Верховная королева. Книга 2я. 17 page

– Ну и душно же здесь – точно из ада жаром повеяло, – раздраженно буркнула она, распахивая дверь.

Через все темнеющее небо, вырываясь откуда-то с севера, проносились огненные копья. На возглас королевы подоспели Элейна со служанкой, и даже Кевин, заботливо убрав арфу в футляр, с трудом дотащился до двери.

– Ох, что же это, что это все предвещает? – воскликнула Гвенвифар.

– Северяне говорят, будто это копья сверкают в стране великанов, – тихо промолвил Кевин. – А когда отсветы видны на земле, это предвещает кровопролитное сражение. А ведь мы и впрямь в преддверии великой битвы: битвы, в которой Артуров легион, госпожа, раз и навсегда, с помощью всех Богов, решит, суждено ли нам жить как людям цивилизованным или навсегда уйти во тьму. Надо было тебе уехать в Камелот, леди. Не должно Верховному королю в такой час еще и на женщин с младенцами отвлекаться.

– Да что ты знаешь о женщинах и детях… и о битвах, если на то пошло, ты, друид? – обернувшись, обрушилась на него Гвенвифар.

– Так это же не первая моя битва, о королева, – невозмутимо отозвался он. – Мою Леди подарил мне один король в знак признательности за то, что я, играя на боевых арфах, способствовал его победе. А ты думаешь, я укрылся бы в безопасности Камелота вместе с девами и христианскими священниками, этими евнухами в юбках? Только не я, госпожа. Даже Талиесин, в его-то годы, от битвы не побежит. – Воцарилась тишина; а высоко в небесах все полыхало и пламенело огнями северное сияние. – С твоего дозволения, моя королева, должно мне отправиться к лорду моему Артуру и переговорить с ним и с лордом мерлином о том, что предвещают огни в преддверии грядущей битвы.

Гвенвифар почудилось, будто в живот ей вонзился острый нож. Даже этот страхолюдный язычник вправе отправиться к Артуру, а она, его законная супруга, отослана с глаз подальше, хотя носит в себе надежду королевства! Она-то уповала, что, ежели она когда-либо родит Артуру сына, король непременно к ней прислушается, окружит ее уважением, перестанет обращаться с нею, как с никчемной женщиной, которую навязали ему в довесок к приданому из ста коней! Однако вот, пожалуйста, ее вновь запихнули в темный угол, раз уж не удалось от нее избавиться, и даже прекрасное ее знамя никому не нужно!

– Королева моя, тебе недужится? – разом встревожился Кевин. – Леди Элейна, да помоги же ей! – Он протянул Гвенвифар руку – изувеченную, с вывернутым запястьем, и королева заметила, что вокруг запястья обвилась вытатуированная синей краской змея… Гвенвифар резко отшатнулась, с размаху ударила музыканта, едва сознавая, что делает, и Кевин, и без того нетвердо державшийся на ногах, потерял равновесие и тяжело рухнул на каменный пол.

– Прочь от меня, прочь! – задыхаясь, прокричала она. – Не прикасайся ко мне, ты, со своими злокозненными змеями… нечестивый язычник, не смей подпускать своих гнусных змей к моему ребенку…

– Гвенвифар! – Элейна метнулась к ней, но, вместо того чтобы поддержать королеву, заботливо склонилась над Кевином и протянула ему руку, помогая подняться. – Лорд друид, не проклинай ее: она больна и сама не ведает, что делает…

– Ах, значит, не ведаю? – взвизгнула Гвенвифар. – Ты думаешь, я не вижу, как вы все на меня смотрите – словно на дурочку, словно я глухая, немая и слепая? Успокаиваете меня сочувственными речами, а сами за спиной у священников подбиваете Артура на языческие мерзости и нечестие, вы все только и ждете, чтобы отдать нас в руки злобных чародеев… Ступай отсюда прочь, чтобы ребенок мой не родился уродом оттого, что я поглядела на твою гнусную рожу!

Кевин зажмурился, сцепил изувеченные руки – но, не говоря ни слова, повернулся идти и принялся с трудом пристраивать на плечо арфу. Вот он пошарил рукою по полу; Элейна поспешила подать ему палку, и Гвенвифар услышала, как та тихонько прошептала:

– Прости ее, лорд друид, она больна и не ведает…

– Я все отлично понимаю, госпожа. – Музыкальный голос Кевина звучал хрипло и резко. – Думаешь, мне не доводилось слышать от женщин речей столь сладких и прежде? Мне очень жаль; мне хотелось порадовать вас – и только. – Гвенвифар, спрятав лицо в ладонях, слышала, как постукивает об пол палка и как Кевин, спотыкаясь, тяжело бредет через всю комнату. Он ушел, а она все сидела, сжавшись в комочек, закрывая руками лицо… ох, он проклял ее с помощью этих своих гнусных змей, вот они уже жалят и язвят ее, вгрызаются в ее тело, небесные копья слепящего света вонзаются в нее со всех сторон, и в мозгу вспыхивают огни… она слегка пришла в себя, заслышав возглас Элейны.

– Гвенвифар! Кузина, да погляди же на меня, поговори со мною! Ах, сохрани нас Пресвятая Дева… Пошлите за повитухой! Глядите, кровь…

– Кевин, – пронзительно завизжала Гвенвифар. – Кевин проклял мое дитя… – Она резко выпрямилась, колотя кулаками по каменной стене; все тело ее бичевала невыносимая боль. – А, Господи, помоги мне, пошлите за священником, за священником пошлите, может быть, он сумеет снять проклятие… – и, не обращая внимание на текущие по ногам воды и кровь, она кое-как дотащилась до тканого знамени, исступленно осеняя себя крестом снова и снова, пока не провалилась во тьму и ночной кошмар.

Лишь спустя много дней Гвенвифар осознала, что была серьезно больна и что едва не истекла кровью, выкинув четырехмесячного младенца, слишком крохотного и слабого, чтобы выжить…

«Артур. Вот теперь он наверняка меня возненавидит, я даже ребенка его выносить не смогла… Кевин, это Кевин проклял меня своими змеями…» Ей снились жуткие сны про драконов и копья, и однажды, когда к ней пришел Артур и попытался приподнять ей голову, Гвенвифар в ужасе отпрянула от змей, что словно извивались на его запястьях.

И даже когда опасность миновала, слабость упорно не желала отступать; королева лежала неподвижно, вялая, ко всему равнодушная, и по лицу ее струились слезы: у нее не хватало сил даже на то, чтобы их вытереть. Нет, она, видно, ума лишилась, если вбила себе в голову, будто это Кевин ее проклял; это ей верно, в бреду померещилось… ведь это не первый ее выкидыш, а если кто и виноват, так она сама, раз осталась здесь, вдали от общества своих дам, – тут ни свежего воздуха нет, ни свежей еды, ни возможности размяться.

Больную навестил замковый капеллан и тоже подтвердил, что считать, будто Кевин ее проклял – это сущее неразумие… Конечно, Господь никогда не стал бы ее карать рукою языческого жреца.

– Не спеши перекладывать вину на чужие плечи, – сурово объявил святой отец. – Если здесь и есть чья-то вина, то не твоя ли? Нет ли у тебя на совести какого-либо тайного греха, леди Гвенвифар?

Тайного? Конечно же, нет! Давным-давно покаялась она в любви своей к Ланселету – и получила отпущение, и с тех пор тщилась думать лишь о законном своем супруге. Нет, дело не в этом… и все-таки, все-таки…

– Я не смогла убедить… не хватило у меня сил убедить Артура отказаться от языческих змей и знамени Пендрагона, – слабо посетовала она. – Неужто Господь покарал бы за это моего ребенка?

– Лишь тебе одной ведомо, что у тебя на совести, госпожа. И не говори о каре, что якобы настигла ребенка… дитя твое на лоне Христовом… а наказывает Господь лишь тебя с Артуром, если это и впрямь наказание, о чем не мне судить, – чопорно добавил священник.

– Но что же мне сделать, чтобы искупить мой грех? Что сделать мне, чтобы Господь послал Артуру сына ради Британии?

– А ты воистину сделала все, что в твоих силах, дабы дать Британии христианского короля? Или, может быть, сдерживаешь ты слова, кои должно бы произнести вслух, тщась угодить своему мужу? – неумолимо вопрошал священник. Со временем капеллан ушел; Гвенвифар осталась лежать неподвижно, глядя на знамя. Она знала: ныне каждую ночь в небесах полыхают огни, предрекая великую битву, что уже близка; однако же некогда римский император узрел в небе знак креста, и судьба всей Британии изменилась безвозвратно. Ах, если бы только она сумела донести сей знак до Артура…

– Ну же, помоги мне подняться, – велела она служанке. – Должно мне закончить знамя, что Артур возьмет с собою в битву.

В тот вечер в покои королевы пришел Артур; она как раз прокладывала последние стежки, а женщины зажигали светильники.

– Ну, как ты, родная моя? Рад я, что вновь вижу тебя на ногах и за работой, – промолвил он, целуя жену. – Милая моя, не нужно так горевать… ни одна женщина не родила бы здорового ребенка во время столь напряженное, когда в любой момент того и гляди битва начнется… Воистину, надо было мне отослать тебя в Камелот. Мы еще молоды, моя Гвенвифар, может статься, Господь еще пошлет нам много детей. – Однако по беспомощному выражению его лица Гвен видела: Артур разделяет ее горе. Королева сжала руку мужа и заставила присесть рядом с собою на скамью перед ткацким станком.

– Ну, разве не красиво? – спросила она, точно ребенок, вымаливающий похвалу.

– Чудо как хорошо. Я думал, в жизни своей не увижу работы более тонкой, чем эта, – и Артур положил руку на ножны алого бархата, неизменно висящие у него на поясе, – но твое знамя еще лучше.

– А я ведь в каждый стежок вплела молитвы за тебя и твоих соратников, – умоляюще промолвила она. – Артур, послушай меня – как думаешь, разве не может того быть, что Господь покарал нас, ибо счел, что недостойны мы дать этому королевству следующего короля, ты и я, разве что принесем обет служить Ему верно и преданно, и не по языческим обычаям, но по новому закону, под дланью Христа? Все силы языческого зла объединились против нас, и должно нам сразиться с ними при помощи креста.

Артур накрыл ладонью руку жены.

– Полно, родная моя. Ты же знаешь, я служу Господу как могу…

– И все же ты возносишь над своими людьми языческое знамя со змеями, – воскликнула она, и Артур горестно покачал головой.

– Любовь моя, не могу я обмануть и предать Владычицу Авалона, возведшую меня на трон…

– На трон тебя возвел Господь и никто иной, – убежденно промолвила Гвенвифар. – Ох, Артур, если ты меня любишь, если хочешь, чтобы Господь послал нам другого ребенка, послушайся меня! Или ты не видишь, что Он покарал нас, забрав нашего сына к себе?

– Не говори так, – твердо оборвал ее Артур. – Безрассудство и суеверие – думать, будто Господь способен на такое. Я пришел с долгожданной вестью: саксы собирают силы, и мы выступаем в поход, чтобы дать им бой у горы Бадон! И весьма жалею я, что ты нездорова и не можешь выехать в Камелот, но, увы, не бывать тому… по крайней мере пока…

– Ах, я отлично знаю, что я для тебя – лишь обуза, – с горечью воскликнула королева. – Так всегда было… жаль, что я не умерла вместе с моим ребенком!

– Нет-нет, не след тебе так говорить, – ласково произнес Артур. – Я более чем уверен, что с моим добрым мечом Эскалибуром и всеми моими соратниками мы одержим победу. А ты молись за нас денно и нощно, моя Гвенвифар. – И, поднявшись, Артур добавил:

– До рассвета мы не выступим. Я попытаюсь выкроить время и зайти попрощаться с тобою перед тем, как армия двинется в путь; и твой отец тоже навестит тебя, и Гавейн, а возможно, и Ланселет: он шлет тебе привет и поклон, моя Гвенвифар; он очень встревожился, услышав, как тебе недужится. Сможешь ли ты поговорить с ними, если они придут? Королева склонила голову.

– Я исполню волю моего короля и лорда, – с горечью отозвалась она. – Да, пусть они придут, хотя дивлюсь я, что ты берешь на себя труд попросить меня о молитвах… я даже не в силах убедить тебя отказаться от языческого знамени и поднять Христов крест… И, вне сомнения, Господу ведомо твое сердце, ибо Господь не позволил тебе выехать в битву с верою, что сын твой станет править в этой земле, ибо не решился ты еще утвердить в сей земле христианство…

Артур умолк, выпустил ее руку; Гвенвифар чувствовала, как муж смотрит на нее сверху вниз. Наконец Артур наклонился, взял ее за подбородок, развернул лицом к себе. И тихо произнес:

– Дорогая моя госпожа, любовь моя ненаглядная, во имя Господа, неужто ты и вправду в это веришь?

Не в силах произнести ни слова, Гвенвифар кивнула, точно ребенок, вытирая нос рукавом платья.

– Говорю тебе, дорогая моя госпожа, перед лицом Господа: не верю я, что Господь так утверждает свою волю, и не думаю, что это так уж важно – какое знамя мы подъемлем. Однако если для тебя это так много значит… – Король помолчал, судорожно сглотнул. – Гвенвифар, мне невыносимо видеть тебя в таком горе. Если я возьму в битву это знамя Христа и Пресвятой Девы, перестанешь ли ты скорбеть и от всего сердца помолишься ли за меня Господу?

Мгновенно преобразившись, Гвенвифар подняла глаза; сердце ее взыграло от неуемной радости. Неужто Артур и впрямь сделает это ради нее?

– Ох, Артур, я молилась, я так молилась…

– Так тому и быть, – вздохнув произнес Артур, – я клянусь тебе, Гвенвифар, что в битву я возьму лишь твое знамя, знамя Христа и Пресвятой Девы, и никаких иных стягов над моим легионом развеваться не будет. Да будет так, аминь. – Артур поцеловал ее, однако в лице его читалась глубокая печаль. Она сжала руки мужа, покрыла их поцелуями, и впервые Гвенвифар показалось, что змеи на его запястьях ничего такого не значат – просто поблекшие изображения, не более; воистину, она была безумна, когда сочла, что змеи эти обладают властью повредить ей или ее ребенку.

Артур кликнул оруженосца, дожидающегося у дверей комнаты, и велел ему бережно и осторожно забрать знамя и водрузить его над лагерем.

– Ибо завтра на рассвете мы выступаем, – объявил король, – и пусть все видят: над Артуровым легионом развевается знамя моей госпожи с изображением Пресвятой Девы и креста.

Оруженосец оторопел.

– Сир… лорд мой… а как же знамя Пендрагона?

– Отнеси его к эконому и вели убрать куда-нибудь. Мы выступаем под стягом Господа.

Оруженосец ушел; Артур улыбнулся жене, однако в улыбке этой не ощущалось особой радости.

– Я навещу тебя на закате, вместе с твоим отцом и нашими родственниками. Тут мы и отужинаем; я велю экономам принести снеди на всех. Не след обременять Элейну заботами о столь многих. А до тех пор прощай, дорогая жена. – И Артур скрылся за дверью.

В итоге скромный ужин накрыли в одном из малых залов: в покоях королевы столько народу просто не разместилось бы. Гвенвифар и Элейна нарядились в лучшие свои платья из тех, что еще оставались в Каэрлеоне, и вплели в волосы ленты; обе с восторгом предвкушали что-то вроде праздника после сурового заточения последних недель. Угощение – по чести говоря, немногим лучше армейских пайков – накрыли на раскладных столиках. Большинство престарелых советников Артура отослали в Камелот, включая и епископа Патриция; зато на ужин пригласили мерлина Талиесина, и короля Лота, и короля Уриенса Уэльского, и герцога Марка Корнуольского, и Ланселетова сводного брата Лионеля из Малой Британии, старшего сына и наследника короля Бана. Был там и Ланселет; улучив минуту, он подошел к королеве и поцеловал ей руку, с безнадежной нежностью заглянув ей в глаза.

– Ты поправилась, госпожа моя? Я за тебя тревожился. – И, воспользовавшись полумраком, поцеловал ее – легонько, точно перышком задел, прикоснулся теплыми губами к ее виску.

Подошел и король Леодегранс и, сердито хмурясь и супясь, поцеловал ее в лоб.

– Мне страх как жаль, что ты расхворалась, дорогая моя, и ребенка тоже жаль; воистину Артуру следовало спровадить тебя в Камелот, силком запихнув в носилки; так поступил бы я с Альенор, вздумай она мне перечить, – бранился король. – А теперь вот сама видишь: зря ты осталась, еще как зря!

– Не упрекай ее, – мягко вмешался Талиесин, – она довольно выстрадала, лорд мой. Ежели Артур не считает нужным ее бранить, так отцу и вовсе не след.

– А кто таков герцог Марк? – тактично сменила тему Элейна.

– Он – кузен Горлойса Корнуольского, погибшего незадолго до того, как Утер взошел на трон, – пояснил Ланселет. – Герцог Марк просил Артура, чтобы, если мы одержим победу у горы Бадон, король отдал ему Корнуолл, посредством брака с родственницей нашей Моргейной.

– Идти за такого старика? – потрясение охнула Гвенвифар.

– Думаю, выдать Моргейну за человека постарше было бы только разумно: красота ее не такова, чтобы привлечь жениха помоложе, – промолвил Ланселет. – Зато она умна, образованна, и, собственно говоря, герцог Марк просит ее руки не для себя самого, но для племянника Друстана, а Друстан – один из лучших корнуольских рыцарей. Артур сделал его своим Соратником – сейчас, накануне битвы. Хотя, скорее всего, ежели Моргейна ко двору не вернется, этот Друстан женится на дочке старого бретонского короля Хоуэлла. – Ланселет фыркнул себе под нос. – Придворные сплетни о браках да свадьбах – неужто нам и поговорить больше не о чем?

– А что, – храбро промолвила Элейна, – скоро ли ты объявишь нам о своей свадьбе, сэр Ланселет?

Рыцарь галантно наклонил голову:

– В тот день, когда твой отец предложит мне тебя, леди Элейна, я ему не откажу. Однако похоже на то, что отец твой предпочтет подыскать тебе жениха побогаче, чем я; а поскольку госпожа моя уже замужем, – Ланселет поклонился королеве, и в глазах его Гвенвифар прочла неизбывную печаль, – жениться я не тороплюсь.

Закрасневшись, Элейна уставилась в пол.

– Я пригласил и Пелинора, да только он решил остаться в лагере со своими людьми, готовясь к выступлению. Часть повозок уже тронулись в путь. Глядите-ка, – Артур указал на окно. – Северные копья вновь полыхают над нашими головами!

– А разве Кевина Арфиста с нами не будет? – полюбопытствовал Ланселет.

– Я велел ему прийти, коли захочет, – отозвался Талиесин, – да только Кевин сказал, что предпочел бы не оскорблять королеву своим присутствием. Вы, никак, поссорились, Гвенвифар?

Королева опустила глаза.

– Я наговорила ему резкостей, будучи больна и истерзана болью. Если ты его увидишь, лорд друид, не скажешь ли ему, что я от всего сердца прошу у него прощения? – Сидя рядом с Артуром и зная, что знамя ее уже развевается над лагерем, Гвенвифар чувствовала, что ее переполняет любовь и сострадание ко всем на свете, даже к злополучному барду.

– Думается мне, Кевин знает, что ты говорила так в ожесточении на собственные свои несчастья, – мягко отозвался Талиесин. Что же именно рассказал ему молодой друид, гадала про себя Гвенвифар.

Резко распахнулась дверь – и в зал ворвались Лот с Гавейном.

– Что же это такое происходит, лорд мой Артур? – воззвал Лот. – Знамя Пендрагона, за которым мы поклялись следовать, не развевается более над лагерем, и Племена немало тем встревожены… скажи мне, что ты наделал?

В свете факелов Артур казался бледным как полотно.

– Мы – христианский народ, и сражаемся мы под знаменем Христа и Пресвятой Девы; только-то, кузен.

Лот сурово свел брови.

– Лучники Авалона поговаривают о том, чтобы покинуть войско. Артур, поднимай это свое Христово знамя, ежели так велит тебе совесть, но только пусть рядом с ним развевается и стяг Пендрагона со змеями мудрости, или армия твоя рассеется, и не будет в ней того единства, что сплачивало воинов на протяжении всего долгого срока томительного ожидания! Или ты ни во что не ставишь это рвение и этот пыл? А ведь пикты славны тем, что уже перебили немало саксов; да и впредь не оплошают. Заклинаю тебя, не отнимай у них знамени, не отказывайся от их верности!

Артур смущенно улыбнулся:

– Подобно тому императору, что узрел в небе знак креста и воззвал: «Вот – залог победы нашей», – подобно ему, говорю, поступим и мы. Ты, Уриенс, сражаешься под знаком орлов Рима, тебе эта повесть известна.

– Известна, король мой, – отозвался Уриенс, – но разумно ли обижать народ Авалона? Лорд мой Артур, запястья твои, – равно как и мои так же, – украшены изображениями змей, как память о земле более древней, нежели земля Христа.

– Но если мы одержим победу, жить нам в обновленной земле, – возразила Гвенвифар, – а ежели потерпим поражение, так все это неважно.

При этих словах Лот обернулся к ней и воззрился на нее с нескрываемым отвращением.

– Я так и знал, что это – твоих рук дело, королева моя.

Гавейн встревоженно подошел к окну и оглядел сверху лагерь.

– Я отсюда вижу, как суетятся они вокруг костров, – малый народец, стало быть, и с Авалона, и из твоих краев, король Уриенс. Артур, кузен мой, – рыцарь шагнул к королю, – заклинаю тебя, как старший из твоих соратников, возьми в битву знамя Пендрагона ради тех, кто хотел бы за ним следовать.

Артур замялся было, но, поймав сияющий взгляд Гвенвифар, улыбнулся жене и промолвил:

– Я дал клятву. Если мы победим в битве, наш сын станет править землею, объединенной под знаком креста. Я не стану никого принуждать в вопросах веры, однако, как говорится в Священном Писании, «я и дом мой будем служить Господу».

Ланселет вдохнул поглубже – и отошел от Гвенвифар.

– Лорд мой и король, напоминаю тебе: я – Ланселет Озерный, и я чту Владычицу Авалона. Во имя нее, король мой, – а она друг твой и твоя благодетельница, – я умоляю тебя о милости: позволь мне самому подъять в битве знамя Пендрагона. Так ты исполнишь свой обет – и не нарушишь клятвы, данной Авалону.

Артур вновь замялся. Гвенвифар чуть заметно покачала головой, Ланселет глянул на Талиесина. Сочтя всеобщее молчание знаком согласия, рыцарь уже направился к выходу, когда тишину нарушил Лот:

– Артур, нет! И без того в народе судачат о том, что Ланселет, дескать, твой наследник и любимчик! Если он отправится в битву под знаменем Пендрагона, все сочтут, что ты передал свой стяг ему, и в стране возникнет раскол: твои сторонники пойдут за крестом, а Ланселетовы – за драконом.

– Ты сражаешься под собственным знаменем, равно как и Леодегранс, равно как и Уриенс, и герцог Марк Корнуольский… так отчего бы мне не биться под стягом Авалона? – яростно обрушился на него Ланселет.

– Но знамя Пендрагона – это знамя всей Британии, объединенной под властью Великого Дракона, – отозвался Лот, и Артур со вздохом кивнул.

– Нам должно сражаться под одним стягом, и стяг этот – со знаком креста. Мне жаль отказать тебе хоть в чем-то, кузен мой, – Артур завладел рукою Ланселета, – но этого я дозволить не могу.

Ланселет постоял немного, крепко сжав губы и явно борясь с гневом, а затем отошел к окну.

– Среди моих северян толкуют… говорят, будто это – те самые саксонские копья, с которыми нам предстоит иметь дело; и дикие лебеди стонут, и всех нас ждут вороны…

Гвенвифар встала; рука ее надежно покоилась в мужниной.

– «Вот – залог победы нашей…» – тихо произнесла она, и Артур крепче сжал ее пальцы.

– Да хотя бы против нас ополчились все силы ада, а не только саксы, госпожа моя, пока рядом со мною мои соратники, я просто не могу не победить. Тем более что со мною – ты, Ланселет, – промолвил Артур, привлекая его ближе к себе с королевой. Минуту Ланселет стоял неподвижно, с искаженным от гнева лицом, а затем, глубоко вздохнув, проговорил:

– Король Артур, да будет так. Но… – Ланселет помолчал, и Гвенвифар, будучи совсем рядом с ним, чувствовала, что все его тело бьет крупная дрожь. – Не знаю, что скажут на Авалоне, узнав о случившемся, лорд мой и мой король.

На мгновение в зале воцарилась гробовая тишина; высоко в небесах полыхало северное сияние – огненные копья, прилетевшие с севера.

А затем Элейна задернула занавеси, отгородившись от знамений, и весело воскликнула:

– Садитесь же за трапезу, лорды! Ибо если ехать вам на битву с рассветом, по крайней мере, голодными вы не отправитесь; мы уж для вас расстарались!

Но снова и снова, пока шла трапеза, а Лот, Уриенс и герцог Марк обсуждали с Артуром стратегию и размещение войск, Гвенвифар ловила на себе взгляд темных Ланселетовых глаз, исполненный скорби и ужаса.

Глава 13

Моргейна, уезжая от Артурова двора в Каэрлеоне и испросив разрешения лишь навестить Авалон и свою приемную мать, думала только о Вивиане – лишь бы не вспоминать то, что произошло между нею и Ланселетом. Когда же мысли ее ненароком возвращались к случившемуся, ее опаляло жгучим, точно каленое железо, стыдом; она-то вручила себя Ланселету со всей искренностью, по обычаю древности, а ему ничего от нее не было нужно, кроме детских шалостей: что за издевка над ее женственностью! Моргейна сама не знала, злится ли на Ланселета или на себя саму, на то, что Ланселет лишь играл с нею, или на то, что сама она его так жаждала…

Снова и снова сожалела она о произнесенных в запале резких словах. И зачем она вздумала осыпать его оскорблениями? Он – таков, каким создала его Богиня, не лучше, но и не хуже. А порою, скача на восток, Моргейна чувствовала, что сама во всем виновата: давняя насмешка Гвенвифар, – «маленькая и безобразная, как фэйри» выжигала ей мозг. Если бы только она могла дать больше, если бы она была так же прекрасна, как Гвенвифар… если бы она удовольствовалась тем, что в силах дать он… и тут мысли ее устремлялись в ином направлении: Ланселет оскорбил ее и в ее лице – саму Богиню… Измученная подобными думами, она ехала через край зеленых холмов. А спустя какое-то время принялась размышлять о том, что ждет ее на Авалоне.

Она покинула Священный остров, не испросив дозволения. Она отреклась от сана жрицы, бросив даже крохотный серповидный нож посвящения; и в последующие годы носила такую прическу, чтобы волосы закрывали лоб и никто не видел вытатуированного там синего полумесяца. Теперь в одной из деревень она обменяла крохотное позолоченное колечко на малость синей краски – той, которой пользуются Племена, – и обновила поблекший знак.

«Все это произошло со мною только потому, что я нарушила клятвы, данные Богине…» – и тут Моргейна вспомнила, как Ланселет в отчаянии уверял, будто нет ни богов, ни богинь, но лишь идолы, – в эту форму охваченные ужасом люди облекают все то, что не в силах постичь с помощью разума.

Но даже если так оно и есть, вины Моргейны это не умаляет. Ибо неважно, в самом ли деле выглядит Богиня так, как думают люди, или она – лишь еще одно из имен для природы великой и непознаваемой, все равно она, Моргейна, изменила храму и тому образу жизни и мыслей, что принимала под клятвой, и отреклась от великих токов и ритмов земли. Она вкушала пищу, для жрицы запретную, убивала зверей, птиц и растения, даже не благодаря за то, что часть Богини принесена в жертву ради ее блага, она жила бездумно, она вручала себя мужчине, даже не пытаясь узнать волю Богини в том, что касается ее солнечных сроков, ради одного лишь удовольствия и в похоти, – нет, напрасно она ждет, что сможет как ни в чем не бывало возвратиться и все будет как встарь. И, проезжая через холмы, сквозь зреющие нивы и благотворный дождь, она все мучительнее и мучительнее сознавала, как далеко ушла от учения Вивианы и Авалона.

«А ведь различие лежит куда глубже, чем мне казалось. Даже земледельцы, будучи христианами, приходят к образу жизни, от земли далекому; они уверяют, что Господь дал им власть над всем, что произрастает на земле, и над всяким зверем рыскающим. В то время как мы, обитатели холмов и болот, лесов и дальних полей, мы-то знаем, что не мы обладаем властью над природой, но она властвует над всеми нами, с того самого мгновения, как вожделение пробуждается в чреслах отцов наших и желание – в лоне наших матерей, дабы произвести нас на свет по ее воле, до того мига, как мы начинаем шевелиться во чреве и в назначенный ей срок попадаем в мир, до тех пор, когда жизни растения и зверя приносятся в жертву, чтобы накормить, запеленать, и одеть нас, и дать нам силы жить… все, все это во власти Богини, и без ее благодатной милости никто из нас не вдохнул бы ни разу, но все стало бесплодным и умерло бы. И даже когда наступает время бесплодия и смерти, дабы наше место на земле могли занять другие, и это тоже – ее деяние, ибо она – не только Зеленая Госпожа плодоносной земли, но и Темная Госпожа семени, что таится под снегом, и ворона и ястреба, что несут смерть замешкавшимся, и червя, что незримо трудится, истребляя то, что отслужило свой срок; в итоге итогов она – Госпожа уничтожения и смерти…»