Персиковый пушок

Если попросить нормального человека отметить самую хорошенькую на групповом снимке школьниц или герл‑скаутов, он не всегда ткнет в нимфетку.

Владимир Набоков

“Лолита”

Хотя идея Гелентера с экскурсиями на тему искусства казалась вполне ясной, мне не удавалось определиться со структурой.

– Все зависит от того, о каком конкретно искусстве ты думаешь.

– Ну, знаешь, Кики с Монпарнаса, сюрреализм, Пикассо. Модильяни… что‑то в этом духе.

– Отличная идея. Только сюрреалисты встречались на Монмартре и почти никогда не бывали на Монпарнасе. А Пикассо жил в Маре…

Мои возражения он оборвал красноречивым взглядом из серии ты‑явно‑не‑врубаешься.

– Еще какие‑то соображения имеются?

– Наплевать на это дело?

– Вот еще!

План был слишком хорош, чтобы отказаться от него только из‑за того, что он плохо вписывался в реальность.

– Но должны же еще где‑то ошиваться всякие художники?

В голову приходило только одно место, где алчность, похоть и искусство уживались в лучших традициях 1900‑х, и хотя это было лишь бледной тенью старых добрых дней, все же там сохранились кое‑какие рудименты прежней неприкрытой продажности.

– Я бы мог пройтись с ними по улице Мазарин.

Джулио Мазарини (Жюль Мазарин) был кардиналом в xvii веке, протеже кардинала Ришелье, от которого он вместе с постом первого министра унаследовал неутолимую любовь к красивым вещам. Одержимый коллекционер, особенно по части бриллиантов, он хранил сокровища у себя во дворце. Золоченый купол возвышается в начале улицы, носящей имя кардинала, – явное доказательство того, что даже если вы не способны унести все с собой, можно оставить по себе элегантную память.

Прогулка вниз по улице Мазарин дает неплохое представление о том, что происходит в арт‑сообществе города Парижа. Если вы попытаете счастья в четверг вечером, особенно летом, то увидите, что несколько галерей непременно устраивают vernissages. Туда можно вполне свободно зайти, выпить бокал вина и подслушать чужие разговоры. Если же вы чувствуете на себе косые взгляды, просто попросите ознакомиться с ценами – даже намек на возможность продажи сделает душкой самого неприступного галериста.

Очень немногие галереи занимают пару этажей, чаще это помещения размером со шкаф. Вы заходите бочком и разглядываете картины, практически уткнувшись в них носом. А как же искусство? Не сомневайтесь, вы будете поражены – не талантом, так разнообразием. За абстракцией руки неизвестного румына следует полотно испанца, который увлекается исключительно обнаженными наездниками, укрощающими вздыбленных лошадей. Задвинутая куда‑то в мощеные дворы галерея вывешивает рисунки Кокто – до того коктообразные, что даже подозрительно. Напротив расположился магазинчик, набитый африканскими масками, которые отродясь не бывали дальше какого‑нибудь гаража в Бельвиле.

Когда‑то эротика была самой ходовой темой у монпарнасцев. В 1920‑х Паскен, Фудзита, Кислинг и их коллеги активно ее отрабатывали: в картинах для богатой клиентуры, в гравюрах, литографиях и дорого изданных книгах с иллюстрациями, тексты в которых никто и не думал читать. Кутюрье Поль Пуаре одевал эмансипированных женщин в красивые туалеты, чтобы Моис Кислинг мог их раздеть для портрета.

Каждая уважающая себя эмансипе должна была иметь свое изображение ню. Звезда кино Арлетти позировала обнаженной Кислингу. Ман Рей как американец и прирожденный предприниматель весьма преуспел, приторговывая из‑под полы развратными снимками, которые часто делались на заказ. В качестве моделей он использовал своих же любовниц, скажем, Кики с Монпарнаса и Ли Миллер, жен друзей, а порой даже художниц, например Мерет Оппенгейм. Бывало, Рей и сам оказывался по ту сторону объектива. Кое‑что не изменилось по сию пору. В галереях на Мазарин частенько выставляют откровенно сексуальные снимки фотографов Нобуйоси Араки и Кохэи Есиюки, коллажи художника‑фетишиста Пьера Молинье, которому нравилось сниматься в черном белье, на каблуках и с розой на длинном стебле, воткнутой в задний проход.

Секс сыграл свою роль в одном из самых ярких моих воспоминаний, связанных с искусством и улицей Мазарин. Однажды летним утром я прогуливался и увидел, что одна галерея открыта и там развешивают фотографии к выставке. Фотограф – назовем его Джулиан Темплтон – был англичанином. Я знал его работы, но не сразу понял, что седовласый мужчина в мятой льняной рубашке и есть сам автор.

Визитная карточка Темплтона – цветные, чуть расплывчатые снимки девочек‑подростков. Томные, длинноногие, обнаженные, залитые золотистым светом, они возлежат на сеновалах или в спальнях в прованском стиле, в окружении викторианского фарфора и букетов фиалок. Лесбийские игрища еще вроде не начались, но, кажется, дело уже близко. Выдавая разрешения на использование своих работ кому угодно, от рекламы мыла до паззлов, он сколотил серьезное состояние. Но почтенную репутацию завоевать сложнее, поэтому он периодически устраивал выставки в Токио или Париже, где, в отличие от Лондона, не было риска, что нагрянет полиция или у галереи устроят антипедофильский пикет.

Одна из эротических литографий Герды Вегенер

В эту экспозицию он, рассчитывая на более лояльное отношение, включил литографии более ранних художников, которые тоже приглашали юных девушек в качестве натурщиц. Одна из этих работ была мне знакома: две девушки свились на софе в позе “69”. Я разглядывал ее, пытаясь понять, оригинал ли это, и тут подошел сам Темплтон. – Герда Вегенер, – сказал я.

Датская художница стала сенсацией на Монпарнасе 1920‑х. Не в последнюю очередь благодаря своему нетривиальному стилю жизни. Ее муж, Эйнар, позировал ей и в мужской, и в женской роли и оказался среди первых мужчин, которым была сделана операция по перемене пола.

– Точно! Вы художник?

– Писатель.

– Писатель. Любопытно. Мог я что‑то читать из ваших произведений?

Спустя полчаса мы сидели на террасе кафе на перекрестке с улицей Бюси.

– Я и сам пописывал немного, – сообщил он. – Никаких амбициозных проектов. Просто небольшие эксперименты. Вы бы не согласились бросить профессиональный взгляд?

– Да, конечно. Присылайте…

– О, они у меня с собой.

Он извлек папку с пачкой печатных листков.

Я бегло пробежался по ним. В основном там фигурировали роса на нежных створках раковины, жемчужина, скрытая в перламутровой чаше, фавн, трепетно склонившийся, чтобы испить…

– Э… – опуская замечания литературного порядка, я сразу перешел к теме трудностей с публикацией. – Не так‑то просто найти тех, кто возьмется издать подобный материал. Рынок с опаской относится к столь… – я старался нащупать подходящее слово, – специфическим вещам.

– Я с этим столкнулся! – сказал Темплтон. – Ни один лондонский издатель и обсуждать это не станет. Англичане просто не понимают такого рода вещей. Знаете, в английском даже нет слова, обозначающего этот тип женщин, которые мне нравятся.

Мы не спеша вернулись к галерее, и Темплтон великодушно презентовал мне экземпляр своих мемуаров, богато иллюстрированный разнеженными подростками. Он надписал: “Джону Бакстеру, члену клуба”.

Тем же вечером Нил Пирсон, актер и библиофил, пришел к нам на ужин. Он пролистал книгу и с недоумением прочел посвящение. Я рассказал о жалобах Темплтона на отсутствие в языке слова, определяющего тип девушек, которые ему позируют.

– Как насчет “дети”? – был ответ Нила.