Возвращение в Токио

До этого я был в Токио лишь однажды, но не сомневался, что стоит мне ступить на асфальт этого города, как я сразу же окажусь в эпицентре жизни, в самой давке, в пекле в час пик. Для меня Токио – нечто вроде нескончаемого документального фильма, одна из этих динамичных лент с кадрами, быстро сменяющими друг друга, резкими поворотами и неожиданными вспышками, выхватывающими из темноты только самое важное, и заводным саундтреком. Причем скорость все нарастает и нарастает, действие развивается по все более безумному сценарию, а потом – внезапная темнота и обещание еще большей горячки в следующей серии.

Ни один другой город не раздражает таких глубинных центров удовольствия в моем мозгу повара. Иначе говоря, ни одна кухня мира не исполнена такого глубокого смысла: берутся самые простые, чистые, свежие исходные продукты и доводятся до такого совершенства, что обнажается их суть. В отличие от улиц Токио, оккупированных поп‑культурой, традиционные заведения, где можно спокойно отдохнуть и поесть, довольно аскетичны и строги: никаких навязчивых повторов, все сдержанно, спокойно и загадочно, как одинокая калла на длинном стебле. Японцы, много работающие, живущие очень упорядоченно, умытые и наглаженные, даже болезненно сдержанные, на самом деле обладают мощным воображением и просто огненной фантазией. Они столетиями серьезно думали о том, что необходимо и достаточно для получения удовольствия. Все лишнее, вторичное, избыточное, несовершенное отбрасывалось. Оставались иногда – пустая комната, кушетка, одинокий прекрасный цветок.

Да, у них шумные улицы – эта нескончаемая усеянная огнями лента Мебиуса, у них орущие джамботроны, стройные ряды сдержанных, одинаково одетых пешеходов (в этом году все молодые женщины непременно красят волосы в рыжий цвет!). Их телевидение показывает истеричные программы с какими‑то оленями, чуть ли не танцующими брейк‑данс, гиперактивными ведущими, мультфильмы с надоедливыми, толстопузыми, словно накачанными психоделическими наркотиками животными и девушками с кукольными глазами. Их порно – одно из самых отвратительных, брутальных, возбуждающих. Их сексуальные извращения таковы, что даже немцы выглядят девственно невинными. Они действительно учат своих детей, что всей этой ерунды под названием Вторая мировая война никогда не было… Но какое мне, как повару, до всего этого дело? Я приехал сюда, чтобы есть. Когда речь идет о застолье или о том, чтобы отдохнуть в выходные на лоне природы, ни одна другая нация не проявит такой изобретательности и предусмотрительности.

И все держится на рыбе, на рыбе, на рыбе… Любите ли вы рыбу? Если да, то полюбите и Японию. Японцы избороздили все океаны, чтобы добыть вкусную рыбу. Они никогда не пожалеют денег на хорошую рыбу. Я видел, как мой друг Така в «Суши самба» в Нью‑Йорке без колебаний согласился заплатить за кусок оторо (очень жирное брюшко тунца) восемьдесят долларов за фунт. Я получаю ни с чем не сравнимое удовольствие, когда хожу по их рыбным рынкам. Стоит мне лишь подумать о такой прогулке – и у меня даже пульс учащается. Я многого не успел, когда был здесь в прошлый раз. Я потерял много времени: работал и просто бестолково болтался по городу. Сначала мне было как‑то неуютно от этой чуждости, от этих толп, от незнакомого языка, я даже опасался окунуться в жизнь этого города с головой, зайти в закусочную, где подают лапшу, в бар, где пьют местные. На этот раз я был полон решимости, по крайней мере, упустить не так много. Но мой девиз «На поиски совершенной еды» здесь не работал. Это Япония. Я знал, что попробую много совершенных блюд. Другого они здесь не готовят.

Вылет из аэропорта имени Джона Фицджеральда Кеннеди. Я слишком нервничал, чтобы спать. После просмотра трех фильмов, трех приемов пищи (до аэропорта «Нарита» – четырнадцать часов, а двигатели самолета гудят и гудят) наконец наступает момент, когда тембр этого гудения несколько меняется, и это значит, что скорость уменьшается, самолет начинает снижаться, и каждая секунда этого снижения становится утонченной пыткой. Им бы следовало изобрести игрушки из жевательной резинки. Мне такая точно пригодилась бы. Особенно когда стюардессы начинают ходить по проходам, убирать складные столики в спинки впереди стоящих кресел и проверять, приведены ли кресла в вертикальное положение.

Я остановился в отеле «Татесина» в районе Синдзюку, довольно невзрачной гостинице для командированных» на одной из боковых улиц. В моей игрушечной комнатке стояла жесткая, но удобная кровать, дешевый письменный стол, телевизор. Я пощупал подушку, слегка встряхнул ее, и мне показалось, что она набита песком. Стены были тонкие. За стеной автоматы продавали сигареты, кофе, пиво «Асахи», пластиковые карты для просмотра порнографических каналов («Вишневая бомба» и все такое). Я принял душ в гер­метично закрывающейся ванной, оделся и под дождем отправился в Кабуки‑чо, свернув с залитой неоном и пестрящей афишами широкой улицы. Я прошел синтоистский храм и нырнул в настоящий муравейник бильярдных (японский бильярд называется «пачинко»), баров, кофеен, закусочных, где подают якитори, борделей. В Голден (Гаруден) Гай улицы стали еще уже, а по сторонам ютились бары на один‑два столика. А наверху, сквозь паутину пожарных лестниц и высоковольтных линий передач, подмигивали неоновыми вывесками небоскребы. Добро пожаловать в Токио. Я протиснулся в помещение не больше телефонной будки, прошел мимо нескольких раскаленных жаровен хибати, сел и заказал себе бочкового пива.

Вместе с пивом мне принесли горячее полотенце. Еще я заказал пикули и сырые овощи с пастой мисо, миску онсэн тамаго (яйцо всмятку с горным картофелем и водорослями), хвост рыбы сериолы с редисом, крылышки цыпленка, грибы шиитаке и несколько поджаренных косточек гинкго (отдаленно напоминают абрикосовые). Жизнь снова была прекрасна. Тягостные часы в самолете, этом летучем стойле, колени, подтянутые к подбородку, этот чертов Мэл Гибсон и противная ломака Хелен Хант (помните фильм «Чего не хочет Тони»?), этот супермен Джин Хэкман, играющий (как неожиданно!) грубоватого, но доброго футбольного тренера, и опять Джин Хэкман в роли грубоватого, но доброго бывшего агента Национального управления по ядерной безопасности США, – все это поблекло и улеглось в ячейке памяти под названием «неприятные воспоминания».

В ту ночь я проснулся в 3:00 и заварил себе прямо в комнате зеленого чаю, благо владельцы позаботились о том, чтобы каждый постоялец мог это сделать. Попробовал писать. Попытался позвонить жене в Нью‑Йорк, но попал на автоответчик (Элвис Костелло спел «Иногда мне хочется заставить тебя замолчать»). Я положил трубку и впервые с тех пор, как отправился в путь, почувствовал себя по‑на­стоящему отрезанным от прежней жизни. Между мною и домом теперь была целая вселенная. Все, чем я занимался когда‑то, все, чем был я сам, теперь казалось совершенной абстракцией. Мне даже почудилось, что я один в этой «Татесине», но тут за стенкой заработал сливной бачок. Чуть позже я услышал стоны – мой сосед явно тащился от «Вишневой бомбы».

Я ненадолго заснул и увидел очень яркий сон: будто Нэнси сделала ремонт в нашей квартире и устроила мне сюрприз – организовала вечеринку. Все гости были азиаты. Все друг с другом обнимались. Почему‑то была Лесли Гор и пела «Это моя вечеринка». Когда Нэнси обняла меня во сне, я это очень даже почувствовал.

Проснулся я рано и выпил горячего кофе из кофейного автомата. У входа в гостиницу я встретился с моим гидом и переводчицей Митико, хорошенькой, модно одетой, сообразительной молодой женщиной, которую нашли для меня наши телевизионщики.

За рулем микроавтобуса сидел Синдзи, мой водитель, длинноволосый парень в бейсболке с эмблемой «Янкис». И гид, и водитель прекрасно говорили по‑английски, а Синдзи к тому же был прекрасно осведомлен о всех достижениях «Янкис» и о последних веяниях в бейсболе, так что я понял, что я в хороших руках. По дороге в район Гиндза Митико непрерывно стрекотала по изящному серебристому мобильнику, отдавая разные распоряжения, а мы с Синдзи тем временем обсуждали игру Скотта Бросиуса.

В этот мой приезд на повестке дня было суши эдомаэ. Эдо – это старое название Токио, и термин «эдомаэ» применительно к суши означает, что блюдо приготовлено в традициях старой школы, в стиле Эдо. Мы имеем дело с неприукрашенной, классической версией суши (но во времена Эдо к суши уже относятся благоговейно). Митико представила меня г‑ну Киминари Тогава, специалисту по суши, шеф‑повару и владельцу ресторана «Караку» в фешенебельном районе Гиндза.

Мне уже приходилось посещать внушающий священный ужас, переворачивающий всю твою жизнь рыбный рынок Цукидзи, который может по праву считаться королем всех рыбных рынков. Но на этот раз я отправлялся туда со специалистом. План был таков: встретиться с Тогава‑сан в его ресторане, пробежаться по Цукидзи, сделать необходимые покупки, потом вернуться в ресторан и наесться до бесчувствия. Я уже писал раньше о рынке Цукидзи, уже использовал все превосходные степени, до каких только смог додуматься. Можете поверить мне на слово: это Тадж Махал, Колосс Родосский, египетские пирамиды морепродуктов. Вся эта роскошь, заполняющая собой акры и акры, шевелящаяся и извивающаяся в своих баках, разложенная разноцветными рядами аккуратно, как костяшки домино в коробке, высовывающая клешни из‑под груд крошеного льда, развозимая по рынку на быстрых подвижных тележках; этот запах безграничных возможностей, неисчислимых чувственных удовольствий, – нет, я не в силах описать это. Больше ничего не могу сказать. Просто поверьте мне, что это великолепно.

На сей раз я не просто глазел по сторонам, разинув рот. Сегодня я был при деле. Сегодня со мной был господин Тогава, и стоило торговцам рыбой увидеть его, как они спешили оказать нам внимание. Тогава‑сан, этот дружелюбный, но сдержанный и даже строгий человек примерно моего возраста, сегодня пришел на рынок за живым угрем, живым осьминогом, лещом, тигровыми креветками и оторо – подбрюшьем жирного тунца, – сейчас как раз был сезон. Мы довольно долго вылавливали живых рыбин из садков и внимательно изучали каждую. Г‑н Тогава показал мне нечто такое, чего я никогда раньше не видел. Он, например, достал бьющего хвостом леща, взял нож и сделал надрез чуть ниже головы рыбы. Достаточно глубокий – чтобы открылся хребет. Потом взял длинную, тонкую проволоку, вставил ее в хребет рыбы, и то вдвигал ее, то почти вынимал, как будто прочищал трубу. Он объяснил, что таким образом парализует леща. Рыба остается живой, но пребывает в коматозном состоянии – до той самой секунды, когда у себя на кухне г‑н Тогава с ней покончит. В одном из особенно оживленных уголков рынка мэтру попался на глаза крупный жирный тунец, и он подошел, чтобы рассмотреть его поближе. Г‑н Тогава некоторое время задумчиво разглядывал рыбу, обменялся несколькими словами с продавцом – и нужный кусок отправился к нам в сумку. Еще мы купили несколько килограммов живых угрей, осьминога, который, не желая покидать свой стеклянный аквариум, пытался присосаться к стенкам щупальцами, ярких креветок и вернулись в ресторан.

Повара нас уже ждали и немедленно занялись нашими покупками. Они разрезали и посолили осьминога, подготовив его для долгого приготовления в мирин (сладком рисовом вине), разделали тунца, распределили, какая его часть на что пойдет. Небольшая кухня в подвальном этаже очень скоро наполнилось запахом дымящегося риса и только что натертых имбиря и васаби. Раздавались характерные звуки, кстати, довольно приятные – когда очень острым ножом перерезают тонкие косточки очень свежей рыбы, – и даже мелодичные – когда лезвие скребет по рыбьему хребту с характерным, продолжительным «зи‑и‑ип‑п!» Ножи поваров бодро расправились с угрями, а потом уверенным «зи‑и‑ип, зи‑и‑ип» покончили с лещом. Я сначала сидел в суши‑баре, наблюдая, как работают повара, но потом, застеснявшись урчания в желудке, пересел за столик. Наконец настал вожделенный миг – мы с Митико и Синдзи заняли свои места на татами в небольшой комнате. Принесли холодное пиво и нагретые полотенца. Потом открылись двери – и началось!

Сначала был осьминог со свежим васаби – по форме и цвету блюдо напоминало цветок вишни. За ним последовали жареные на гриле сардины под цитрусовыми соусами понзу и юзу, – нечто сияющее, электрических цветов. Затем принесли блюдо с традиционным суши: к каждому кусочку, как и положено для суши эдомаэ, – одинаковое количество зернышек риса, при этом рис должен быть еще теплый и рассыпчатый. Это не те холодные комки, к которым вы, может быть, привыкли. Я наблюдал, как г‑н Тогава готовил суши для другого клиента. Его руки порхали, летали, это был настоящий балет, исполненный десятью пальцами. Он сказал, что ему десять лет потребовалось только на то, чтобы научиться правильно готовить рис. Первые три года учебы ему только рисом и позволяли заниматься.

Следующей подали прозрачную рыбку с острым носом и забавным названием «полурыл», серебристую, и из‑за своей окраски даже на тарелке кажущуюся живой; потом магуро, постную часть тунца, которую до этого мариновали двенадцать часов; потом тигровых креветок, камбалу, потом оторо – часть от брюшка тунца, и все это – на слое клейкого, но пышного риса, еще теплого. Вся рыба, за исключением той, из которой готовили оторо, была выловлена неподалеку от Токио. Вся она была самого высшего качества. Никакие деньги не жалко отдать за хорошую рыбу. А суши эдомаэ – это, безусловно, лучшее в мире рыбное блюдо.

Обед продолжался. Это был нескончаемый поток удовольствий: суп мисо с крошечными, приготовленными на пару моллюсками, блюдо из пикулей и зеленого салата, тамаго (омлет), морское ушко, угорь. Все? Как бы не так! За этим последовало блюдо с маленькими роллами: с морским огурцом, с двухстворчатыми моллюсками, с тем же угрем, с размолотыми в пыль сушеными королевскими креветками и сушеным редисом, с рубленым оторо и свежими анчоусами. Потом подали роллы покрупнее, в каждом – яйцо, грибы шиитаке и кусочки огурца, и к ним – тарелка сушеной и соленой редьки дайкон. Морской лещ был удивительно свежий – казалось, он лежит у меня на тарелке живой. Потом нам принесли маленькую мисочку с икрой моллюсков, рыбный бульон и очень красиво разложенную уни (икру морского ежа).

Через какое‑то время к нам присоединился и г‑н Тогава с огромной бутылкой холодного сакэ. Он сел и налил мне этого чудесного, несколько мутноватого на вид напитка. Соблюдая местные обычаи, я тоже налил ему, таким образом демонстрируя свое уважение. Обычно после этого начинается долгое застолье. Так случилось и в этот день. И когда благодаря выпитому пиву и сакэ у нас на лицах появились нежные, блаженные улыбки, подали последнее блюдо: несколько кусочков этого невероятного, слегка подрумяненного, все еще сырого в середине, с изысканным кисло‑сладким соусом. Это было само совершенство.

Само совершенство. Лучший суши, какой я когда‑либо ел. Лучший. Еще раз повторю: лучший, наилучшим способом приготовленный, самый чудесный, самый свежий. Мне стоило огромного труда не засмеяться от радости, не выплеснуть наружу свое восхищение. Тогава‑сан, если Вы сейчас читаете это, хочу, чтобы Вы знали: если когда‑нибудь Вам понадобится моя помощь, пусть даже в четыре утра, я – к Вашим услугам. Ваше суши было для меня истинным озарением.

В тот вечер, все еще с полным желудком, я побрел к старому вокзалу и аллее Юракучо, где в воздухе стоит запах жаренных на гриле цыплят и густеющей карамели. Все закусочные и пивные были полны, все столики – заняты служащими, угощавшимися якитори. Некоторое время я просто прогуливался, с удивлением чувствуя, что ко мне возвращается аппетит. В самом конце темной и узкой улицы, в закусочной, я обнаружил единственный свободный стул рядом с шумной компанией служащих из одного и того же учреждения, они отдыхали здесь после трудного дня. Один из них, будучи в хорошем настроении, привстал и придвинул мой столик к их столику, предложив мне выпить с ними сакэ. На смеси ломаного английского и примитивного японского мы кое‑как познакомились, и я понял, что придется принять участие в еще одной оргии обжорства. Нам подносили и подносили шейки, гузки, хрящики, кусочки от куриных грудок и бедрышек. Стоило мне наполовину опустошить свой стакан, как тут же кто‑то мне подливал. Еда все прибывала, и очень скоро пошли застольные шутки, истории, жалобы на жен. Один из моих сотрапезников вообще спал, положив голову на руку, и просыпался только для того, чтобы выпить еще сакэ. Остальные не обращали на него внимания. Узнав о моей сверхзадаче – объесть весь мир, мои собутыльники воодушевились. Предложения посыпались на меня градом:

– Бурден‑сан! Вы пробовали тянко?

– Бурден‑сан! Вы были в онсэне? [37] А в кайсеки участвовали? Это прекрасно!

На краю стола уже скопилась порядочная кучка шампуров. Сакэ не иссякало. Потом один из собутыльников продемонстрировал нам, что такое твист, а другие травили несмешные анекдоты про тещу. Состоялась также оживленная дискуссия о том, кто круче: Железный повар [38] Моримото (я был за него) или Железный повар Сакаи (народный любимец). Я постарался, как мог, объяснить реакцию американцев на «инцидент с разделочной доской» во время последней встречи Моримото с Бобби Флаем – многие японцы видели трансляцию, это был кулинарный эквивалент жаркой схватки Тайсона с Холифилдом.

В общем, мы долго похлопывали друг друга по плечам, чокались, обменивались громкими возгласами: «Канпай!» (Будем здоровы!). Когда возникла угроза караоке, я жестами поблагодарил всех и сбежал домой. Когда я уходил, по крайней мере двое уже глубоко спали, уткнувшись лицами в тарелки.

Мы варвары. Мы большие, волосатые, вонючие иностранцы, простоватые, громогласные, неуклюжие, несдержанные, зажравшиеся, бестолково бредущие по жизни. Таким, по крайней мере, себя чувствуешь, готовясь к поездке в рекан [39]. Японцы, по крайней мере те, кто может себе это позволить, любят иногда расслабиться. Они катаются на лыжах. Обожают гольф. Есть фанатики рыбной ловли. Удят на муху. Но самый традиционный способ «оттянуться» – это провести выходные в рекане, загородной гостинице, обычно где‑нибудь в горах, подальше от городского шума. Здесь можно провести несколько дней в спокойных размышлениях, отмокая в онсэне, наслаждаясь массажем, слушая музыку. А кайсеки – самый изысканный способ пообедать. Выросшая из чайной церемонии, церемония кайсеки – это национальная версия haute cuisine, высокой кухни, действо, которое призвано радовать все органы чувств, а также душу. И чувство причастности к истории тоже играет здесь не последнюю роль, и удачное соотношение элементов инь и ян.

Что может быть приятнее для офисного страдальца, чем после всех городских стрессов на несколько дней окунуться в шестнадцатый век?

Нервно ожидая синкансэна, скорого поезда до прибрежного городка Атами, я особенно остро осознал, что я – иной, не такой, как японцы. Кайсеки, как ни одна японская церемония, дает плохо информированному иностранцу возможность совершить какой‑нибудь серьезный промах, по‑настоящему вляпаться. Теперь я знаю, как пользоваться палочками, – в Нью‑Йорке могу даже блеснуть. Но когда я ознакомился с этикетом кайсеки, с обычными правилами пребывания в рекане, сердце мое сжалось от ужаса:

• Не показывайте ни на кого своими палочками;

• Не допускайте, чтобы кто‑нибудь увидел ваши подошвы;

• Не наступайте на деревянный пол между циновками;

• Никогда не оставляйте палочки воткнутыми в еду;

• Когда пьете бульон или чай, чашку держите на ладони одной руки, а другой ладонью, сложенной ковшиком, придерживайте ее сбоку;

• Если в супе есть куски мяса, удерживайте их палочками, а миску подносите ко рту и отхлебывайте из нее;

• Не топите суши в соевом соусе;

• Оставить на тарелке рис, плавающий в соусе – это проявление чрезвычайно дурного вкуса;

• Когда гейша наливает вам сакэ (горячее сакэ – к холодным блюдам; холодное – к горячим), выпейте, ополосните вашу чашечку и налейте в нее немного гейше;

• Имелась в виду не чашка для омовения пальцев;

• Мойтесь перед обедом. По‑настоящему мойтесь;

• Оденьтесь подобающим образом;

• Не забудьте снять обувь, прежде чем войдете в комнату.

Кайсеки, к которому вы недостаточно подготовлены, непременно заставит вас чувствовать себя неповоротливой обезьяной весом в девятьсот фунтов. Я сильно нервничал. Синдзи отвез меня на вокзал на своей машине, крошечном «рено» с двумя дверцами и опущенным верхом. Я взгромоздился на маленькое переднее сиденье, моя физиономия торчала над ветровым стеклом, я чувствовал себя нелепым, огромным и неповоротливым. При этом я знал, что очень скоро буду выглядеть глупее, чем в те времена, когда в шестом классе недолго посещал студию бальных танцев.

Синкансэн – великолепные машины! Похожие усеченными конусами носов на космические шаттлы, они мягко подплывают к очередной платформе. Как только мой поезд прибыл, в вагоны тут же ринулась команда уборщиков в розовой униформе. Через несколько минут поезд отправился. Я ехал в Атами, скользил на высокой скорости мимо окраин Токио, и передо мной на откидном столике стояла коробка бэнто [40] с унаги (суши с угрем) и банка пива «Асахи». Суперэкспрессы синкансэн способны развивать скорость 270 километров в час. Мой напоминал расторопную змею. Сидя в хвосте поезда, я мог оттуда видеть его змеиную голову, пока мы огибали Фудзи с заснеженной вершиной. Мы ехали мимо гор, полей, маленьких городков, ныряли в туннели и выныривали наружу, и море то появлялось слева от меня, то исчезало, и поезд злобно шипел. Было солнечно и сравнительно тепло для зимы. Мы забирались все выше и выше, совершая самые невообразимые по крутизне подъемы и спуски, пока не выбрались наконец на дорогу к рекан «Секию», совсем близко от вершины высокой горы над морем.

Я осторожно снял туфли: сперва одну, потом поставил ногу в носке на специальную приподнятую подставку, и снял вторую. Я выбрал себе самые большие сандалии, и при этом пятка у меня все равно висела. Изящно, насколько мог, я поклонился двум женщинам и одному мужчине, которые, когда я вошел, опустились на колени и поклонились так низко, что носами почти коснулись пола. Пока мой багаж относили в номер, я сидел в маленькой комнатке у входа. Угольки тлели в круглой жаровне, передо мной в миске лежало несколько мандаринов, и в вазе стояла одинокая звездчатая лилия. Единственным украшением комнаты была картина местного художника. Через пару минут появилась женщина в традиционном одеянии и, бесшумно семеня по циновкам, повела меня в мою комнату.

Это была не комната, а скорее сообщающиеся пространства разных объемов: довольно большой отсек – здесь я буду есть и спать, а футон (матрац) принесут позднее; еще один отсек – с низеньким бюро, трюмо с высоким вращающимся зеркалом и несколькими маленькими ящичками; и еще один – с низким письменным столом и подогревающимся одеялом котацу, – садишься за него, нижнюю часть тела укрываешь одеялом, подтыкаешь его, и пока сидишь и пишешь, тебе тепло. На полу – несколько плоских подушек, на стене – картинка, в простой вазе на полке – одинокий цветок. Вот и все. Из окна я мог видеть маленький садик, апельсиновое дерево, горы и долины Атами, за которыми шумел океан. Все комнаты в гостинице расположены так, чтобы каждому постояльцу открывался впечатляющий вид, и в то же время у каждого должна сохраняться иллюзия, что он здесь единственный гость, что он совершенно один. Я с тоской посмотрел на подушки на полу. Я знал, что это значит. Это значит, что эти два дня мне придется сидеть только на полу и не знать, куда деть свои длинные ноги. Вообще‑то, я уже научился вписывать свой силуэт ростом в шесть футов и четыре дюйма в рамки, предусматриваемые японским обеденным этикетом: ноги либо тесно скрещены, либо поджаты – то есть сидишь на коленях. Но вот поднимался с колен я все труднее и все шумнее: хруст, которым мои сорокачетырехлетние суставы отзывались на возвращение чувствительности ног после часов онемения, вовсе не звучал мелодичной музыкой. Эти японцы сделают меня инвалидом.

В комнату вошла горничная и сделала мне знак садиться.

Хрясь! Я сел.

Она принесла нагретое полотенце. На низком лаковом столике сервировала зеленый чай, подала засахаренные фиги, ненадолго меня оставила, а потом появилась, снова с аккуратной стопкой одежды. К моему большому неудобству, она задержалась, чтобы показать мне, как все это надевать после того, как я приму ванну. Длинная, с серым узором юката [41] с просторными рукавами, пояс (попытки правильно завязать его заняли у меня довольно много времени), верхний жакет, из которого у меня нелепо торчали руки, маленькие белые чулки с двумя отделениями для пальцев, сандалии, которые, при моем размере обуви смотрелись не менее смешно, чем если бы я обулся в туфли мэриджейн [42].

Оставшись один, чтобы принять ванну, я наконец оценил свое временное жилище. Стоило мне отойти от окна, как все мысли о внешнем мире исчезли. В комнате почти ничего не было: пол, обои, цветок в вазе. Я не успел оглянуться, как метаболизм у меня замедлился и произошла любопытная метаморфоза: из невротичного, гиперактивного, рассеянного ньюйоркца я временно превратился в персонажа самурайского фильма Куросавы. И дело было, безусловно, в интерьере. Я вдруг почувствовал, что могу вечно сидеть тут без движения, одетый в юкату и созерцать апельсиновое дерево.

Ванная комната состояла из двух частей. Туалет был типично японский – с множеством разных хитрых приспособлений. Он выглядел как обычная уборная, но спроектированная командой сумасшедших специалистов по аэрокосмической технике. По обилию разноцветных кнопок, пластмассовых трубочек, инструкций, написанных не по‑английски, и пиктограмм я понял, что эта штука может мыть и чистить себя сама после каждого использования, а также придавать унитазу тот или иной угол наклона, мыть стульчак, направлять Струю теплой воды под тем или иным напором в вашу прямую кишку (мой бывший коллега Стивен просто жил бы на этом унитазе!), да что там, – она сумела бы продезинфицировать, припудрить, умягчить любой самый укромный уголок вашего тела; а возможно, все эти процедуры сопровождались бы еще и медленной популярной музыкой. Черт возьми, нет кнопки, которую было бы не страшно нажать! Вторая часть комнаты больше соответствовала моим представлениям об идеальной сантехнике. Глубокая продолговатая ванна из кедра стояла у открытого окна. Сидя в ней, можно было любоваться горными вершинами, самому оставаясь невидимым снаружи. Было тут и все, что нужно для собственно мытья (в ванне‑то не моются, в ней просто сидят и блаженствуют): невысокая деревянная табуретка, жесткая щетка, деревянная кадка, душ с хорошим напором. Идея была такая: взобраться на табуретку, присесть на корточки, намылиться, как следует потереть себя щеткой с жесткой щетиной, время от времени обливаясь из кадок с холодной или горячей – кому как нравится – водой. Потом принять душ. Черный пол, выложенный гранитной плиткой, имел, где надо, уклон – чтобы вода стекала в дренажные желоба. Итак, содрав щеткой верхний слой эпидермиса, человек блаженно погружается в наполненную для него ванну и сидит в ней довольно долго, и окно приоткрыто ровно настолько, чтобы приятно освежал ветерок, задумчиво подхватывающий лепестки апельсинового дерева в саду. Приняв ванну, я нервно напялил на себя юкату, чулки, куртку, замотал пояс, уповая лишь на то, что Стивен, а главное, мои повара, никогда не увидят этой пленки. Юката оказалась длинной – до щиколоток – и тесной. Она сковывала движения, как длинная юбка, так что передвигаться я мог только мелкими шажками. На ногах у меня были гремучие, неудобные сандалии, в которых здесь принято переходить из комнаты в комнату, и вообще я чувствовал себя мужчиной, вышедшим прогуляться в бальном платье. Я еле доковылял туда, где должен был состояться обед.

Мне предстояло обедать одному за длинным черным столом. Говоря «одному», я имею в виду, что есть буду один я. А прислуживать будут две гейши в традиционных одеждах, они помогут мне освоиться с правилами поведения за столом, а также обеспечат музыкальное сопровождение. Г‑н Комацу, менеджер рекана, в галстуке, но с косичкой, опустился на колени на почтительном расстоянии от меня, чтобы лично следить, хорошо ли меня обслуживают. Из‑за ширмы время от времени появлялась служанка и всякий раз опускалась на колени, прежде чем подтолкнуть очередное блюдо по гладкому столу к гейшам.

Мне удалось сесть за низенький стол как полагается – то есть так, чтобы ничего неположенного не было видно. Я вытер руки влажным горячим полотенцем. В рукописном меню с нарисованным на рисовой бумаге цветком (авторская работа шеф‑повара, акварель) было по‑японски указано все, что мне предстояло попробовать. Меню кайсеки обычно зависит от местности, где кайсеки происходит, – по возможности повара стараются использовать продукты, распространенные в этой местности и доступные в этом сезоне. Еда – это своего рода празднование времени года, его презентация, и все украшения, вся посуда служат к тому, чтобы продемонстрировать все самое лучшее, что бывает в данное время и в данном месте.

Обед начался с легкой закуски хосигаки абура‑аге гомаан – сушеная хурма и соевый творог с кунжутом. Порции были маленькие, замысловато оформленные, яркие по окраске, и, поскольку стояла зима, все оформление вертелось вокруг темы смерти и возрождения. Упавшие листья использовались как украшения, блюда (квадратная порция на круглой тарелке) были организованы на столе группами, различными по цвету и плотности пищи, – пестрый ковер подлеска.

Кисэцу но сакана госу – рыбные закуски из рыбы, пойманной в водах ближайших водоемов – либо в озере Аши, либо в бухте Атами, – пять чудесных маленьких тарелочек и мисочек. Они выглядели просто и интригующе. Я изготовился, вооружился палочками и взглядом спросил гейшу, которая сидела ближе ко мне, с чего начинать. Она указала на морской огурец и его печень – две маленьких мисочки, в одной из которых действительно содержалось нечто, напоминающее печень. Она была студенистая на вид, золотистого цвета – похоже на уни, икру морского ежа, – и я нацелился своими палочками. Тут г‑н Комацу вдруг вскинулся и объяснил, непрерывно хихикая, что морской огурец надо макать в его печень, а иначе получается, что я ем одну приправу. Я густо покраснел и почувствовал себя так, как если бы, придя в «Ле‑Аль», заказал тушеную говядину с овощами и тут же полез в горчицу ножом и вилкой. С блюдом из копченой форели и корня лотоса я управился лучше – налитое гейшами сакэ помогло мне успокоиться и расслабиться. Устрицы, приготовленные в соевом соусе, я распознал легко и съел без проблем (они были восхитительны). Вяленая икра кефали с редисом – ее сначала месяц солили, а потом сушили на солнце, – тоже оказалась великолепна. Гейши помогали мне освоиться, иногда поддразнивали меня и подсказывали, что делать, когда я нуждался в подсказке. Их, очевидно, забавляла моя неопытность, но они очень старались, чтобы я по этому поводу не расстраивался.

В красивой керамической миске подали суппон дофу: бульон из черепахи с яичным пудингом и зеленым луком. Это испытание я выдержал успешно: с мясом справился палочками, а потом слегка наклонил миску и выпил бульон, что, судя по отсутствию хихиканья и многозначительных опусканий глаз, было правильным.

Со следующим блюдом – исе эби, жаренным на гриле колючим лангустом – возникли серьезные проблемы. Я беспомощно смотрел на эти крошечные лапки. Даже хвостовая часть не поддавалась моим настойчивым попыткам избавить ее от панциря. Гейша тут же пришла мне на помощь. Своими собственными палочками она за несколько секунд ловко выковыряла все мясо и разложила его передо мной. Я наливал женщинам сакэ всякий раз, как они наливали мне, и скоро мы все трое пребывали в праздничном настроении.

Появилась еще одна закуска – соба цубу‑тороро муси, гречневая лапша с пюре из батата. Это была совершенно новая вкусовая гамма – несколько дней назад я и предположить не мог, что буду есть нечто подобное. Амадаи кабура суринагаси, кусочки морского карася, завернутые в юба (тонкая пенка с соевого молока) с тертым турнепсом, подали в глиняном горшочке, а за ним последовало мясное блюдо сиромисо никоми – кусок нежной говядины, завернутый в молодые листья бок чой в светлом бульоне мисо; а потом еще одно рыбное блюдо – комочи конбу, морские водоросли, маринованные в рисовом уксусе и сое вместе с икрой сельди. Сельдь откладывает икру прямо в водоросли, так что, можно сказать, я наслаждался продуктом в самом его естественном виде. За этим последовало токобуси, дайдзу, хидзики – рис, приготовленный на пару, моллюски, соевые бобы и бурые водоросли. Думаете, бурые водоросли – это невкусно? Вкусно!

Я блаженно поплыл, впал в приятное состояние легкого опьянения. Я уже нетвердо знал, какой теперь век, да мне, честно говоря, было все равно. Все, что ниже пояса, у меня онемело, к ногам кровь уже давно не поступала. Сильно накрашенные лица моих гейш, черно‑белые стены, длинный поезд крошечных, похожих на ювелирные украшения тарелочек – все это вместе помещало меня в некую наркотическую зону, где все значимо или, наоборот, ничто ничего не значит. Чувствуешь, что это обед твоей жизни, но уже не пугаешься этого. Больше не ощущаешь времени, не осознаешь, сколько труда и денег затрачено на все это пиршество. Больше не беспокоишься о своих манерах. Все, что случится позже, завтра, бледнеет, теряет всякое значение. Ты просто счастливый пассажир, готовый подчиниться всему, что произойдет дальше, почему‑то не сомневающийся, что мирозданье к тебе благоволит, что ничто не может вырвать тебя из настоящего, лишить этого прекрасного мгновения.

На столе появился керамический горшочек. Его подвесили над маленькой жаровней с двумя кусками древесного угля. Куваи модоки – натертый и поджаренный остролист в красном супе мисо. Я понятия не имел, что такое остролист, но это было уже не важно. Я же в хороших руках. Чем бы ни оказался этот самый остролист, я не сомневался, что это нечто потрясающее. Так и было. Мне еще много‑много раз налили сакэ, и я, в свою очередь, налил тем, кто наливал мне. Удивительно, как две гейши, крошечные женщины средних лет, это выдерживали. После фруктового мороженого и местных фруктов я был доволен до слабоумия. Гейши отошли в дальний конец комнаты и, встав перед мерцающей, лаковой с золотом ширмой, начали представление. Одна из них играла на сямисэне – струнном инструменте с длинным грифом, похожем на лютню. Другая легонько ударяла в подобие барабана, чей тон модулировала струнами, перекинутыми через плечо. Они играли и пели. Одна из них танцевала. Когда смотришь по телевизору такого рода традиционные танцы, а главное, слушаешь пение, все эти высокие трели, думаешь: «О боже! Как будто кто‑то мучает кошку!» А может, вы просто не выпили достаточно сакэ, чтобы оценить такую музыку. Просто вы не сидели в этой комнате, пребывая вне времени, не приняли до этого длительную ванну, любуясь горами, не съели обед, каким только что насладился я. Так что мне музыка показалась прелестной, а движения танцовщицы – завораживающими. Я чувствовал себя феодалом, господином. Моя одежда больше не казалась мне нелепой. Да что там, я был герой! Оказалось, что это приятно – быть властели­ном. Я был готов бросить в бой кавалерию, жечь замки, держать совет со своими военачальниками в саду камней, размышлять о вечном, созерцая цветы сакуры.

Я медленно добрел до спальной половины, где для меня уже развернули футон. Я лег, укрылся, и одну из стен‑ширм задвинули. В темноте в комнату вошла пожилая женщина. Она плавно откинула покрывало и сделала мне лучший массаж в моей жизни. Она трудилась надо мной целый час. Ее руки порхали, разминая сквозь юкату каждую мою мышцу. Работала она со скоростью неутомимой молотилки. Несколько позже, после массажа, находясь в полусне, в состоянии легкого приятного опьянения, я надел свои сандалии и ощупью нашел дорогу в ванную, где присел на корточки, потер себя щеткой, и принял душ. Была уже полночь, поблизости никого не было. Одежду я просто сбросил на пол. Я тихонько открыл еще одну дверь, вдохнул свежего ночного воздуха, сделал несколько неслышных шагов по гладким плитам и погрузился в онсэн, бассейн, заполненный горячей водой из минерального источника. Я лежал в воде, дышал, слушал биение своего сердца, пока даже этот звук не растворился в тишине. Я был счастлив как никогда. Примерно час спустя я опять лег на свой футон, укрылся и заснул как убитый.

Обед в рекане – это событие. Завтрак – тоже, хотя несколько в другом роде. Около восьми утра вошла служанка и убрала футон. Несколько минут спустя я уже опять сидел за низеньким столом с поджатыми ногами, и мне одно за другим предлагали прекрасные блюда. Честно говоря, я не был готов к такому обильному приему пищи утром. И к присутствию г‑на Комацу, который был снова тут как тут, в своем строгом костюме менеджера, – стоял на коленях в нескольких ярдах от меня.

Я ничего не имел против копченой рыбы, она была прекрасна. Но к чему я совершенно не был готов, так это к натто. Японцы любят натто – невероятно вонючую, противную, липкую, клейкую, тягучую массу из сброженных бобов. Это японский веджимайт [43], и местные жители обожают его по причинам, совершенно недоступным пониманию иностранца. Мне в то утро были предложены две разновидности натто: традиционный, соевый вариант, и еще более ужасный – из черных бобов. Не так страшен вкус, как консистенция. Есть это невозможно. Сколько я ни работал палочками, донести до рта мне удалось не много. При этом от моих губ к миске тянулись отвратительные вязкие нити. Я сдался не сразу: пробовал намотать это на палочки, как наматывают скользкие, непослушные макаронины, пытался втянуть их в себя. Все было тщетно. Так я и сидел, как паук в своей паутине, судорожно стараясь все‑таки заглотить ее и при этом продолжая улыбаться бдительному г‑ну Комацу. Мне мучительно хотелось спрятаться за какую‑нибудь ширму, а лучше – за высокую гору. Вдруг там для меня припасли какое‑нибудь средство со щелоком, чтобы я мог прополоскать рот.

Вслед за натто явилось и другое снадобье – под названием «горный картофель». Это блюдо я попробовал только один раз. Прежде я не представлял себе, что это такое. На вкус это вовсе не напоминало картофель, и я, честно говоря, даже не понимаю, как это в горах может расти нечто столь невкусное. Я не стал ничего спрашивать, боясь, что хозяин неверно истолкует мою любознательность и предложит мне добавки. Этот маленький, темный, вязкий комок мог бы быть, например, сушеной прямой кишкой козы, потому что, ко всему прочему, он был еще и невероятно пахуч. Его подали с гарниром из каких‑то скользких комочков, таких отвратительных на мой европейский вкус, что я был принужден с улыбкой, более напоминавшей гримасу, вежливо попросить г‑на Комацу «оставить меня на некоторое время, чтобы я мог в одиночестве насладиться прекрасным завтраком». Но просто отказаться есть я не мог. Я думал, что умру. Ни жуки, ни мясо игуаны или рептилии, ни личинки, которые прячутся под корой деревьев, – ничто из того, что мне до сих пор случалось пробовать, не повергало меня в такой ужас, как этот вполне обычный японский завтрак. Я вовсе не шучу. Я уверен, что и к натто, и к горной прямой кишке можно привыкнуть. Я не сомневаюсь, что со временем сумел бы даже оценить их. Например, если бы меня посадили в тюрьму и не давали ничего, кроме натто. Но сейчас! Да если бы мне предложили вместо того, чтобы есть натто, выкопать моего умершего тридцать пять лет назад пса Пуччи и сделать из него паштет… Прости меня, Пуччи.

Фугу. Легендарная смертоносная иглобрюхая рыбка. Деликатес. Это дорого. На приготовление фугу требуется государственная лицензия, и выдается она после долгого и трудного курса обучения. Эта рыба может убить. И ежегодно убивает в Японии некоторое количество гурманов, отравляющихся содержащимся в ее печени смертоносным ядом нервно‑паралитического действия. Сначала немеет кожа вокруг губ, потом онемение быстро распространяется на всю центральную нервную систему, наступает паралич конечностей, за которым довольно быстро следует смерть.

Круто, правда? Если бы я составлял себе список дел, которые непременно должен сделать в Токио, попробовать фугу – стояло бы первым пунктом. Я возлагал на это большие надежды. Я был готов к этому. Я жаждал испытать упоение жизнью на краю гибели.

Я построил свою поездку так, чтобы оказаться в Японии в сезон фугу. Из многих книг по кулинарии, а также из эпизода «Симпсонов» я знал, что огромный спрос на фугу объясняется страстью к игре в русскую рулетку с токсина­ми. Кроме того, возможно, в каждой, даже не смертельной порции футу содержится достаточно яда, чтобы слегка одурманить человека, дать ему возможность на миг заглянуть в бездну. Наверно, после этой рыбы остается приятное послевкусие, сильнее ощущаешь, что жизнь прекрасна, уровень адреналина в крови повышается, – ведь даже слабый намек на яд нервно‑паралитического действия волнующе щекочет сердечную мышцу и синапсы.

Я выбрал ресторан «Нибики» и шеф‑повара Китиро Йосида. Отец г‑на Йосида был первым поваром в Японии, который получил государственную лицензию на приготовление фугу. Семейство Йосида восемьдесят лет держит ресторан «Нибики», и за эти годы ни разу не было никаких недоразумений, не говоря уже о смертельных случаях. Хозяин ресторана – фугу, как сапер, ошибается только один раз. Один прокол – и все. «Нибики» – уютный ресторанчик, над дверью висит большая пластмассовая иглобрюхая рыба, кухня – открытая, а обеденный зал со столами и подушками чуть приподнят над ней.

Г‑н Йосида встретил меня на кухне и прочитал краткую лекцию о фугу. Крупный экземпляр легендарной рыбы лежал на девственно чистом разделочном столе. Своей скользкой, лишенной чешуи, неудобной для повара кожей фугу напоминает «морского черта». И анатомически – тоже: выраженный хребет, нет мелких костей, кожа, которую надо счищать, и две мясных, напоминающих филейные, части по бокам. Йосида‑сан быстро снял кожу и теперь отрезал какие‑то темные куски мяса. Рядом с разделочным столом стоял небольшой металлический контейнер с крышкой на петлях и замком. Шеф‑повар снял с цепочки ключ и торжественно отпер замок. Все ядовитые части фугу, объяснил он, по закону приравниваются к медицинским токсичным отходам, и тут необходим учет и контроль. Потом он убрал остатки кожи, некоторые части вокруг жабр, крошечные, безобидные на вид темные пятнышки, и несколько раз тщательно промыл оставшееся холодной водой. Должен сказать, что печень на вид великолепна: цвета кофе с молоком, аппетитная, консистенции гусиной печенки. Похожа опять‑таки на печень «морского черта». «Но хоть какую‑то часть печени есть можно?» – спросил я с надеждой. «Нет», – отрезал г‑н Йосида. Большинство смертельных случаев, объяснил мне шеф‑повар, происходит из‑за того, что многие рыбаки и торговцы рыбой просто не в силах удержаться и не попробовать такую аппетитную на вид печенку, а некоторые верят, что этот опасный, но такой привлекательный орган придаст им необыкновенную силу. Проблема, как объяснил мне г‑н Йосида, состоит в том, что невозможно определить, сколько яда содержится в каждой конкретной рыбе. Так, крупная рыба с большой печенью может быть сравнительно безвредной. Откусите кусочек или приготовьте набэ (суп в горшочке) – и, вполне возможно, останетесь целы. И наоборот, печень маленькой рыбки бывает просто напоена ядом: лизнуть – и вы покойник. Какой‑нибудь бесстрашный поклонник фугу, вдохновленный съеденным когда‑то безнаказанно куском печени, откусывает кусок от другой рыбы – и покидает этот мир.

И пока повар снова и снова мыл рыбу, я твердо решил, что не стану рисковать своей жизнью и есть печень. Мне приготовили свежую и вкусную еду. Передо мной поставили блюдо с кусочками фугу сасими, выложенными в форме хризантемы, с гарниром из лука‑шалота и соусом, в который надо было макать рыбу. Рыба оказалась нежная и довольно безвкусная, так что шалот и соус пришлись кстати. Затем принесли набэ из фугу в горшочке и разогрели на небольшой настольной плите, – тоже хорошо, но потрясения, которого я ждал, не случилось. Затем я попробовал жареную фугу – и это ничем не отличалось от хорошо прожаренного филе любой рыбы, выловленной в Новой Англии. Пожалуй, если бы я не ожидал чего‑то сногсшибательного, чего‑то, от чего кружится голова и немеют губы, если бы, садясь за стол, я не надеялся одним глазком заглянуть смерти в лицо, я счел бы обед великолепным. Просто вкусно – этого в данном случае мне было недостаточно. Видимо, я все‑таки не был морально готов. Возможно, в следующий раз рискну пообедать вместе с теми рисковыми рыбаками. Они, судя по всему, компанейские ребята.

Рано‑рано утром я отправился на рыбный рынок Ота. Митико договорилась, и для меня разыграли целое представление. В четыре часа утра я стоял и смотрел, как трое рабочих принесли тунца весом четыреста фунтов и положили его передо мной на разделочный стол. Огромными ножами, каждый из которых был размером с пилу дровосека и имел такое же зазубренное лезвие, они принялись разделывать рыбу. Сначала аккуратно отпилили верхнюю часть туши, так что обнажилось красновато‑розовое мясо и мощный хребет. Старший из троих вынул сердце. Быстро порезал его на куски и бросил в котелок с кипящей водой, добавив имбиря. Затем несколькими проворными движениями произвел сортировку: голова, филе, и два больших куска от той части, от которой берут только у лучших тунцов, – оторо. Сравнительно бледное по цвету, с густыми вкраплениями жира, очень похожее на хорошую мраморную говядину, мясо нарезали и разложили вдоль хребта рыбы. Рабочий взял суповую ложку и стал ковырять между позвонками, выковыривая сгустки чего‑то маслянистого, прозрачного, нежного. Передо мной поставили небольшую миску соуса, тарелку с только что натертым на терке васаби, положили пару палочек и пожелали приятного аппетита. Рыба, лежавшая передо мной на столе, потянула бы приблизительно на двенадцать тысяч долларов – при этом оторо составляло лишь около 12% ее общей массы. Я попал как раз в пик сезона оторо, когда рыбы самые упитанные и ленивые, а мясо их – самое нежное и вкусное. Меня заверили, что именно этот тунец – своего рода аристократ, притом из самых благородных. Я стоя съел более полутора фунтов его мяса, прекрасно понимая, что вряд ли мне еще доведется в жизни попробовать такого вкусного и такого свежего тунца. Что такое счастье? Счастье – это съесть двадцать четыре унции сырой рыбы в четыре часа утра.

Я открыл дверь в конце переулка, снял туфли и неслышно прокрался к внутренней двери. Послышались характерные шлепки – от столкновения друг с другом потных тел весом в сотни фунтов и кряхтение. Я открыл внутреннюю дверь, вошел и сел на подушку на небольшом возвышении в задней части комнаты, неподалеку от дымящего сигаретой г‑на Томотсуна, оякаты, хозяина и наставника школы сумо. Я был в самом центре зрительской половины, сидел, неудобно скрестив ноги, в душной комнате с низким потолком, и наблюдал то, что мало кому из западных людей доводилось видеть. В нескольких футах от меня около двадцати огромных, почти обнаженных мужчин гнулись, потягивались, раскачивались – в общем, разминались. Они бодали колонны своими огромными потными головами без шей, топали босыми, забинтованными в суставах ножищами по твердому земляному полу. В центре комнаты был круг – слегка приподнятый помост, покрытый не то рисовой соломой, не то пенькой. Борец‑новичок шваброй выметал грязь с ошметками соломы.

А сколько от них шума! Два огромных борца сошлись в кругу, сцепившись, опустились на колени, упершись костяшками пальцев в глинобитный пол… и… шмяк! Жуткое столкновение двух тел каждое весом пятьсот фунтов. Эти люди валили друг друга, швыряли оземь, душили обеими руками, делали разные сложные захваты, заламывали руки, придавливали друг друга своим огромным весом. Обычно схватка заканчивалась в несколько секунд. Победитель оставался в кругу и встречался с новым соперником, и так – пока его кто‑нибудь не победит. Огромное количество объ­емистой тяжелой плоти подавляло – горы мяса и мускулов в сравнительно небольшом помещении. Время от времени один атлет швырял другого через бедро, и тот летел, а потом катился прямо ко мне, угрожая переломать мои кости, как хрупкие чипсы. Огромный борец расхаживал по помосту на полусогнутых ногах, по‑лягушачьи, а на самом краю круга ученик, пока еще не столь пугающих размеров, принимал крайне неудобную стойку, держа корзину с солью на вытянутых руках. На лбу у него от напряжения проступили бусины пота. Что это? Наказание? Инициация? Я не стал спрашивать. Г‑н Томотсуна, хозяин, сам бывший борец, не производил впечатления общительного человека и к тому же был слишком поглощен происходившим в комнате, чтобы я позволил себе отвлекать его вопросами. Он обратил на меня внимание только, когда я дал ему прикурить. Борцы сумо живут вместе, одной семьей, под одной крышей, под наблюдением и руководством оякаты, который строго следит за выполнением распорядка: когда тренироваться, когда спать, когда есть, что есть. Встают они рано, но тут тоже существует своя иерархия: раньше всех – начинающие, а борцы более высокого ранга – позже (ранг можно определить по прическе). Начинающие моют, чистят, убирают – в общем, выполняют различные работы по дому, в том числе и помогают с приготовлением пищи.

Я пришел, чтобы попробовать тянко, пищу борца сумо. Конечно же, я совершенно неправильно представлял себе, что такое тянко. Я думал, что если речь идет о пище борцов сумо, чья задача – раздаться до размеров холодильника и превратиться в машину для борьбы, состоящую из мускулов и жира, то дневной рацион будет состоять из центнера жирной свинины и продуктов, богатых крахмалом, – и все это примерно густоты лазаньи, – а также из молочных коктейлей, шоколадок «Кэдберри», «Сникерсов» величиной с кирпич, кур, нафаршированных салом, кукурузной каши и «завтраков Большого Шлема». Разумеется, я ошибался. Я и насчет самих борцов ошибался – они далеко не просто очень‑очень толстые дядьки в подгузниках.

Борцы сумо – это, возможно, самое зримое проявление всех темных, тщательно подавляемых сторон японского подсознательного, о которых я уже говорил выше, это голос, который звучит внутри какого‑нибудь затурканного чиновника, мечтающего подобно Годзилле топтать ногами города. Это проекция силы японского характера, а он, безусловно, очень силен. Под этим слоем жира – там ведь мускулы, между прочим. Смотреть на такие бои – все равно что наблюдать схватку двух носорогов, когда один из них врезается во второго и вонзает в него рог. Вот один борец толкает другого – всеми своими шестьюстами фунтами – и выталкивает его из круга или бросает навзничь. Инерция и сила удара таковы, что во время тренировочных боев, когда один из борцов валит другого на пол или выбрасывает из круга, другие борцы быстро входят в круг и кричат нечто вроде «Хесс!», – показывая этим, что схватка закончена, все, прекратить огонь, – тем самым удерживая нападающего от новых атак. Горе тому, кто рассердит борца сумо.

Старая школа приготовления тянко не признавала мяса животных о четырех ногах. Его редко готовили. Ведь если борец сумо в конце схватки стоит на четырех, – значит, он проиграл. Цыпленок, который, как настоящий боец, ходит на двух ногах, да еще рыба, – таковы были основные ингредиенты. В тот день, когда я пришел, г‑н Томотсуна как раз готовил на ланч суп из тунца с овощами. Для Калисты Флокхарт, подумал я, это был бы, безусловно, удачный выбор, но что общего такой суп имеет с тем пиром свинины, который я себе представлял? Что ж, придется подождать до ужина.

Ресторан «Эдосава» в квартале сумо – четырехэтажное заведение, где каждой группе посетителей предоставляется отдельный кабинет. На стенах развешаны картины, изображающие знаменитых борцов. В ресторан стекаются действующие и бывшие борцы сумо. Мы с Митико и Синдзи сидели в комнате на верхнем этаже, а посередине стола перед нами стоял дымящийся котелок. Г‑н Мацуока, хозяин, лично приготовил для нас суп. Борцы сумо, как я понял, здесь, в ресторане, не ограничиваются одной миской супа, – не то, что в школе. Вообще борцы едят часто. Между приемами пищи они спят, и еда превращается в чудесно длительный процесс из многих этапов. Основой нашей трапезы был набэ – горячий суп в большом горшке. По мере съедания одних ингредиентов добавлялись другие. Овощи, мясные шарики, свинина, рыба, моллюски, творог тофу, – все это по очереди бросали в котел, все в строгой последовательности, а потом то, что получилось, наливали нам в тарелки. Жидкость периодически доливали или наоборот вычерпывали, а также добавляли в суп приправы, с каждым разом все более острые. Ингредиенты, которые не требовали острых специй, сварили первыми, а со временем в дело пошла паста из анчоусов.

Все это было очень забавно. Я никогда раньше не видел, чтобы Митико и Синдзи так веселились. Обед с набэ – это очень по‑семейному, объяснила мне Митико. В ее семье родственники приходили на набэ со своими продуктами, каждый что‑то вносил в общий котел, и добавлять наудачу то одно, то другое и пробовать – это же так здорово! Это примерно как вечеринка с фондю. Сбитый с толку одной миской супа в школе, в ресторане я с самого начала съел много и оказался совершенно не подготовленным к появлению тарелочек с новыми компонентами: гребешками, свининой, вкуснейшими маленькими мясными фрикадельками. И все это – в большом количестве горячего острого бульона. Я объелся. К тому же традиционное окончание трапезы мне не понравилось – в оставшийся бульон добавили рис и разбили сырое яйцо. Получилась восхитительная смесь, каша, которая очень быстро застыла и стала похо­жа на жидкий цемент. Я мрачно застонал, когда г‑н Мацуока налил мне щедрую порцию этого варева, но выстоял, хотя мой желудок сильно растянулся. После обеда я не смог встать без посторонней помощи. Я первым покинул комнату, не без труда выбрался в холл, и тут открылась входная дверь и ввалилась компания слегка подвыпивших служащих. Один из них с удивлением узнал меня. Я тоже его узнал – это был один из тех ребят, с которыми я подружился в закусочной «Якитори». Когда я в последний раз видел этого человека, он мирно спал, сидя на стуле и положив голову на стол.

– Бурден‑сан! – обрадовался он. – Да это же наш сумасшедший шеф‑повар! Куда вы? Что вы еще собираетесь съесть?