони, в декабре 1960 года, дедушка Кёрк все-таки сдался своей ужасной болезни. Я почти не помню его похороны: гроб в главной гостиной, комната набита взрослыми, все в черном, я плачу, потому что мне не видно дедушку. Потом мама рассказывала, что на похороны пришла вся улица и во всех домах задернули шторы в знак уважения к моему деду. По обычаю, в последнюю ночь перед погребением труп умершего родственника должен лежать в освещенной свечами гостиной, чтобы родственники, друзья и соседи могли пройти мимо открытого гроба и отдать дань уважения покойному. Иногда это называют поминками. В нашем поселке это называлось «прийти домой в последний раз».

Я был слишком маленький и почти не запомнил, как мы жили в доме № 57. Пожалуй, второе мое яркое воспоминание — это как мы купаемся в задней комнате. Из прачечной притаскивали жестяное корыто, ставили возле камина, в котором горел уголь, и наливали в нее прохладной воды. Пока я в нем сидел, мама держала полотенце возле огня, чтобы оно немного согрелось. В доме всегда было холодно. Купаться было особенно неприятно, когда мама спешила: она ставила меня в белую керамическую раковину из Белфаста, которая находилась в углу комнаты, и скребла меня штуковиной, которая по ощущениям напоминала жесткую губку для посуды, при этом я крепко держался за единственный кран с холодной водой, а тянувшаяся от него труба крепилась специальными скобами.

Вскоре после похорон дедушки мы переехали в новый дом — № 47, на этой же улице, через пять домов от нашего. Чапел-роуд была вымощена булыжником, а вдоль нее стояли черные чугунные фонари. Оба наши дома располагались в самом конце улицы, похожей на букву L, и смотрели на запад, а задние дворики граничили с полями, которые покрывали восточный склон холма до самых шахт. На Чапел-роуд было несколько магазинов: галантерейный «Харт-шорнз», в котором мама покупала шерсть для вязания; «Анти Хильдаз» с жестяными табличками на стене над навесом в бело-зеленую полоску: «Боврил», «Кэдбери» и «Оксо»; тотализатор «Флетчерз», куда папа никогда не заходил. В конце улицы, сразу за поворотом, было кафе-мороженое «Монти Уайтс» — мое любимое, — в котором за три пенни можно было получить рожок с шариками наисвежайшего мороженого. С тех пор я больше нигде не ел такого вкусного мороженого. Напротив нашего нового дома была булочная «Элдредз». Каждое утро, просыпаясь, я вдыхал аромат только что выпеченного хлеба, а на Страстную пятницу — горячих булочек с корицей. Впрочем, скоро запах серы и смолы с шахт вытеснял этот чудесный аромат. Из окна спальни я видел поля, конвейеры для шлака возле шахт и два склада за ними. В августе на полях паслись девяносто пони, которых использовали в шахтах, — их выпускали из темноты на свежий воздух, чтобы они могли наесться травы за время двухнедельного шахтерского отпуска.

Дома на этой улице были абсолютно одинаковыми по размеру и дизайну, везде окна со скользящими рамами; красный кирпич со временем почернел от грязи. Во дворе, где не росла трава, была прачечная, туалет и сарай для угля. В этом же дворе сохли на веревке белые простыни. Если посмотреть на дома с самого начала улицы — с вершины холма, то увидишь бесконечные покрытые шифером крыши, и тут и там — кирпичные зубчатые трубы. На улицах кипела жизнь рабочего класса: хозяйки в передниках и шалях, из которых они сотворяли нечто вроде тюрбанов, скребли крыльцо и ступени, бежали в магазины, болтали с соседками, перегнувшись через калитку; отцы в тяжелых ботинках и кепках устало брели в забой или из забоя, добродушно подшучивая друг над другом; дети громко вопили, играя в прятки или салки.

Мы перевезли наши пожитки в дом № 47 на тачках. Мама сообщила, что это лучший дом в округе: в нем есть ванная. Рента была высокой — двенадцать фунтов и шесть пенсов, но такое расточительство вполне окупалось тем, что теперь у нас был туалет в доме, а не во дворе. Папе пришлось работать сверхурочно. Но мы навсегда распрощались с жестяным корытом у камина и ночными горшками под кроватью, содержимое которых к утру замерзало. В доме не было центрального отопления, и в моей спальне было так холодно, что, просыпаясь по утрам, я замечал, что капельки конденсата на окне превратились в лед.

Полагаю, в новом доме ванная была единственной роскошью — в доме, где вся жизнь проходила, так или иначе, в задней комнате. Полы не были застелены ковровым покрытием: на них был обычный линолеум, на котором кое-где лежали плетеные коврики. На серванте стоял черно-белый телевизор. Отец приладил к сковороде проволоку, соорудив, таким образом, самодельную антенну, и привесил ее к стене. Как ни странно, она принимала разные передачи, хотя картинка часто была нечеткой и искаженной. При помощи этого изобретения я мог смотреть по Би-би-си свою любимую передачу «Посмотри с мамой» [2], с Вуден Топс или Биллом и Беном. Попозже мы всей семьей усаживались у телевизора и смотрели «Субботний вечер в лондонском Палладиуме», с лучшей ведущей страны Дэнни ла Ру.

Когда мы были детьми, половину времени у нас занимали разные обязанности. Даже когда мы еще не ходили в школу, в пять лет, мы должны были помогать по дому. В понедельник — «день чистоты» — я помогал маме стирать все, что накопилось за неделю. Я смотрел, как она, окуная руки в мыльную воду, запихивает в кадку грязную одежду. Когда она подкладывала мокрое белье под валики, чтобы его отжать, я крутил ручку. Вторник был «днем меди» — мы доставали из шкафов все медные вещи и клали их на стол, на импровизированную скатерть из газеты. Руки и ногти у мамы быстро чернели, и я всегда помогал ей натирать узоры. Наступит день, когда я буду натирать до блеска ге-оргианское серебро для самой королевы, а не медные узоры для мамы. В нашем доме были две очень ценные вещи: деревянные часы на каминной полке, все мое детство отбивавшие каждую четверть часа, и огромное фортепьяно в большой гостиной. Раз в неделю на нем играли — когда местная швея, подруга матери Гледис Лиари приходила к нам со своим другом Уинифредом Ли. Они пели нам с братом песни из известных водевилей.

Мама была великолепной хозяйкой. Каждое утро она чистила камин, мыла ступеньки карболовым мылом, протирала окна, окуная тряпку в воду с уксусом, и стирала тюлевые занавески.

Денег всегда не хватало. Фрукты у нас были только тогда, когда кто-то болел. В восемь лет я заболел желтухой, и мне впервые купили апельсины, виноград и бананы. Если какой-то семье было заведено, чтобы в буфете все время стояла чаша с фруктами, мы считали это пижонством. Живые цветы в вазе появлялись в доме, только если кто-то умер.

Когда к нам приходили газовщики или электрики, это сулило лишние деньги. За все услуги мы платили при помощи счетчика, который принимал монеты. Когда появлялись представители этих служб, деньги, скопившиеся в счетчике, высыпали на кухонный стол, подсчитывали и складывали в кучки. Мама следила за всем этим процессом, как ястреб, — она надеялась, что по счету набежало меньше, чем оказалось в счетчике. Поэтому счетчик всегда был для нас своеобразной копилкой.

Каждую пятницу отец приносил домой зарплату, и мама тут же хватала ее. Часть она клала в чайничек для заварки — это на ренту, а часть выдавала отцу; он отправлялся в кафе, целый час стоял в очереди и наконец покупал навынос жареную картошку с мясом: мы всегда ели в конце недели жареную картошку с мясом. Деньги часто заканчивались до очередной зарплаты, но в магазинчике на углу маме давали в долг, а в кооперативе у нее был счет, от которого она даже получала дивиденды: это была какая-то странная, «средневековая» система покупок; дивиденды мама откладывала на всякие непредвиденные расходы либо на летние поездки в Скегнесс, Скарборо или Ньюки.

Подрастая, я заметил, что мы были самыми бедными из всех наших родственников. Дядя Билл, брат моей матери, продавал бензин и машины. У него во дворе над гаражом красовалась огромная красно-синяя неоновая реклама бензина «Риджент». У него было столько машин, что мне он казался миллионером. Именно благодаря дяде Биллу у папы всегда была какая-нибудь подержанная машина. Нашим первым автомобилем был черный «Моррис-майнор», а потом мы приобрели «Форд-зефир» 1957 года, кремово-голубой.

В обеих машинах были кожаные сиденья, которые так нагревались летом, что попкам в шортиках на них было очень горячо.

Вторая жена дяди Билла, тетя Мардж, была очень стройной и безупречно одевалась. Обычно она носила английские твидовые костюмы, отороченные мехом. Мне всегда казалось, что она похожа на кинозвезду. Мама носила прелестные платья в цветочек, поверх — кардиганы. Выйдя замуж за дядю Билла, тетя Мардж привела с собой целую семью — двух дочек, Сандру и Шейлу. Семья жила в таком достатке, что девочки могли спокойно каждый месяц покупать себе «Фотоплей» [3] с шикарными фотографиями кинозвезд: на обложках красовались Элизабет Тейлор, Джин Симмонс, Бетт Дэвис и Джейн Мэнсфилд. Высокая стопка этих журналов лежала в углу.

«Можешь взять несколько журналов, если хочешь. Мы их уже прочитали», — сказала мне как-то Сандра.

Я не мог поверить в такое счастье и побыстрее, пока они не передумали, схватил, сколько мог унести.

У себя в спальне я прочитывал их от корки до корки, вырывал самые красивые фотографии и клеил на кремовые обои в голубой цветочек.

Моего младшего брата Грэма, которого назвали в честь отца, никто не планировал, и, когда мама узнала, что беременна, тут же снова всплыло имя Памела Джейн — но помимо того, что мама надеялась родить девочку, она надеялась и еще на кое-что. Мама и папа знали, что третий ребенок должен появиться на свет в ноябре 1965-го, и мама молила Бога, чтобы он родился в девятую годовщину со дня смерти дедушки Кёрка.

Наступил ноябрь. Четвертого числа у мамы отошли воды. Мне было семь. Я видел, как она мучается, как ее кладут в скорую, и ревел во всю глотку. Перед тем как дверцы машины захлопнулись, я услышал, как она сказала: «Господи, пожалуйста, только не сегодня». Я испугался, что она умрет. Но конечно, она просто хотела, чтобы роды задержались на пару часов. Наверное, в ту ночь ангел-хранитель был с ней, потому что роды затянулись до следующего вечера. Грэм появился на свет при помощи хирургических щипцов и отсасывания в 11 вечера 5 ноября — за десять минут до девятой годовщины смерти деда.

У меня было счастливое детство в той среде, где люди, составлявшие соль земли, зарабатывали свой кусок хлеба тяжким трудом, а все их добродетели, так или иначе, были увязаны с крепкой семьей. Наша улица была нам домом под открытым небом, теплым и дружелюбным. Я был маменькин сынок: папа говорил, что я все время держусь за ее юбку.

Папа родился 2 августа 1935 года, его отца звали Сесил Баррел, он работал кузнецом и подковывал пони и лошадей на шахтах в Бонз Мейн неподалеку от Честерфилда. Мой дедушка был последним кузнецом на северо-востоке Дербиширских угольных копей. Папу прозвали Нипом, потому что он был маленький, худенький и самый младший в семье. Папа почти ничего не боялся — кроме работы в шахте. Он был трудолюбив и, когда сюда пригнали локомотивы, стал машинистом угольных составов. Он обладал крепкой силой воли и цепким умом, был сторонником строгой дисциплины и зачесывал волосы набок с помощью бриллиантина «Брилкрим». Помню, как он отглаживал себе стрелки на брюках, — чтобы они были острыми как лезвие; Думаю, эта привычка сохранилась у него со времен службы в военно-воздушных силах. Он и меня научил профессионально гладить брюки — полагаю, это был мой первый урок как будущего лакея. Каждое утро, когда он выходил из дома в кепке и спецовке, мне казалось, что он уже не вернется. Но он возвращался — как раз вовремя, чтобы пожелать нам спокойной ночи, когда мы все трое забирались в нашу общую постель. Мама всегда шутила, что мы чаще видим семейного врача, чем собственного отца. Он много работал чтобы приносить побольше денег.

Мать родилась в тот же високосный год 29 февраля. Три года ее день рождение отмечали 28 февраля, но на четвертый год мы праздновали его как положено — 29-го. Когда ей исполнилось тридцать шесть, она шутила, что на самом деле ей только девять. Мама была не из тех женщин, которые хотят или требуют от жизни слишком много. Все, что она зарабатывала или собирала, мама вкладывала в дом и семью. Она была высокой, костлявой женщиной в очках в роговой оправе и нередко с сигаретой в зубах.

В ее мыслях с ней всегда была бабушка Кёрк. Если мама что-нибудь теряла в доме — сережку, вязание» кошелек, — она садилась и громко говорила: «Ну же, Сара, помоги мне найти эту вещь». Она всегда находила то, что потеряла, и не считала свою удачу простым совпадением. Ее доброта и щедрость не знали границ, и я не помню, чтобы она когда-нибудь повышала голос. Она всегда умела выслушать и сказать доброе слово тем, кто попал в беду, умела нежно погладить заболевшего, помочь тому, кто нуждался в помощи, и подарить что-нибудь тому, кто был еще беднее нас. Однажды на нашей улице был пожар, и одна семья вмиг лишилась всего, что имела. Мама обошла все дома — просила что-нибудь из одежды или немного денег для погорельцев. Когда мама еще работала в шахтерской столовой — до моего рождения, — ее коронными блюдами были картошка с мясом, пирог с сыром и луком и йоркширский пудинг. Все знали, что лучше нее их никто не приготовит, и даже после того как она уволилась из столовой, шахтеры частенько заходили к нам и просили ее состряпать что-нибудь из этих блюд. Тогда она готовила обед на несколько порций больше и разносила тарелки с едой тем, кто заказывал. А еще она иногда готовила обед для соседей, которые были беднее, чем мы, и навещала стариков, прикованных к постели или к инвалидной коляске, живших на нашей улице. Она брила их, мыла и забирала грязное постельное белье. А еще она дважды в неделю убирала дом, где жила женщина, умиравшая от рака.

Однажды к нам пришла женщина, вся в слезах; у нее было пятеро детей, самому старшему из которых исполнилось пять, а она снова ждала ребенка. Мама долго сидела с ней и утешала ее. Казалось, к нам приходили все, у кого были какие-либо неприятности. У мамы всегда был ответ. В те редкие моменты, когда ее мир замирал, — чаще всего это случалось тогда, когда она уже укладывала нас в кровать, — она вязала кардиганы, джемперы и детскую одежду для всех соседских ребятишек. Мама была всеобщей бабушкой, нянькой, поваром — ее все звали «тетя Берил».

Однажды я увидел, как из дома вывозят фортепьяно. Оказалось, мама отдала его мальчику, который очень хотел играть, но его родители не могли себе позволить такой роскоши.

— Мамочка, но это же наше пианино, — запротестовал я.

— В новом доме ему будет гораздо лучше, Пол, — заверила она меня.

Здание начальной школы Грассмура было построено в викторианском стиле — с огромными окнами, высокими потолками и коридорами, в которых жило эхо, — коридоры были выложены керамической плиткой. Школа находилась вдалеке от основной дороги, рядом с огромным лугом, на котором играли в крикет. Ученики сидели за деревянными партами и писали заостренной деревянной палочкой, кончик которой обмакивали в чернильницу. Это было «всамделишным письмом», и в мои обязанности как «хранителя чернильниц» входило каждое утро наполнять маленькие фарфоровые горшочки чернилами «Куинк». Потом я нередко вспоминал об этом в Кенсингтонском дворце, наблюдая, как пишет принцесса. Она всегда писала ручкой с золотым пером, но, вместо того чтобы вставить новый картридж с чернилами, обмакивала перо в бутылочку с «Куинк». Так принцесса писала все: личные письма, официальные, благодарственные, даже коротенькие записки.

Мистер Томас, учитель сразу по всем предметам, встал однажды перед классом. Глубоким, рокочущим голосом, который слегка смягчал валлийский акцент, он сказал: «Напишите сочинение о том, чем вы хотите заниматься, когда окончите школу».

Наступила тишина. Мозг каждого из тридцати детей заработал на полную катушку. Большинство мальчишек собирались пойти по стопам своих отцов — они не сомневались, что станут шахтерами, — но я уже в десять лет был уверен, что не пойду в шахту. Работа в шахте казалась мне непривлекательным будущим — угольная пыль, сырость и темнота… Слишком тяжелый труд. «Когда я вырасту, я хочу стать священником» — вот что гласил заголовок моего сочинения. Тогда лучшим решением для меня была жизнь в приходе. Не исключено, что подобные мысли подпитывал мамин спиритуализм, а также ее постоянные внушения, что нужно помогать людям беднее тебя.

Я был до ужаса робким, тихим мальчиком. И мне было очень неприятно, когда мистер Томас зачитал мое сочинение о том, что я хочу делать в будущем, перед всем классом. Ученики захихикали, а я покраснел как помидор. Конечно, я не выразил мистеру Томасу благодарности за тот случай, но его следовало бы поблагодарить за многое другое. Я бы никогда не стал великим ученым, но я всегда любил учиться, и он замечал во мне желание разбить заплесневелый шаблон, по которому жило каждое поколение всех местных семей. Дедушка Баррел работал на шахтах кузнецом, дедушка Кёрк был шахтером, отец работал на Национальное управление угольной промышленности, его брат Сесил тоже был шахтером. Мама работала в шахтерской столовой, а три ее брата — дядя Стэн, дядя Билл и дядя Кейт — в молодости тоже были шахтерами. Мои братья Энтони и Грэм тоже отправились работать в шахту.

Обычно после того как ученики оканчивали начальную школу в Грассмуре, они переходили в среднюю школу Дейн-корт в соседнем поселке Норт Уингфилд. Именно там мальчики становились мужчинами — они записывались в особые бригады для работы в шахте. Казалось, и мне тоже не избежать общей печальной участи, особенно после того, как я провалил экзамен, по результатам которого меня могли зачислить в среднюю школу для мальчиков в Честерфилде. Но тут вмешался мистер Томас. Он сообщил моим родителям, что видит во мне огромный потенциал, который пропадет в Дейнкорте, и помог поступить в среднюю школу для мальчиков «Уильям Роудс», в Честерфилде. Эта была, конечно, не та школа, куда я мечтал попасть, но все же вторая после той, и мама с папой были в восторге. Заплесневелый шаблон раскололся на куски.

То, что меня приняли в школу «Уильям Роудс», оказалось большим событием на нашей улице. Мне нужна была новая форма, новая, а не с чужого плеча. Она оказалась ужасно дорогой, за ней мы с мамой поехали в Шеффилд на поезде — так я впервые в жизни поехал на поезде. Галстук и нашивка были цвета футбольного клуба «Вулверхамтон Вондерерз», черные с золотым, а мама связала мне серый свитер. Она так мною гордилась, что даже проводила меня в первый день занятий — в сентябре 1969-го — до школьного автобуса, заодно удостоверившись, что черная форменная кепка не потерялась по дороге.

Я залез в двухэтажный автобус, забитый детьми, и сел рядом с первым же мальчиком, который, как я заметил, был в такой же форме. «Сними кепку — ты похож на придурка», — сказал он. Я послушался. Ким Уолтерс, гораздо крупнее меня, жестче по характеру и намного умнее, на следующие пять лет стал моим лучшим другом и защитником.

Школа «Уильям Роудс» была государственной школой для мальчиков, в которой учителя носили большие черные одежды. Здесь была строгая палочная дисциплина. Директор, мистер Крукс, который всегда ходил в шапочке с квадратным верхом и внушал в меня благоговейный страх перед Господом, нередко применял палку для того, чтобы усмирить тех кто не желал подчиняться. Он был ярым приверженцем хороших манер и безупречного внешнего вида. В школе делался упор на спортивные игры, но моим коньком стали английский язык и английская литература Ким всегда выигрывал в любых играх и в конце концов стал профессиональным футболистом в команде «Блэкберн Роверс».

Еще одним предметом, по которому я успевал, была история. Я собирал карточки с самыми известными парусными кораблями — такие карточки вкладывали в пачки чая «Пи-джи типс». Еще я собирал карточки с разными изобретениями Брунела [4], с флагами стран, с королями и королевами Англии и Шотландии. Меня завораживало все, связанное с королевским родом и генеалогией, — от самого нормандского завоевания, которое произошло в 1066 году. Другие мальчишки после школы играли, а я делал домашнее задание, которое на следующий день Ким переписывал у меня в автобусе. Выполнив домашнее задание, я не выходил из спальни, а сидел и читал книжки про королей и королев. Позже, когда надо было сдавать экзамен и нам задали написать сочинение, я написал о Ричарде III — опороченном, непонятом монархе, представленном злобным горбуном-извращенцем; на самом же деле он был смелым и порывистым королем, чье правление продлилось всего два года. Именно тогда я понял: те члены Королевской семьи, которые по каким-то причинам выбиваются из общего ряда, в дальнейшем жестоко осуждаются историей.

Весной 1970 года, когда мне было около двенадцати, мы с семьей впервые поехали в Лондон. Мы шли по улице Мэл, и вдруг увидели белый фасад Букингемского дворца. Мама с папой захотели «пойти посмотреть, где живет королева».

— Интересно, ребятки, она сейчас там? — шутил папа.

Мы с Энтони как завороженные смотрели на прекрасное здание. Мы просунули головы между прутьями ворот и, вцепившись в них руками, наблюдали за сменой караула. Это было самое восхитительное зрелище за все мое детство. Передо мной открылся мир, который был невообразимо далек от того, в котором мы жили. Я и по сей день удивляюсь почему, но как бы то ни было я вдруг поднял голову и заявил: «Я хочу здесь работать, мама». Дети часто говорят так, не подумав, — увидят пролетающий самолет и тут же хотят стать летчиками, узнают, что Нил Армстронг ступил на Луну, и тут же собираются в космонавты.

Папа ласково взъерошил мне волосы: «Конечно, ты будешь здесь работать, родной».

В ту минуту ни он ни я и представить себе не могли, что всего через несколько лет я, королевский лакей, буду стоять позади Ее Величества на задке государственной кареты, когда она будет выезжать из этих самых ворот.

А той же осенью я получил свою первую «королевскую роль» — я принял участие в постановке «Аладдина» в своем родном поселке Грассмур. Эту сказку ставила подруга нашей семьи, Маргарет Харди. Кого я играл? Слугу принцессы Сади — мы играли пьесу в клубе рабочих Грассмура.

В шестнадцать лет я закончил среднюю школу «Уильям Роудс»; Я сразу же подал документы в колледж гостиничного дела «Хай Пик» в Бакстоне, Дербишир, и меня туда приняли. В сентябре 1974 года я снял там квартиру. Колледж предлагал двухгодичный курс в сфере гостиничного дела и обслуживания. За это время я многому научился—и прекрасно готовить обеды, и безупречно застилать кровати; я стал одновременно домохозяйкой, библиотекарем и поваром. Я даже выиграл приз за то, что сделал из маргарина знаменитый честерфилдовский искривленный шпиль [5]. Я многому научился, и теперь мне нужна была практика.

Я составил список тех мест, где можно было применить полученные мной знания: «Трастхаус Форте», «Травко Хоутелз», компания «Пасифик & Ориент» — у них можно было работать на круизных лайнерах и контейнеровозах — компания «Кьюнард» — я хотел поработать на самом знаменитом в мире лайнере, паром «Елизавета II», и Букингемский дворец, где требовалась масса разного персонала. Тем летом я разослал несколько писем, предлагая свои услуги и выражая желание работать.

Первыми ответили из «Травко Хоутелз» — мне предлагали работу в трехзвездочном отеле «Линкомб Холл», в Торки. Но тогда мне пришлось бы сразу после колледжа в июне 1976-го на несколько месяцев уехать из дома и работать помощником менеджера в летний сезон. Конечно, это была неплохая работа, но я мечтал о другом. Я согласился, но попросил маму проверять все письма на мое имя. В «Трастхаус Форте» мне отказали, в «Пасифик & Ориент» — тоже, зато приглашали на собеседование в «Кьюнард», в Саутгемптон, и в Букингемский дворец. Я приехал из Торки и с братом Грэмом отправился в столицу.

В Букингемский дворец я вошел через боковой вход. На мне был черный костюм. С трепетом разглядывая помещение, я шел по устланным красными коврами коридорам и думал, что попал в историю, о которой столько читал с самого детства. Я чувствовал себя рабом, попавшим в мир, куда его никогда не примут из-за происхождения и статуса.

Когда я подошел к кабинету мистера Майкла Тиммса, помощника главного камергера, мне вспомнились слова мамы: «Просто будь самим собой, и все пройдет хорошо». Это оказался не самый лучший ее совет, потому что, войдя в кабинет на собеседование, я сел до того, как мне было предложено сесть, и забыл, что к моему будущему боссу надо обращаться «сэр».

— Вы всегда садитесь до того, как вам предложат присесть? — официально и напыщенно спросил мистер Тиммс. — Вы уважаете тех, кто выше вас по статусу?

— Конечно уважаю.

— Тогда почему вы не обращаетесь к ним «сэр»?

Через две недели мне пришло официальное уведомление о том, что «на этот раз» меня не взяли, но почему, не объяснялось. Из «Кьюнарда» никаких вестей не было. Мне явно не везло.

Торки оказался тем местом, где робкий, тихий мальчик превратился в общительного, уверенного в себе работника с определенным положением. Теперь я думал, что меня ждет неплохое будущее в гостиничном бизнесе. Старшие менеджеры увидели во мне перспективного работника и в октябре я стал помощником менеджера в ведущем отеле сети — «Уэссексе» в Борнмуте.

Борнмут был совсем не похож на Торки. Я жил в крохотной комнатке и страдал каждую минуту своего пребывания в этом городе. Я начал ужасно скучать по дому, и родители стали так волноваться за меня, что даже приехали навестить. Мама хотела увезти меня домой, но это был не выход: ведь только здесь я начал делать хорошую карьеру.

В Борнмуте дела у меня обстояли неважно. Меня отправили в подвал и сделали кладовщиком, потом на кухню поваром (я готовил завтраки, когда настоящий повар по каким-либо причинам не мог выйти на работу), затем в столовую официантом. У меня не было друзей, и карьера покатилась под откос.

Стояло холодное ноябрьское утро. Папа ушел на работу, Энтони, которому тогда было пятнадцать, тоже куда-то делся. Мама, готовившая завтрак для еще спящего Грэма, услышала, как в почтовый ящик что-то опустили. Она вытерла руки о полотенце, пошла в холл и взяла почту. В ней оказалось два письма для мистера Пола Баррела.

На одном был фирменный знак какой-то компании. Она не поняла, какой именно, и прочитала на обороте: «„Кьюнард", Саутгемптон». Другой конверт был ей знаком — им уже приходил один такой: на белом конверте стоял черный знак Букингемского дворца. На обороте красовался рельефный красный королевский герб. Письма прибыли вместе со счетом за газ.

Мама сунула письма в карман передника, где они и полежали полчаса, пока она готовила завтрак. На кухню спустился Грэм — он хотел одеться перед камином. Мама сказала: «Полу пришло два письма. Одно из „Кьюнарда". А другое из Букингемского дворца». Она села и взяла со стола нож. Осторожно вскрыла конверт из дворца. Это было письмо от мистера Майкла Тиммса — мне предлагали должность младшего лакея в буфетной столового серебра. Другое письмо было из отдела кадров «Кьюнарда», в нем мне предлагали должность стюарда на борту лайнера «Елизавета II». Мама посмотрела на оба письма. Она знала, что я приду в восторг от возможности поработать на корабле, и поэтому задумалась о том, что же теперь делать.

Потом вдруг она оживилась. «Он устроится на этот корабль, и мы его больше не увидим», — сказала она Грэму, и выбросила письмо из «Кьюнарда» в огонь. Они с Грэмом смотрели, как моя карьера морского волка превращается в дым. «Грэм, пока я жива, никогда не рассказывай ему, что я только что сделала», — сказала она. И поставила письмо из Букингемского дворца на каминную полку.

Потом мама побежала в булочную «Эльдредз», чтобы позвонить мне.

Когда меня позвали к телефону, я был в кладовой отеля «Уэссекс».

— Пол, пришло письмо из Букингемского дворца. Тебе предлагают работу. Ты ведь согласишься, правда?

Еще бы! О таком можно было только мечтать, я не мог поверить в такую удачу и ужасно обрадовался.

Даже не подозревая об этом, мама приняла за меня самое важное решение в моей жизни, она направила меня к суше и Букингемскому дворцу. Грэм сдержал слово и сохранил в секрете то, что она сделала с другим письмом. Он молчал об этом девятнадцать лет. Молчал до той самой минуты, когда мы оказались на кладбище Хасленд у могилы мамы. Он рассказал мне обо всем сразу после того, как гроб с ее телом опустили в могилу возле могил бабушки и дедушки Кёрков. Это произошло в 1995 году.

В это время я работал у самой чудесной женщины в мире — принцессы Уэльской. И все благодаря моей маме, а ведь я так и не сумел поблагодарить ее.

Когда все разошлись, я сделал то же, что когда-то она на похоронах бабушки Кёрк: обратился к ней у ее могилы. Я сказал ей спасибо.

 

Date: 2015-08-24; view: 252; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.005 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию