В это же время во Вьетнаме

– Не мечтай обо мне, – глотая собственную кровь, рычал Майкл, кусая отмиравшие губы, вырывая яростно молодые побеги с корнями, вскидывая в серое, усеянное тучами небо земляные брызги, что падали, застревая чёрных прядях солдата. Боль перестала существовать для него, вокруг образовался туман, видимый лишь ему одному, отчего Бальбоа ещё больше злился, разрывал препятствующие ветви, взбирался на крутой склон. Он словно поспорил с кем-то, словно обязан что-то доказать. Доказать обезглавленному вьетнамцу, доказать подкрадывающейся смерти, что он выживет, будет цепляться зубами за голые скалы, чтобы поднять немеющее тело, но выживет. Всё, что Майкл успел задолжать – это обещание остаться в живых. Усердно перебирая ногами, падая на колени, ударяясь лицом о землю, рыча, как отравленный зверь, который хочет продлить жизнь, убеждённый в неминуемом финале, Бальбоа покорял ненавистный подъём. Гора развалилась перед ним наглым толстяком, что сам даже при малейшей возможности не сдвинется с места, избрав позицию смеющегося немым смехом наблюдателя, которому огромное удовольствие доставляют рушащие безмолвие муки раненого человека. Надежды солдата отыскать своё спасение ещё горели в сощуренных карих глазах…

– Майкл… – безумное сердце Бальбоа едва не разорвалось, когда поблизости так явственно нежным, затихающим шёпотом пронёсся голос, который он боялся услышать лишь потому, что слишком крепко любил. Голос девушки, резавшей душу, как меч, но лечившей сердце как тёплый пепел от сожжённого любовного письма. Эвелин Кутюр. Майкл напряжённо сжал губы, тоненькие струйки крови корявыми узорами стекали по подбородку, капая бесшумно, как слёзы. Кровь вместо слёз. Видение вместо любимой. Он бредит, снова бредит. Жестокие игры беспощадного воображения, черпавшего чёрные силы из поражённой плоти, дурманили разум, вытягивая из памяти голос Иви, заставляя слышать её, будто она стоит на угрюмой вершине, ожидая его. Но Бальбоа знал - Эвелин здесь нет. Нет и не может быть. Он злобно нахмурился, чувствуя, что проигрывает смерти, с которой сотни раз чуть ли не дружелюбно здоровался, пожимая невидимую костлявую кисть, и, шевеля губами в едкой усмешке, всякий раз оставлял её в дураках. Но теперь Бальбоа карабкался из последних сил, задавленный незримой тяжестью, понимая свою ошибку. У него два просроченных долга: остаться в живых, сдержать слово, данное Эвелин, и отдаться в вечные, зимние объятия смерти, что плачет о нём уже давно.

Выжить, оставшись должником, или подохнуть, как овца, похоронив вместе с собой обещание. Солдат печально приподнял уголок рта, пытаясь улыбнуться – судьба вновь потешалась над ним, оставляя право мучительного, невозможного выбора.

Майкл, стиснув зубы, подтянулся, держась за дерево. Он не знал, сколько ещё ему в бесполезных стараниях цепляться за жизнь, но пока он ощущает бег живой крови в выступающих на руках венах и ощущает, как сгибаются колени, он будет подниматься, скверно надеясь, что поселение, дрожавшее от страха за приземистой горой, поможет умирающему американцу, который воевал за них против северовьетнамской армии. Майкл уже почти ничего не видел, мир разламывался в его глазах на две равные части, и солдат путался, промахиваясь мимо стволов молоденьких дубов, тихо шумевших распустившейся кроной, которую дёргал тёплый ветер.

Бальбоа боролся с настырными галлюцинациями, являвшими ему пропадавший в душном воздухе голос, но сердце умоляло отравленную фантазию не прекращать это горькое безумство, позволившее разрезать душу сладким ножом шёпота Эвелин…

***