Очерк борьбы арийцев с семитами 1 page

— “Les semites c'est l'ombre dans le tableau de la civilisation, le mauvais genie de la terre. — Tous leurs cadeaux sont des pestes!… ”

Gustave Tridon.

I. Расы отличаются друг от друга столь коренными, безусловными и неустранимыми признаками, что игнорировать их существование немыслимо. Устойчивость расовых типов, в свою очередь, настолько сильна и непоколебима, что перемена среды решительно бессильна нивелировать их наглядным тому доказательством служит в особенности еврейство. Согласно с этим недопустимо и какое‑либо сомнение в принципиальном различии языков. Способы их образования в расах чужды взаимно. И если классификация сравнительной филологии ещё нуждается, быть может, в некотором пересмотре, то, без сомнения, при каких‑либо условиях нельзя было бы оспаривать идею, что урало‑алтайская, арийская и семитическая семьи языков проистекают из совершенно разных источников, Здесь несоизмеримо всё. Лексикология в этих областях лингвистики встречается с формами ясно характеризующимися врозь. Особливыми являются и самые моделирования голоса.

Разнообразия, сюда относящиеся, безграничны. Интонации рас запечатляются и на физической, и на моральной сторонах. В частности, исследования показывают, что тогда как одна часть человечества проводила жизнь в повозках, другая наоборот, знала только палатки. Иные племена питаются главным образом молочными продуктами, а другая, как в некоторых частях Китая и Кохинхины, совсем не употребляют в пищу молока, либо даже не доят коров, древние же ацтеки и вовсе не имели домашних животных. Но безотчётному наитию большинство людей сознавало, что Бог, создавший железо, рабства не хотел, а потому благороднейшею из профессий почитало звание воина. Однако, рядом с этим наблюдается не только у хамитов, отчасти и у семитов, но иногда и у монголов (в Китае), такой позор раболепия, когда из жажды торгашества на пути гибели Вавилова и Ниневии, в Гире и Сидоне, а затем в итальянских республиках средних веков военная служба считалась напротив унизительной.

Язык есть отражение народного характера, а сходство языков — прямое доказательство единства происхождения. В этом отношении едва ли не самым знаменательным является ближайшее, кровное родство евреев с финикиянами. Они — родные братья и по языку, и по мировозрению. С другой стороны, мы видим то, что, пребывая на низшей сравнительно с другими степени культуры и неизменно определяясь такими, между прочим, свойствами, что она готова есть всё вплоть до себе подобных, а самым отвратительным для европейца запахом наслаждаться, чёрная раса оказывается и в духовном родстве с наиболее нечистоплотной в нравственном отношении расой — семитической. Для наречий негритянских явно неуместно малейшее подозрение в какой‑бы то ни было связи с языками Индии и Европы; наоборот, усматриваются интимная близость, очевидное сходство с языками Ассирии, Иудеи, Ханаана и Ливии… Смешение этих рас даёт на островах Тихого океана самых гнусных дикарей или свирепых каннибалов, каковы папуасы Новой Гвинеи. Не помогает семитам и примесь алтайской крови. По Чемберлену, евреи, например, оказываются именно негро‑монголо‑семитами…

Белая раса, идеальными представителями которой по красоте должны быть почитаемы не древние греки, а родственные славянам сарматы, нигде в анналах человечества не замечается в состоянии дикости. Она, во‑истину, творец знания, цивилизации и прогресса, она по праву обладает Европой, откуда сыны Иуды теперь не прочь, однако, её вытеснить. Уже за XVIII веков до нашей эры, кельты сражались на берегах Гаронны (во Франции), а обитавшие некогда и по Гвадалквивиру славяне, без сомнения, живут в Европе свыше четырёх тысяч лет. Увы, против них‑то больше всего и направлен современный гнёт иудаизма.

Раса есть основной фактор в социальных и государственных проблемах, бесплодны попытки закрывать перед этим глаза. Опасны и нередко гибельны мероприятия, для которых не она признаётся фундаментом. Бесцельны отговорки, что нет чистых рас, либо утопии, что смешение рас даст, наконец, единое человечество. На египетских пирамидах не трудно убедиться, прежде всего в неискоренимости еврейского типа.

II. Установив изложенное, хотя бы только в самых общих чертах, мы останавливаемся, как потому что не видим необходимости в дальнейшем анализе вопроса о расах, затронутого лишь попутно, так и в виду факта, что тема необъятна. Конечно, было бы вразумительнее, раскрывая ход событий, рационализировать их, т. е. устанавливать и их зависимость от совокупности производящих причин. Но такая задача не совместима с сегодняшними рамками.

Положение вещей таково, что чем более изыскания наши проникают в ночь прошедшего, тем сильнее сгущается мрак, самая почва исчезает, наконец, под ногами, разверзаясь в бездонную пропасть. Рано или поздно, а наступает заколдованный момент, когда наши взоры не различают уже ничего, кроме призраков и неясных теней. Истина насмехается над самыми крайними усилиями историка, отступая всё дальше и глубже, пока не станет вовсе недосягаемой под охраной целых легионов басен и легенд, которых никакая научная артиллерия уже рассеять не в силах… Таким образом, нам, по возможности, следует держаться реальной почвы, ибо только отсюда мыслимы практические выводы, а о них, разумеется, надо памятовать больше всего.

III. Бывая в Люцерне, нельзя не посетить диорамы Альп.

Зритель входит в совершенно тёмный зал и некоторое время остаётся во мраке. Внезапно поднимается занавес и сразу открывает восхитительную панораму гор и озёр, ледников и долин, уходящих в небеса снежных вершин, бесконечных лесов, диких утёсов, скал, глетчеров и пропастей, частью зияющих своими изуродованными краями, частью предательски занесённых снегом… Удивительные эффекты освещения дают попеременно картины утра, полудня и солнечного заката, а явление альпийских сумерек, мрачные и чудесные переливы розовато‑багрового света, то, что у местных жителей называется “аль‑пен‑тлюн”, завершают странное и сильное впечатление…

Вдруг, вы опять в тёмном зале и опять со своими думами…

Но вот занавес взвивается снова, и перед вашими очарованными взорами проходят одна прекраснее другой, картины торжественной и дивной природы. Вот Монблан и Шамуни; вот Юнгфрау, Монтроза и Грос‑Глёкнер; вот ещё целый ряд снеговых высот с неудобо запоминаемыми названиями; ещё далее — монастырь св. Бернарда, Интерлакен, Женевское озеро; нот упоительные пейзажи озера Четырёх кантонов; вот Риги и её Zahnrad‑Bahn, а вот и гора Пилатус, окружённая таинственными и грозными средневековыми легендами… Ещё минута, и перед вами мертвенный Констанц с его пустынным боденским озером, этим “мёртвым морем” Швейцарии, как бы поныне отражающим скорбную эпопею Иоанна Гусса… Невольно приходят на ум величавые строфы Тараса Шевченко[12]:

Кругом неправда и неволя.

Народ, замученный, мовчыт —

А на апостольским престоле

Чернец годованый сыдыт;

Людскою кровию шинкуе[13]

И рай у наймы отдае…

О, Боже! Суд Твий правый всуе

И всуе царствие Твое!

Наконец, занавес падает в последний раз, и вы уходите в необыкновенном, мистическом и мечтательном настроении духа. Но уличный шум и суматоха обыденной жизни скоро возвращают вас из заоблачных высот в низменный мир действительности.

Нечто подобное должен испытывать единственный, по его мнению, зритель всемирной истории — “вечный жид”.

Времена и поколения, народы и царства неожиданно появляются перед ними из мрака; растут, крепнут и расцветают; вянут, гибнут и рушатся, сменяя друг друга без перерыва, один он остаётся. И у них бывал свой расцвет, свои полдень и закат; и они иногда блестали кровавым, медленно замирающим светом исторических сумерек… Но в роковую минуту занавес всё‑таки падал, а еврей уходил продолжать своё дело, пока в мировой панораме не будет поставлена серия новых картин…

От одного спектакля до другого, при участии своих же сродников — иных семитов, он подчас изменял саму программу представления, держась, однако, подальше от закулисных электрических батарей.

Ниневия и Вавилон, Тир и Сидон, Иерусалим и Тивериада, Карфаген и Багдад, Севилья и Альгамбра, Гренада и Кордова, Лангедок, эта Иудея Франции, Венеция с её Шейлоком и Франкфурт на Майне с его улицей “Красного Щита” (“Rothschild”), колыбелью Ротшильдов, Новый Ханаан — Вена с подвластными ей, но преимуществу славянскими землями, а затем Варшава, Бердичев, Одесса и Вильна, — таковы названия главных “ложь”, откуда семиты, попеременно наблюдали всемирную трагикомедию, хотя далеко не всегда лишь в качестве зрителей…

О, нет! Как всякому известно, они не довольствовались пассивной ролью. Уходя за кулисы, они сеяли там ложь, предательство и нищету, как бы отнюдь не желая оставлять монополистов того примаса Венгрии, которому принадлежит известный “практический” рецепт: “Opportet facere Hungarian miseram, postea mendicam, deinde catholicam!”

Ещё только добиваясь звания всемирного режиссёра, самые пронырливые из семитов — евреи мечтают и о независимой антрепризе.

В конечном же идеале они видят себя владельцами такой труппы актёров‑рабов, где лучшие балерины и примадонны шара земного будут наполнять гаремы социал‑талмудистов; первые любовники станут евнухами сераля; благородные отцы и резонеры получат ливреи дворецких; первые и вторые комики поступят выездными лакеями, а вся прочая людская челядь пойдёт строить золотые пирамиды для возвеличения детей Иуды в роды родов…

IV. То, что мы наблюдаем теперь, печально, а нередко и ужасно. Но не в первый раз на сцене истории семитизм объявляет смертельную ненависть арийскому миру. Уже на заре жизни европейских народов, когда их праотцы пребывали ещё в Гинду‑Куше и Парапа‑мизе, — в легендарную эпоху Немврода и Семирамиды, когда чистые и светлые арийские племена созидали торжественный цикл Ведь и пели дивные гимны Авроре, они уже подвергались нападениям монголов или урало‑алтайцев с С.‑В. и семитов — с Ю.‑З. Слабые численно, арийцы не выдерживали натиска врагов и распались на две ветви.

Одна направилась к берегам Инда и Ганга, спустилась в Индостан и бесследно исчезла для другой на пятьдесят столетий. Когда евреи были ещё ордой полудикарей, бродивших в пустыне, у арийцев Индостана существовало уже несколько философских систем, а немного позже их гений открыл коренной принцип новейших изысканий в Европе — о единстве силы и материи. Свет арийского духа направился из Индостана на бесчисленные массы монголов и малайцев Азии, двинув их умственную и религиозную сферы. Между тем, для Европы лишь в восемнадцатом веке обнаружилось, что язык браминов и Будды, как и наставления благороднейшего из законодателей. Зороастра, относятся к санскриту — первоисточнику всех европейских языков, за исключением разве говора басков в Испании, равно как урало‑алтайских наречий: венгров, турок и финнов с их мелкими подразделениями.

Другая ветвь, так либо иначе отбиваясь от развратных и жестоких семитов, понемногу оседала на пути в Сирии и Малой Азии, под именами аморреев и филистимлян, а также племен, заселивших Мизию, Карию, Лидию, Фригию, Пафлогонию и Понтус; вслед за тем, перешла Гелеспонт, проникла на Балканский полуостров, в Карпаты и частью на юг России, частью же поднялась по Дунаю в страны, впоследствии известные под названиями Дакии, Паннонии и Южной Германии, перешла Альпы и Пиринеи и распространилась до крайних пунктов Европы. Но в Элладе арийцы снова встретили семитов финикиян, а несколько позже на юге Италии и Сицилии — карфагенян. Каковы были впечатления этой встречи, мы видим уже в Одессе, где Гомер, назвав финикиянина‑семита, прибавляет:

…“Обманщик коварный, злой кознодый, от которого много людей пострадало!”…

Не то ли самое мы читаем о евреях в Библии?…

— “И подали ему (Иосифу — кушанье) особо, и им (отцу и братьям Иосифа) особо, и египтянам, обедавшим с ним, особо, ибо египтяне не могут есть с евреями, потому что это мерзость для египтян” (Бытие, XLIII, 32).

“По действию руки крепкой, он (фараон) даже выгонит их (евреев) из земли своей!” (Исх., VI, 1).

В начале пребывания евреев, Иосиф, собрав у египтян хлеб про запас — на случай голода, отобрал затем у них, за их же хлеб, всё имущество, движимое и недвижимое, а жён и детей, да самих египтян обратил в рабство (Бытие, XLI, 37,49, и 56, и XLVII, 14—21).

Наоборот, своих родственников он не только снабдил, за счет египтян же, всем хозяйственными обзаведением, но и поселил в лучшей части земли египетской (Бытие, XLVII, 11 и 12).

Конец своего кочевания в Египте евреи, сильно размножившись, ознаменовали тем, что выманили у туземцев драгоценные вещи и одежды, а в заключение бежали, оклеветав, наконец, собственного Иегову, будто он именно приказал им сделать это, — да ещё четырежды о содеянном повествуют (Бытие, XV, 14; Исх. III, 21 и 22; XI, 1—3 и XII, 35 и 36).

И ушли евреи с большим имуществом!… (Бытие, XV, 14)

V. Кровью и слезами залиты летописи целых веков пребывания арийцев в Греции и Архипелаге. Мифы Тезея и Минотавра, как отражение горя и ужаса перед человеческими жертвоприношениями финикиян за счёт самого цвета юношей и девушек Эллады, разбойнически похищаемых у семейного очага и сжигаемых заживо, дают ключ и к троянской войне.

Парис, морской пират по профессии, не только похитил Елену, но, как подобает истому семиту, обокрал её мужа, и… бежал в Египет. Допрошенный и сбившийся в показаниях, он, по приказу фараона, был изгнан и снова… бежал. Куда?… Ну, конечно, в тогдашний Бердичев (Сидон), а уже оттуда вернулся в Трою[14].

По окончании войны, Эней, принц троянский, куда в свою очередь направился прежде всего? Разумеется, в Карфаген (смотри Энеиду Виргилия).

Сводя итоги и сокрушая кровожадное гнездо жрецов Мелькарта (Молоха) и Дидоны, чем в особенности был поражён Сципион Африканский, в главном храме Карфагена?… Картиной, изображавшей троянского коня…

Среди указанных обстоятельств, невозможно допустить, чтобы из‑за одного похищения Елены поднялась вся Греция, да ещё стала бы продолжать войну в течении десяти лет. Причины её лежали гораздо глубже и сводились к необходимости для эллинов свести, наконец, счёты с вероломными и жестокосердными варварами — семитами.

Если Троя не была Шкловом, Вильной или Бердичевым, то состояла вассалом царя ассирийского, и подобно Одессе, являлась городом семитизированным вообще[15]. А если евреи оказываются по крови и языку ближайшими родственниками финикиян, то по той ярой свирепости, которая главным образом характеризует семита, они могли конкурировать разве с ассирианами, евреи же, кстати, были выходцами из царства вавилоно‑ассирийского. Таким образом, троянская война должна, несомненно, быть рассматриваема, как дуэль, закончившаяся, к счастью, торжеством арийцев над семитами.

V. Что дело обстояло именно так, это подтверждается клятвой, принесённой пятьсот лет спустя, над могилами павших троянцев Ксерксом отомстить за их погибель. Не будучи прямо семитом, Ксеркс являлся, однако, представителем семитического Востока и союзником финикиян, которые со своей стороны, помогали ему в походе не Грецию. Знаменательно также, что по согласному свидетельству Юстина и Диодора Сицилийского, карфагеняне равным образом находились в союзе с персами.

Для блага человечества мировые сочетания уже в описываемый период развивались, однако, таким путём, что в тот самый день, когда греки оказались победителями при Саламине, карфагенская армия потерпела при Гимре поражение от Гиона Сиракузского.

VI. Не прошло за сим и двух столетий, как, двигаясь по закону исторической реакции на Восток, Александр Македонский, в свою очередь на могилах некогда осаждавших грозную Трою греков, поклялся прославить честь их оружия вновь.

VII. Та самая политика в Ост‑Индии и Европе, какая служит наглому и мрачному корыстолюбию Великобритании, истощая терпение народов и правосудие Немезиды, увлекала и карфагенян сеять смуты в Великой Греции, т. е. в Сицилии и Южной Италии. Отечество Ганнибала чуяло надвигавшуюся со стороны Рима грозу.

Отсюда — начало и конец Пунических войн.

Всемирно‑историческое значение данного единоборства определялось не какими‑либо иными, а именно этими, так сказать, “ультрафиолетовыми” мотивами. Зная семитов издавна, арийцы, предки римлян, были хорошо знакомы и с родственниками карфагенян, евреями ещё в отдалённые времена. По этому направлению, на ряду со сказанным выше, имеет особую ценность указание Тацита (Historiale, V),

— “Dum Assyrios penos Medosque et Persas oriens fuit, dispectissima pars servientium”. [16]

Всё это не помешало, тем не менее, факту, что некоторые евреи (солимы) принимали благосклонное участие в походе Ксеркса на Элладу. Такова же, впрочем, была роль сынов Иуды и на протяжении многих веков после Р.X., да и остаётся поныне. Отсюда понятна мысль германцев, выразившаяся в следующем изречении:

Wenn die Christen miteinander raufen, — rnachen die Juden die Musik dazuf [17].

Катон своим “praeterea censeo, — Carthagenem esse delendam” резюмировал самую жизненную задачу римской доблести и — всего будущего обоих полушарий.

Полагая предел гегемонии семитизма, как государственного принципа, уничтожение Карфагена обеспечивало не только дальнейшее развитие, а и самое существование арийской цивилизации, как антитезы рабовладения, предательства, ритуальной проституции и кровожадных злодеяний семитов. Подводя же итоги многовековой борьбы, сейчас рассматриваемой, Курциус приходит к следующему выводу: “Греция воспрянула только когда ей удалось ниспровергнуть тиранию семитизма финикийского, Рим заложил основы мирового владычества в войнах на жизнь и смерть, которые завершил победой над семитизмом карфагенским”.

Не могло быть вопроса о том, чтобы побеждённый должен исчезнуть с мировой сцены. Это было в равной мере очевидно и грекам, и римлянам. Но для них не существовало другого выхода.

Наиболее законченное выражение карфагенского типа представлял, как известно, Ганнибал. Так вот что свидетельствует о нём Тит Ливий:

“Inhumana crudelitas; perfidia plusquam punica; nihil veri, nihil sancti; nullum jusjurandum; nullus deum metus, et nulla religio!…”[18]

В уровень с этим может идти разве бесцеремонный отзыв английского премьера Виллиама Питта, что Великобритания “не просуществовала бы и трёх недель, если бы только две недели она захотела быть справедливой”. Tout prendre, rein jamais rendre et encore pretendre — таков её основной девиз.

Верно заметил Гейне, что “океан давно поглотил бы этот отвратительный остров, если бы не боялся, что его стошнит”.

А что в вопросе данного рода Гейне мог быть экспертом, это доказывается хотя бы заявлением иудейского банкира Миреса, который, находясь в 1860 г. во Франции, на скамье подсудимых, не постеснялся, однако, бросить своим “согражданам” — французам такое предостережение:

“Si, dans cinquante ans, vous ne nous avez pas pendus, il ne vous restera plus de quoi acheter la corde pour le faire!…”[19]

При таких условиях, оставляя даже в стороне легендарное сказание о кровном родстве бриттов с карфагенянами либо с евреями, мы не можем не утвердить за Альбионом титула “Новый Карфаген”. Отождествив свои интересы с замыслами всемирного кагала, а через масонство посевая измену и анархию в других государствах, независимо от губительной для них деятельности самого иудаизма, Великобритания, без сомнения, заслуживает и нового Катона.

Он и появился, но его не сумели оценить!…

Действительно, наряду с Катоном древним, в праве стать только Наполеон! Лишь эти два государственных человека понимали роковой смысл дуэли между арийским и семитическим принципами. И если анархические учения не достигли расцвета в римском государстве, то, надо думать, именно потому, что Карфаген перестал существовать. Во всяком случае, если европа столь очевидно угрожается ныне социальной революцией, а мероприятия оздоровления не достигают цели, то одной из важнейших тому причин служит безнаказанность как внешней, так и внутренней политики британцев. Чрезвычайно вразумителен, хотя многим до сих пор неведом, а ожидовелой прессой тщательно замалчивается, несомненный факт, что кровавый натиск “великой революции” совершенно не коснулся иудейской религии. Злоба и ненависть натравливаемых просвещёнными мореплавателями “освободителей”, исключительно, неизменно и повсеместно, устремляется только против христианства.

Под лицемерной маской палладинов свободы, они сознательно занимаются пристанодержательством в интересах как своей собственной безопасности, так и неодолимой угрозы другим народам.

Вот что говорил, ещё четверть века назад, русскому нигилисту “Степняку” начальник лондонской полиции:

— “Я отлично знаю, кто вы такой и каковы ваши товарищи. Но поймите, что Англия оказывает революционерам и анархистам гостеприимство лишь на известных условиях. Если мы даём вам убежище, то вовсе не потому, что преклоняемся перед вашими злодеяниями. У Англии есть священная для неё королевская семья и правительство, которое мы чтим. И вот, мы полагаем, что обеспечиваем лицам королевской крови и другим представителям власти ещё большую безопасность, разрешая иностранным политическим преступникам, гонимым у себя на родине, приют на английской почве. С этими иностранцами мы заключаем, так сказать, договор, который они обязаны свято чтить. Посему первая брошенная ими бомба, первый выстрел из револьвера, первый удар ножом по отношению к какому бы то ни было представителю нашей власти заставят нас немедленно отказать чужеземным анархистам в гостеприимстве. Договор будет сейчас же нами разрушен, и всех вас мы выгоним из Англии туда, где вас поджидают гильотины, расстрелы и виселицы!…”

Увы, насмешка судьбы‑мачехи такова, что не имея ни одного солдата, Катон мог предначертать участь Карфагена, а умирая на острове Св. Елены, Наполеон только в рыданиях “мама Лэтиция, о, мама Лэтиция!” постиг, наконец, чего стоят миллионные армии пред капиталами английского банка…

Правда были в древнем Риме неустрашимые люди. Консул Линий Клавдий не дрогнул пред гением карфагенского полководца Гамилькара Барки. Гнэй Лутаций Катулл уничтожил карфагенский флот ещё в первую пуническую войну. Консулы Клавдий Нерон и Марк Ливии разбили наголову армию Газдрубала. Публий Корнелий Сципион Африканский похоронил в Заме саму Ганнибалову славу, а в апофеозе уничтожил и Карфаген.

Если бы мы, русские, вовремя уразумели мысль Наполеона и не оказались английскими наёмниками в 1809—1815 гг., то муза Клио, без сомнения, не занесла бы на свои страницы ни пожара Москвы, ни ужасов Севастополя, ни срама на берлинском конгрессе, ни позора у Цусимы и Мукдена…

Сделав для полноты картины указанное сейчас отступление, мы в дальнейшем обязаны вернуться к порядку хронологии событий.

VIII. На пути из глубины времён к мраку Средних веков, мы с изумлением встречаем ту величественную эпоху, когда по чудному выражению Садлюстия, капитолийский орёл парил над вселенной, распределяя в ней скипетры и порфиры. Вслед за исчезновением царства вавилоно‑ассирийского и по уничтожении Тира Александром Великим, а Карфагена — Сципионом Африканским, Иудея предстала взорам римлян, как единственное для них ещё заметное олицетворение семитической расы. К несчастью, Рим сделал промах, результаты которого отражаются и сегодня, особенно в России. Иудея казалась ничтожеством, и Рим опоздал разгромить её, когда сообразил в чём дело, то сыны Иуды уже проникли в самые стены вечного города и успели отравить его государственный организм.

Бесспорно, Рим был слишком терпелив по отношении к евреям и не по их заслугам многомилостив. Между тем, опасности, которыми грозит еврейство, не были тайной и для римского народа. Нельзя объяснить иначе горделивое восклицание Тацита:

“Romanorum primus, Cn. Pompejm Judaeos dornuit templumque, jure victoriae, ingressus esf!…”[20].

Это не мешало, впрочем, успехам иудейского пронырства. Всего через несколько десятков лет мы видим евреев как в придворных званиях, так и среди преторианцев. С другой стороны, захватив откуп податей чуть ли не на всём пространстве империи, сыны Иуды стали управлять даже дипломатической частью в Риме. Это не исключало, разумеется, для них возможности завладеть и дипломатией государства парфян, опасных врагов самого Рима. Во времена же Нерона и Юлия Цезаря сыны Иуды открыто забавлялись судьбами вселенной. Не встречая должных ограничений, хотя по своему обыкновению действовали исключительно “ради славы Израиля”, они успели захватить, в Риме себе на злорадство, а гоям на гибель и властное положение вообще. Частью — в качестве банкиров либо агентов по откупам и подрядам всаднического сословия в провинциях; частью, в роли обладателей халдейских тайн, волхвования и чернокнижия; частью, как факторы и сводники; наконец, частью, в звании политиканов, оркестрирующих выборы и народные голосования, евреи влияли на римскую аристократию и сильных мира сего. Беспорядки же на самом форуме Рима, равно как восстания рабов Сицилии и Италии, происходившие нередко по подстрекательству тех же евреев, убеждают, что им не чужды были и низшие классы населения. Жонглирование либеральными и анархическими идеями приносило сынам Иуды и тогда уже не меньше выгод, чем интендантские гешефты, спаивание народа в кабаках, ростовщичество и публичный разврат…

С другой стороны, разбои в Палестине и организованные шайки тайных убийц вроде тех, какими располагали рабби Бен‑Акиба или лже‑мессия Бар‑Кохеба, переполняли чашу римского терпения помимо всего указанного выше. Непрестанные же революции в Иерусалиме, потрясавшие самые основы империи и вызывавшие иногда напряжение лучших её сил, достаточно мотивируют приказ по армии, отданы и Титом. Мудрено ли, что по окончании осады Иерусалима (70—71 гг. после Р.X.), стоившей римлянам чрезвычайных жертв и страшных усилий, этот великий полководец, хотя и очарованный прелестями еврейской же принцессы Береники, не мог не воздать своим войскам справедливости, говоря: «Вы победили самый бесстыдный, мятежный и коварный народ! ”…

Таким образом, ясно, почему ещё император Август отнёсся к своему племяннику Кайю с похвалой за то, что, проезжая Иудею, тот воздержался от паломничества в иерусалимский храм. “Cajuin nerotein, quod Itidaem praetervehens apud Hieroviliniiain поп suplicasset, laudarit» (Светоний — Octavius Caesar Augustus. XCIII). Да и странно было бы иное. Ведь уже в те времена о революционном дерзновении евреев кричали, что называемся, и воробьи на крышах. Ювенал (cam XIV) не даром говорит:

“Romanas antem soliti coniemnere leiys, Jiidtiicuni ediscunt et servant ac metuunt jus!…”[21].

“Чувство человеколюбия возмещается”, утверждает со своей стороны глубоковдумчивый Гиббон[22], “в особенности при чтении рассказов об омерзительных жестокостях, совершенных евреями в городах Египта, Кипра и Кирены (во втором столетии по Р.X.), где, под видом дружбы, они, предательским образом, употребили во зло доверие туземных жителей, отчего мы и склонны одобрять римские легионы, сурово отомстившие расе фанатиков, которая вследствие своих варварских и легкомысленных предрассудков, стала непримиримым врагом не одного римского правительства, а и всего человеческого рода. В Кирене, они умертвили 220.000, на Кипре — 240.000 греков‑христиан, в Египте же — огромное число жителей. Многие из жертв были распиливаемы надвое, согласно с прецедентом, который был санкционирован примером Давида. Победоносные иудеи пожирали мясо несчастных, лизали их кровь и опоясывали себя их внутренностями!…”

«Сооружая гекатомбы из черепов, сыны иуды танцевали dance macabre вокруг”.

Возможно ли удивляться, что, по свидетельству Ренана (см. его “Антихрист”), на них стали, наконец, охотиться, как на хищных зверей?!…

В эту же, должно быть, пору сложилось у римлян и общее заключение: “Infandum Israel scelus audet, morte piandum” [23].

Но что всего знаменательнее — “избранный народ” рассчитывал обмануть римлян и под предлогом преследования христиан надеялся усыпить бдительность римских властей с целью разлить огонь революции на огромном пространстве и в роковом, всеобщем крушении достигнуть независимости Иудеи…

Впрочем, тогда ещё не было “освободительной” прессы, и кагал отнюдь не располагал нынешними средствами возводить свои злодеяния в “торжество культуры”, а тем паче не имел возможности обращать себя в предмет идеального поклонения для “сознательных пролетариев”…

В свою очередь, император Адриан не оставил жидов без наказания. В период подавления бунта (132—135 гг. но Р.X.), около 600.000 погибло их от меча и сверх того бесчисленное множество от голода, болезней и пожаров. Пять евреев за одну свинью продавались в рабство на ярмарке… под дубом Маврийским. Независимо от сего, они были лишены всех прав состояния и окончательно изгнаны из Палестины. Самое название Иерусалима было уничтожено и заменено новым — “Aelia Capitolina”, а сынам Иуды запрещено приближаться под страхом смерти.