Языческий период

Начало новому богословскому мышлению в языкохристианском русле положили мужи апостольские в первой половине II века. Для него характерны: формулировка христологии в неиудейских категориях, аллегорическая экзегеза Ветхого Завета (в греческом переводе), растущий богословский (не конкретно‑исторический) антииудаизм. Такая аккультурация, перенос вероучения с одной культурной почвы на другую, может быть успешной, если удается не исказить первоначальные идеи. По‑видимому, с языкохристианством произошло другое. Оно обрело особенности, неприемлемые для иудеохристианства и тревожные для историков.

Первый шаг был сделан в Послании Варнавы. Оно было написано для языкохристиан под влиянием идей Павла и Иоанна, но его отличает сильная антииудейская направленность. Иисус Варнавы, подобно Иисусу Четвертого Евангелия, уже не иудей. Более того, «иудеи» – его враги. Он есть земной Сын Человеческий и небесный Сын Божий, который содействовал творению мира задолго до воплощения на земле. Варнава не называет его напрямую «Богом», но явно имеет в виду, что его человеческое тело скрывало божественное начало (без такой защитной маскировки он не осуществил бы свою миссию, ибо никто не мог бы взглянуть ему в лицо и остаться в живых).

Мужи апостольские пересекли рубеж, в шаге от которого остановились Павел и Иоанн. У них хватило мужества назвать Иисуса Богом. Игнатий регулярно использовал это понятие, автор Второго послания Климента был не менее смелым, а согласно Плинию Младшему, в его время обычные христиане уже славословили Христа как Бога. Некоторые традиционные титулы («Сын Божий», «Первосвященник», «Спаситель») получили дальнейшее уточнение. Сын пребывал с Отцом еще до начала времени, и в Иисусе Бог вочеловечился. Более того, воплощенный Христос был реальным, а не призрачным (вопреки еретикам‑докетам). Подлинное человечество Искупителя подчеркивается в вероисповедных формулировках Игнатия, причем под Павловым влиянием спасение напрямую увязано с кровью Христовой. Как видим, к середине II века уже активно складывалось выраженно неиудейское богословие, вдохновленное греческими идеями…

Приблизительно в то же время, под влиянием Платона, Филона Александрийского и Иоаннова Пролога, в христианстве пробивается философская струя через Послание к Диогнету. Оно приписывает откровение истины Логосу (Слову), который есть божественный «Художник» (Демиург), бывший орудием Божьим при создании мира.

На первой стадии развития языкохристианской церкви появились новые греко‑римские идеи, чуждые иудаизму, но еще не продуманные серьезно и не систематизированные. Мужи апостольские считали воплощенного Христа Богом и человеком, но не пытались показать, как это может быть. Апологеты, теологи и толкователи Библии середины II – середины III веков взялись за эту задачу и подготовили почву для последующих революционных решений Никейского собора 325 года.

Христианское богословие, формально связанное с платонизмом – системой, глубоко отличающейся от неспекулятивного образа мысли Иисуса, – родилось с апологета Юстина Мученика. Профессиональный философ и специалист по греческой Библии, он имел достаточно знаний, чтобы приводить рациональные доводы в защиту христианства от римских властей и иудаизма. Основным вкладом Юстина в развитие христианской мысли было учение о Логосе, философски обоснованное и почерпнутое из Иоаннова Пролога. В результате за Иисусом окончательно закрепился божественный статус, включавший вечное предсуществование и участие в создании мира. Более того, Юстин не только возвел христианство на пьедестал единственной истинной философии, но и проложил дорогу систематическому изъяснению ветхозаветных пророчеств как сбывшихся во Христе (включая пророчество Исайи о девственном зачатии «Иммануила»). Важность харизмы, явленной в действиях христианских экзорцистов, еще подчеркивалась в середине II века.

Антигностическая полемика стала еще одной возможностью подчеркнуть человеческое начало воплощенного Христа. Философско‑богословские доводы против Маркиона и Валентина приводили Юстин, Ириней, Тертуллиан и Ориген. В несколько ином стиле, трогательно‑поэтическом и с типологической экзегезой Ветхого Завета, Мелитон Сардийский показал подлинную телесность Искупителя, Сына Божьего. Это предзнаменовало важные темы последующих христологических дебатов: совмещение во Христе божественного и человеческого начала, две природы Христа (божественная и человеческая), его вечность и явление в конкретный исторический момент.

В конце II века Ириней обосновал значение христологии для всех аспектов богословия. На христианскую веру глубоко повлиял его антигностический упор на ценность Ветхого Завета и «домостроительство» Божье, а также концепция «восстановления» ролей Адама и Евы в Иисусе и Марии, развившая идеи Павлова Послания к Римлянам.

Дальнейший прогресс в обосновании истинности человечества, воспринятого вечным Логосом высшего Бога, был осуществлен Юстином, Иринеем и Тертуллианом в ходе антигностической полемики. Тогда же в центр рефлексии попали основные концепции богословия IV–V веков: личность, сущность, единство, Троица. Определение христианства как совершенного гнозиса (знания), охватывающего все другие формы мудрости – тезис Климента Александрийского – стал новым способом нейтрализации гностицизма.

Зенит доникейской христианской мысли – это труды Оригена (середина III века), впитавшие достигнутое ранее философское, библейское и богословское знание. Ориген создал самую продуманную защиту Иисуса от иудейских и языческих нападок, а также существенно уточнил учение о Логосе. Творение было необходимо от вечности из‑за бесконечной благости Божьей: Бог не мог выразить себя без духовных и материальных объектов, которые он мог бы любить. Поэтому Сын/ Логос, через которого Бог создал мир и который был орудием откровения, также возник от вечности. Вочеловечившись же, он открыл Отца людям, а через свои страдание, смерть и воскресение искупил людей.

Логические рассуждения, отталкивающиеся от идеи бесконечной благости Божьей, привели Оригена к идее всеобщего спасения: спасутся не только праведники, но и (после заслуженных страданий) нечестивцы и сатана. С упразднением ада Бог, любящий Отец мироздания, будет все во всем. В принципе, такая позиция соответствует духу учения Иисуса, хотя в Новом Завете есть и отрывки, предвещающие грешникам Последний суд с их погибелью. К сожалению, однако, восторжествовали сторонники вечной огненной геенны.

К началу IV века церковь, еще не вполне готовая к этому, была вынуждена определяться. Все основные мыслители соглашались, что Христос есть Сын Божий, близкий к Богу Отцу, предсуществовавший и игравший роль при создании мира. Также они соглашались, что между Отцом и Сыном нет равенства. Даже Ориген решительно называл «Богом» с определенным артиклем лишь Отца, Сына же – «Богом» без определенного артикля, «вторым Богом», стоящим ниже Владыки мира. Все христианские авторы от Павла и Иоанна до Оригена утверждали, что Отец так или иначе выше Сына. Доникейская церковь придерживалась «субординационизма» и не верила в соравенство и совечность Отца, Сына и Святого Духа.

Раннехристианскую богословскую «ортодоксию» в вопросе об отношении между Христом и Богом, восходящую к Новому Завету, предельно ясно сформулировал Арий. Арий полагал, что выше всего – вечный, нерожденный и безначальный Бог, а единородный Сын имеет начало, причем был рожден по решению Отца (не по необходимости), и до этого решения не существовал. Сын не подлинно вечен. Он Бог лишь по имени, но не вполне – в реальности.

Последующее богословие часто бывало несправедливо к Арию. Один автор называет его рассуждения «самонадеянными и путанными выкладками… безжизненной системой, полной бездуховной гордыни и упрямой неспособности любить».1 Поэтому приятно, что покойный каноник Морис Уайлз, некогда профессор богословия в Оксфордском университете, нашел мужество опубликовать статью «В защиту Ария» (1962 год), где отчасти реабилитировал презренного ересиарха.2 По мнению Уайлза, учение Ария «не отражает полноту христианской истины», но «в той или иной мере это можно сказать о любом христианском богослове, древнем или современном».

Все известные нам факты о христологии первых трех веков наводят на мысль, что на Никейском соборе взгляды Ария (с определенными оговорками) набрали бы большинство голосов. «Омоусианство» восторжествовало лишь благодаря хитрой политической игре его сторонников во главе с епископом Александром и Афанасием: им удалось привлечь на свою сторону всемогущего императора. Не без некоторых проблем, но вера в единосущие Сына с Отцом утвердилась в постникейской церкви IV века и стала считаться обязательной для христиан.

Между тем нельзя закрывать глаза на колоссальную разницу между доникейской и посленикейской христологией. До 325 года никому из крупнейших христианских мыслителей не приходила в голову идея единосущия: скорее уж, она возмутила бы. Напротив, после 325 года ересью стало считаться отрицание соравенства Отца и Сына. Вообще переворот был кардинальным. После Никейского собора принадлежность к Церкви стала определяться тем, согласен ли человек с Никейским символом веры. Интеллектуальное согласие с догматом стало важнее открытости сердца Богу, которой учил исторический Иисус.

…Мы подошли к концу нашего пути. Возможно, некоторые читатели спрашивают себя, как им быть. Пожалуй, им стоит вспомнить, что в XVI веке открытие античных корней классической цивилизации заставило христиан вернуться к Библии для оживления и очищения своей веры. Эта революция породила протестантизм, но впоследствии охватила все церкви. Судя по всему, ныне она достигла (или вот‑вот достигнет) ступени, на которой прозвучит призыв к новой «реформации». Эта реформация вернется к учению и духу самого Иисуса, иудейского харизматического вестника Божьего, а не к тому обожествлению Иисуса, которое создали Павел, Иоанн и церковь.