Прогулка во времени

Прошлой ночью в полном одиночестве я бродил по Парижу, шел и шел милю за милей. Ближе к двум часам я устало плелся вниз по одной из улиц между Люксембургским садом и бульваром Сен‑Жермен, когда вдруг услышал далекий гулкий стук деревянных каблуков. Улыбнувшись про себя, я замедлил шаг, звук раздавался все ближе, все громче, шибче. Вот он уже поравнялся со мной, и меня пробрала дрожь предвкушения. Затем шаги обогнали меня, но я никого не увидел. Мерный стук затихал, удаляясь, пока не растворился где‑то за углом. Но я так и не увидел ни души…

Нед Рорем

“Па рижский дневник”

В большинстве городов правильнее держаться подальше от маленьких улочек и переулков. Только не в Париже. Во‑первых, allée во французском никак не подразумевает ничего грязного и опасного. Allée – либо cour, или impasse, или pas [91] – может оказаться чем‑то вроде английского mews: внутреннего двора позади ряда домов, где владельцы держали лошадей и кареты, а еще раньше – соколов и ястребов. Это может быть и улочка, идущая вдоль парка, с чередой домов, которые часто попадают в “Аркитекчурал дайджест”.

Но мне милы все переулки – и жалкие, и шикарные. Это как зайти за кулисы театра и увидеть всю машинерию, отвечающую за создание иллюзии. И еще удивительно, как часто парадная дверь в историческое здание заперта на замок, порой и с охраной, а дверь со стороны переулка даже не затворена.

Все, кто наведывается на Монпарнас, идут по улице Кампань‑Премьер. Кому‑то интересно посмотреть, где пристреливают Жан‑Поля Бельмондо в годаровском “На последнем дыхании”. Знатоки архитектуры останавливаются у дома 31, отдавая должное выложенному плиткой зданию Андре Арфвидсона, кусочку венского сецессиона в Париже. Кто‑то читал, что здесь жил и работал Ман Рей. Но попробуйте срезать путь, пройдя по переулку под названием Pa s d ’ Enfer, Адский пассаж, и взгляните, как Арфвидсон во времена до изобретения холодильников пристроил к каждой квартире специальные холодильные боксы – маленькие шкафчики для хранения мяса и молока, которые можно было открыть только изнутри, но в каждом недоставало пары кирпичей – чтобы воздух свободно циркулировал, поддерживая низкую температуру.

В конце улицы Одеон, на узком островке асфальта напротив кинотеатра и кафе, на месте, где был дом Жоржа Дантона, установлен памятник одному из главных людей Великой французской революции. Героическая поза, правая нога выставлена вперед, рука широким жестом отведена в сторону. С одной стороны у его ног присел мужчина с ружьем, с другой – мальчик с барабаном. Оба с обожанием смотрят вверх. (По правде говоря, вид у Дантона немного глупый. Джон Гласско ерничал по его поводу: “Это портрет недовольного ребенка, изображение гневной жалобы, обращенной, скажем, к матери, на какую‑то несправедливость, вроде игрушки, отнятой старшей сестренкой. Он даже указывает на нее рукой”.)

Рынок Cour de commerce, рисунок 1899 г.

Чуть правее – ворота Аббатства кордельеров. Когда будущим революционерам престол не позволил снять здание, они позаимствовали его у cordeliers – францисканских монахов, которые подвязывали рясы веревкой. После 1791 года они перебрались через дорогу, и я следую за ними, на угол с крошечной улочкой Ансьен‑Комеди, потому что старинный национальный театр, “Комеди Франсез”, именно здесь давал свои первые представления. Procope, а именно там тайно собирались заговорщики, – самое старое парижское кафе. Здесь они придумали девиз революции Liberté, égalité, fraternité (Свобода, равенство, братство).

Можете, если угодно, вместе с туристами спуститься по улице Ансьен‑Комеди и полюбоваться элегантным фасадом Procope, с его витриной с устрицами и недешевым меню. Я предпочитаю обойти сзади и через старинную арку попасть на улицу Кур‑дю‑Коммерс‑Сент‑Андре.

А выглядит он весьма заманчиво. Если идти мимо по бульвару Сен‑Жермен, вы вряд ли удостоите его внимания. Даже Дантон на своем постаменте как будто воротит нос. Там мало что изменилось с 1732 года, когда улица Коммерс была всего‑навсего дренажной ямой, куда устремлялись ливневые воды с улицы Одеон. Она до сих пор выглядит скорее как сточная канава, чем как оживленный проезд. К одному краю жмется тротуар, остальное занимает старинная мостовая с щелями между булыжниками, в которых застревают высокие каблуки беспечных прохожих. По левую руку грунт просел, и все дома с той стороны, включая и задний фасад Procope, подались вперед.

Так почему же меня так влечет сюда? По крайней мере раз в неделю я останавливаюсь прямо посреди людского водоворота и принимаюсь рассматривать неровные крыши и мансарды или трогаю облупившуюся краску и ржавчину на решетках.

Художественная литература и кино приучили нас видеть революцию в эпических тонах. Толпы народу, обычно с горящими факелами в руках, стекаются к площадям, осаждают дворцы, занимающие целые кварталы. С балконов произносятся пламенные речи, статуи сброшены с постаментов, казна разграблена, дома сожжены. Но настоящий бунт – дело тонкое, его тщательно готовят несколько отчаянных заговорщиков в подвалах, под покровом ночи. Манифесты сочиняются при свете настольной лампы, за запертыми дверями. И распечатываются где‑то на улочках вроде этой.

Так это было в 1789‑м. Самые главные события происходили на участке размером с лондонский Сохо или Гринвич‑Виллидж в Нью‑Йорке, по сути, в окрестностях моего дома. Взятие Бастилии 14 июля – этот день по‑прежнему национальный праздник во Франции – с треском провалилось, когда в тюрьме были найдены только семь заключенных. Тюрьму все равно сожгли, начальника убили, торжественно пронесли по улицам его голову на шесте, но ощущение некоторой неувязки осталось. Голливуд умеет сделать все как надо. У них Бастилия в “Истории двух городов” размером со здоровенный квартал, а осаждающую ее толпу вряд ли вместил бы олимпийский стадион.

На улице Коммерс вы ощущаете, как все было на самом деле.

На первом же здании слева – так высоко, что и слов не разобрать, стыдливо притаилась табличка, указывающая, что здесь доктор Жозеф Игнас Гильотен при помощи немецкого плотника Шмидта работал над своей машиной для казни, носящей его имя. Ну, почти его имя; английский автор джинглов, не найдя рифмы к “Гиль‑о‑тен” написала “Гиль‑о‑тина”. Гильотен опробовал свое изобретение на овцах; падающий нож с косым лезвием до сих пор зовется mouton (барашек). Сам он был против смертной казни и надеялся, что его машина станет первым шагом к отмене высшей меры наказания. Но в результате ей активно воспользовались фанатики вроде Робеспьера, которые устроили в стране террор. По разным сведениям, от 16 до 40 тысяч мужчин, женщин и детей из его прежних соратников и людей, близких королевской семье, а потом и сам Робеспьер тоже отправились на тот свет с помощью устройства, которое, как вдохновенно обещал Гильотен, “будет отсекать головы так, что вы даже моргнуть не успеете, вы даже боли не почувствуете!”

Повернитесь и взгляните на противоположную сторону, на самый большой магазин на улице. Сейчас, пока я пишу это, он пустует. Он вообще, как правило, пустует. Какое‑то время там была художественная галерея, потом ресторан. Когда помещение никем не занято, его огромные, от пола до потолка, окна завешаны афишами всех предстоящих концертов и театральных представлений на Левом берегу. Но если вам удастся найти незаклеенный кусочек, всмотритесь внутрь, так, чтобы отражение вам не мешало; вы увидите старинную каменную стену и встроенный в нее цилиндр башни. Именно там работал печатный станок революционера Жан‑Поля Марата.

Речи Дантона и его друзей попадали сюда так быстро, что чернила не успевали высохнуть. Они печатались в его газете “Друг народа” и разносились продавцам книг на набережных Сены. Марат, страдавший от кожной болезни, редко покидал квартиру, но работал в ванной, чтобы унять чесотку. В июле 1793 года он согласился принять двадцатипятилетнюю Шарлотту Корде из Кана, которая заявила, что обладает верными сведениями о заговоре против революции. Она воткнула ему в сердце кухонный нож и смиренно стояла подле в ожидании ареста. Через четыре дня после убийства Марата Корде была отправлена на гильотину. Спустя год, в марте 1794‑го, за ней последовал Дантон, ибо, по мнению бывших союзников, он стал слишком мягким по отношению к аристократишкам. Перед тем как его обезглавили, Дантон сказал палачу: “Поднимите потом повыше мою голову, чтобы толпе было видно. Поверьте, это произведет прекрасный эффект”.

Шоумен до последнего вздоха.

Казнь Корде также не подкачала. Когда ее голова свалилась в корзину, Легро, плотник и помощник палача, схватил ее за волосы и отхлестал по щекам. Кое‑кому показалось, что они залились краской. Одна англичанка клялась, что лицо “напоследок приняло выражение оскорбленной скромности”. Возможно, это закатное солнце пробилось сквозь ветви деревьев на Елисейских Полях, но Легро в любом случае упрятали за решетку. Корде – неважно, что убийца – была женщиной из народа, а не аристократкой, а значит, заслуживала уважительного обращения.

В 1892 году студент из Сан‑Франциско по имени Эдвард Кукуэль со своим приятелем Бишопом снималина улице Кур‑дю‑Коммерс квартиру. Дневник двух лет, проведенных в Париже, иллюстрированный его же рисунками, передает тот вкус жизни Парижа Сати, Руссо и Аполлинера. Не то чтобы они были знакомы. Бишопа и Кукуэля куда больше занимали поиски заработка, гулянки с прочими студентами и с натурщицами, а иногда даже изучение художественного мастерства.

Комнаты сдавались без мебели. Им приходилось покупать кровати, стол, стул, даже печку, труба от которой выводила дым в дымоход или в окно, – это было единственным средством обогрева в квартире. Разумеется, никакого водопровода, и на все здание – два туалета на лестничных площадках, из серии дырки в полу.

Обычно готовить там было невозможно, но и особой нужды постояльцы не испытывали.

Американский студент готовит в своей комнате, 1899 г. В 1892 году Кур‑дю‑Коммерс была еще и рабочим кварталом

Каждый день под окнами появлялись уличные торговцы и лоточники со всякого рода едой, каждый со своим особенным напевным криком. “Voilà le bon fromage à la crème pour trois sous!” [92] – выкрикивала женщина с остреньким лицом; на ее трехколесной тележке громоздились разные сыры. Она накладывала их в глубокую тарелку, а сверху щедро поливала сливками. Пряча в карман деньги, сообщала: “ Voilà! Ce que c’est bon avec des confitures” [93]. Другая женщина продавала хлеб и булочки, горячий кофе с молоком, а позднее привозила суп и жаркое. Здесь находились кузнечные мастерские, где раскаленное железо превращали в затейливые лампы, решетки и кровати; лавка лудильщика; blanchisserie [94], где в руках хорошеньких девушек, поющих весь день напролет, наши сорочки становились белыми и мягкими; винный погреб – его бочки вечно загораживали проход; фабрика, печатающая тисненые открытки, – две женщины с помощью маленьких молоточков и металлической болванки споро выбивали рисунки; мебельная лавка, где продавалось всякое старое добро; а еще Hôtel du passage и переплетная мастерская.

Переплетчик есть и сейчас, он помещается в магазинчике, торгующем записными книжками в кожаных переплетах. В баре, в том конце аркады, что ближе к улице Сент‑Андре‑дез‑Ар, до сих пор подают вино. А проходя мимо сувенирной лавки, я заметил, что там имеются современные копии старинных жестянок времен la belle époque, украшенные рисунками Штайнлена и Тулуз‑Лотрека. После трудового дня девушки из прачечной возвращались домой, на Монмартр. Некоторые из них подрабатывали в Moulin Rouge, высоко подбрасывая ноги в канкане и демонстрируя белоснежные нижние юбки и панталоны (если они вообще надевались). И неужели это простое совпадение, что Винсент Минелли снимал некоторые сцены своей картины “Жижи” в двух шагах отсюда, на улице Кур‑дю‑Роан, где за высокими зелеными воротами, порой не запертыми, три тенистых двора спускаются все дальше к Одеону? Более двух веков улица Коммерс остается почти такой, какой была, как будто законсервированная во времени. Это место, где прошлое не захотело ослабить свою железную хватку. Здесь можно по‑настоящему ощутить, что такое Париж. Музеям обычно такое оказывается не под силу.