Илона колмогорова

Итак, вас интересует Светлакова Анна Николаевна, проживавшая и обучавшаяся в нашем интернате в течение пятнадцати с половиной лет. Да, я её очень хорошо помню. К тому же я после вашего звонка специально подняла из архива её историю болезни и перед вашим визитом подробно с ней ознакомилась, чтобы вспомнить детали. Хотя с тех пор, как Аня Светлакова покинула стены нашего учреждения, прошло уже три года, я очень хорошо помню эту девочку. Во-первых, как за психологом она была закреплена именно за мной, я ею занималась. Во-вторых, когда ей ещё было пятнадцать лет, она неожиданно впала в состояние глубокой затяжной депрессии, из которого мы не могли её вывести несколько месяцев. Такие случаи запоминаются, тем более нами, специалистами.

В-третьих, большинство наших бывших, уже выросших, питомцев после выхода из стен интерната не теряют с нами связи. Очень многие приходят, и не раз, навестить, повидаться со всеми. Кто, конечно, не уехал далеко. Аня тоже неоднократно приходила. Последний раз месяца три назад здесь была. Совсем взрослая стала! А всё равно зовёт меня по-прежнему, как и в детстве, «тётя Илона»!

Сначала скажу несколько слов о том, что представляет собой наше учреждение. У нас детский дом-интернат для детей и подростков с ограниченными умственными и физическими возможностями. Он регионального значения, поэтому к нам попадают дети и подростки со всех субъектов нашего федерального округа. Иногда даже из-за его пределов...

Я не буду перечислять все профили, по которым мы работаем, это будет здесь лишним. Поскольку вас интересует именно Аня Светлакова, скажу, что у нас в образовательном учреждении интерната, помимо прочих, имеется класс для детей-аутистов. В нём и обучалась Аня.

Попала в наш интернат девочка не сразу. До двух с половиной лет она находилась в обычном детском доме, в соседней области. Мать отказалась от дочери ещё в роддоме, сразу подписав все отказные документы. Причиной, вероятнее всего, стал распад семьи незадолго до рождения девочки. Неуместно сейчас делать какие-либо выводы о моральных сторонах поступка Аниной матери. Моё дело — констатация фактов. А факты таковы, что за все годы (а сейчас Ане уже двадцать один) ни мать, ни отец не заявляли о себе, не предпринимали никаких попыток что-либо узнать о своей дочери.

Что ж, как говорится, Бог им судья...

Когда на третьем году жизни у Ани были выявлены симптомы аутистического спектра, её перевели в наш интернат. Я, ясности ради, в ходе своего рассказа постараюсь по возможности избежать специфической терминологии. И всё же вы меня, пожалуйста, переспрашивайте либо просите пояснить, если что...

Дополнительная диагностика выявила у Ани синдром Аспергера — одну из разновидностей аутистических расстройств. Это, высокофункциональная, то есть, можно сказать, лёгкая форма аутизма, при которой относительно сохраняются и способность к социальной адаптации, и вербальная коммуникация. Достаточно высоким может оказаться и уровень интеллекта. Нередким (но не обязательным) явлением у таких детей и подростков могут стать исключительно высокие способности в какой-либо сфере деятельности. Это так называемый савантизм — исключительная одарённость.

Конкретно у Ани в раннем детстве наблюдалась задержка развития речи. Вплоть до четырёхлетнего возраста она практически не могла произносить связных фраз, произносила только те слова и словосочетания, которые непосредственно для неё имели значение. Боялась громких звуков, избегала большого скопления людей. Пугалась неожиданных тактильных контактов, и только те воспитательницы, которые непосредственно занимались ею с грудного возраста и телесно с ней контактировали (кормя её, умывая, переодевая, играя), могли без опаски это делать и знали, когда и при каких обстоятельствах прикосновения к ней не вызовут у девочки негативной реакции. Налицо были и трудности визуального контакта с другими людьми: девочка, за редким исключением, всячески избегала смотреть собеседнику в лицо и особенно в глаза. Это типично: детей-аутистов «контакт глаз», как правило, эмоционально перегружает.

При синдроме Аспергера интеграция личности в социум с возрастом вполне реальна, только её этапы, так сказать, хронологически запаздывают по отношению к сменяемости возрастных категорий ребёнка. Поэтому со временем Аня, хоть и с опозданием, но научилась и говорить как следует, и, пусть избирательно, но как-то общаться с окружающими, насколько это вообще было для неё возможным. Правда, речь у неё так и осталась слегка замедленной, но это не было особенно заметным. Прочие, отмеченные мною выше, отклонения также постепенно сглаживались, становясь всё менее выраженными. Конечно, ни о каком излечении в прямом смысле слова здесь речи не идёт, во всех случаях можно говорить лишь о вынужденном приспособлении «аспергеров» к социуму, поэтому бывает, что, став взрослыми людьми, некоторые из них по поведенческим характеристикам могут уже мало чем отличаться от неаутистов. Уровень интеллекта у Ани довольно высок, гораздо выше среднего. С детства она очень много читала. Вообще, Аня была вполне обучаема в школе обычного типа, и, если бы она жила в семье, то наверняка так бы и было. Просто проходила бы в школе по «седьмому виду».

Помимо прочего, Аня замечательно рисовала, причём эта одарённость у неё открылась несколько необычно. Для многих детей-аутистов бывает характерна повторяемость каких-либо действий, порой носящая буквально характер ритуала. Для кого-то это выражается в двигательной моторике, кто-то неизменно раскладывает игрушки или другие вещи в строго определённом порядке и не выносит, когда к ним прикасается кто-то посторонний. Один мальчик-аутист у нас просто приходил в отчаяние, когда уборщица, стирая тряпкой пыль с подоконника у изголовья его кровати, небрежно, как ему казалось, расправляла после этого шторы. Он тут же переделывал всё по-своему и, понаблюдав, мы поняли, что мальчик расправлял их так, чтобы на каждой шторе всегда оказывалось по шесть складок. Для него это имело какое-то своё, глубинное значение.

Для Ани в детстве эта ритуальность поведения нашла выражение в следующем: она почти ежедневно занималась тем, что брала альбомные листы и ножницами беспорядочно резала их на мелкие кусочки. А затем раскладывала резку на столе или на полу, пытаясь снова собрать из неё лист. Впоследствии она из такой вновь сложенной в лист резаной бумаги стала вынимать отдельные частички, формируя из образовавшихся пустот какие-то фигуры, понятные только ей одной.

А когда ей было уже лет девять, она взяла в руки карандаш. Поначалу просто перерисовывала те фигуры, которые у неё получались. Затем, будучи уже постарше, стала рисовать окружающее, как бы вплетая в сюжеты эти свои фигуры, и в итоге реальность, которую она изображала, получалась очень фантастичной. В ещё более старшем возрасте тематика Аниных рисунков несколько изменилась, больше стало сюжетов на космические темы. Она ведь с детства любила про космос читать. Рисунки её действительно были очень незаурядными, учителя неоднократно выдвигали Аню на всевозможные выставки различных уровней, вплоть до федерального. И не без успеха.

Недаром Аня, достигнув совершеннолетия, решила стать профессиональной художницей.

Как я поняла, вас особенно интересуют последние три года, которые Аня провела в нашем интернате. Увы, тут есть о чём сказать. Почему «увы»?

Видите ли, аутисты зачастую склонны к различного рода депрессиям, угадать причины которых бывает очень трудно, так как они нередко находятся в плоскости их внутреннего мира.

Вот и у Ани в пятнадцать лет случилась острая реактивная депрессия. Намучились мы с ней тогда! Как всё произошло? Аня много лет страдала хроническим гастродуоденитом, поэтому нередко лежала в областном стационаре. В тот период, о котором идёт речь, Аня проходила там очередной курс лечения. Вера Васильевна, воспитательница Аниной группы, когда Аню выписали, поехала за ней.

Мы ужаснулись, когда увидели, в каком состоянии она её привезла! Почти невменяемую! По словам Веры Васильевны, Аня разрыдалась ещё в такси по дороге в интернат. Она не могла сказать ни слова, ничего не слышала, ничего не воспринимала, ни наших слов, ни окружающего. Рыдала безостановочно, точно потеряла рассудок. Вести её в таком состоянии в спальный корпус было нельзя, чтобы не травмировать других девочек, живущих вместе с ней в комнате. Решили временно поместить Аню в изолятор, причём туда её пришлось почти нести на руках. Эта истерика продолжалась час, не меньше, прежде чем подействовали успокоительные препараты, которые мы ей срочно ввели. После этого она заснула.

Положение оказалось очень серьёзным. С этого момента Аня почти утратила контакт с внешним миром. Ни с кем из нас не разговаривала, почти не реагировала на окружающее; она находилась почти в полной прострации. Не вставала с постели, часами лежала не шевелясь, глядя в одну точку, и время от времени вновь принималась рыдать. А заставлять её принимать пищу было сущее мучение — почти на каждой ложке приходилось уговаривать.

Такое состояние, бесспорно, было спровоцировано каким-то сильным внешним фактором. О том, чтобы пытаться выяснить у самой Ани, что же с ней случилось в больнице, не могло быть и речи. А произойти могло ведь всё, что угодно. Виной могли быть и издевательства сверстников, которым часто бывают подвержены дети-аутисты, и просто нечаянная обида. Могла быть и подростковая любовь, наконец.

Телефонный разговор с заведующей соматическим отделением, где лечилась Аня, дал если не конкретную информацию, то хотя бы зацепку. Никаких фактов издевательств или травли по отношению к Ане со стороны других детей-пациентов не было. Однако, по словам врача, Аня в отделении подружилась с одним из своих ровесников. И дружба их была очень пылкой. Возможно, крах отношений?

Изолятор, а также помещения общего пользования в спальном корпусе, у нас оборудованы камерами видеонаблюдения. В изоляторе видеокамера оснащена ещё и микрофоном. Последнее необходимо, так как в изоляторе дети, как правило, находятся под специальным наблюдением. Наблюдение за Аней и помогло кое-что выяснить и подтвердить наши предположения. Оставаясь одна, Аня иногда принималась разговаривать. Особенно когда плакала. Она повторяла сквозь рыдания имя какого-то мальчишки. Разговаривала с ним, как будто он находился рядом. Называла его ласковыми словами. И всё время просила у него прощения за что-то. Такого ни у одной пятнадцатилетней девочки я не наблюдала раньше. В Анином голосе, взгляде было настоящее горе, глубокое, недетское горе! Признаюсь вам, зрелище это было поистине душераздирающим, хотя я за годы своей профессиональной деятельности видела всякое и, как мне казалось, привыкла ко всему.

Больше всего мы опасались суицида. В таком состоянии Аня могла сделать что угодно. Поэтому мы круглосуточно не спускали с девочки глаз. Созвали консилиум, где поставили вопрос о помещении Ани в психоневрологический диспансер для прохождения интенсивного курса лечения. Однако, взвесив все «за» и «против», всё же решили от этого отказаться. В конце концов, кроме психологов, у нас в штате два психиатра, причём один из них специализируется именно на психических расстройствах у детей, страдающих аутизмом. В областном диспансере такого узкого специалиста просто нет. Решили, таким образом, обойтись своими силами.

Столь тяжёлую форму депрессии необходимо было лечить комплексно. Поэтому Ане были назначены медикаментозное лечение, интенсивная психотерапия, а затем, по мере улучшения состояния, последующие реабилитационные мероприятия.

Не менее полутора месяцев прошло, прежде чем Аня стала возвращаться к жизни. Но вернуть её к прежнему, докризисному состоянию не удавалось ещё долго. Теперь она почти всегда молчала, вопросы, обращаемые к ней, либо игнорировала, либо отвечала на них крайне неохотно и немногословно. Ещё больше, чем раньше, стала уединяться.

Несколько оживляли её выезды за город, на природу, которые мы периодически организовываем для детей.

Однажды мы повезли группу детей на Серебряные озёра. Есть у нас такое местечко в двадцати километрах от города. Очень красивое. И вот, в конце мая, когда у ребят закончился учебный год, мы каждый день вывозили по одной группе детей на Малое Серебряное. Там оборудованы пляжи, в том числе детские, и игровые площадки. Но в тот раз мы отправились на противоположный берег, где был естественный песчаный пляж, а рядом к берегу почти вплотную примыкал густой сосновый бор. Красивое место! И посторонних нет.

Конечно, за нашими детьми даже в стенах интерната нужен глаз да глаз, а уж где-то в незнакомой обстановке — тем более. Поэтому воспитатели тщательно следят за каждым из них. Но в тот день было спокойнее, чем всегда, ибо группу мы подобрали из тех детей и подростков, которые избегали либо вообще не были способны к коллективным играм, предпочитая уединение, в стороне от других. Недаром и место такое безлюдное выбрали.

Обходя ребят, я подошла и к Ане. Она сидела на траве, обняв руками колени, и безотрывно смотрела на озеро, как всегда, погружённая в свои мысли. Я, уже, честно говоря, порядком устав, присела в нескольких шагах от неё, чтобы ей не мешать.

И вдруг она, как бы про себя, тихо произнесла:

— Он рассказывал мне об этом.

Я сначала подумала было, что это она говорит сама с собой. Но Аня, сказав, слегка повернула голову ко мне, и я поняла, что слова её адресованы мне. Это случилось впервые с начала кризиса, когда она сама к кому-то обратилась. Я не поняла, о ком и о чём она говорит. Поэтому промолчала, ожидая продолжения. Но Аня больше ничего не сказала. Сидела и смотрела на воду, словно вспоминая что-то…

Я пересела поближе и осторожно спросила:

— О чём рассказывал, Аня?

— Об озере. О лесе.

— А кто тебе об этом рассказывал?

— Он, — повторила Аня.

Тут мне уже почти наверняка стало ясно, о ком она говорит. О том парне, с которым разговаривала, оставаясь одна. Ситуация, более или менее благоприятная для откровенного разговора, как будто складывалась… Ведь Аня первая заговорила о нём. Но дальше вести разговор надо было крайне осторожно. Ничего нельзя было выпытывать, а нужно было вручить карты в руки самой Ане. И я попросила:

— Расскажи мне о нём, Аня. Если хочешь, конечно.

Я, таким образом, оставила выбор, рассказывать ей или промолчать, и о чём именно ей рассказывать, если она захочет. Либо о нём самом, либо об их дружбе. Это, безусловно, не было пустым любопытством. Любая крупица информации о том, что явилось причиной психотравмы, могла сделаться немалым подспорьем в дальнейшем построении курса психологической реабилитации, который нередко бывает отчасти ситуативным.

Аня молчала долго, минуты три. Больше всего я опасалась вывести её своей просьбой из того состояния равновесия, в которое она вошла впервые за последние два месяца. Однако обнадёживало то, что выражение её лица, против моего ожидания, стало более осмысленным, а взгляд — не таким застывшим и безразличным.

— У него есть душа, — сказала она наконец. — У него настоящее человеческое сердце, которое умеет любить. Меня никто никогда так не любил, как он.

Как я уже сказала, с начала кризиса Аня ещё ничего не говорила по собственной инициативе. Она лишь отвечала на вопросы, которые ей задавали врачи и я сама, как психолог. Отвечала коротко, односложно и через силу, тусклым, невыразительным голосом. Сама же никогда не заговаривала ни с кем.

— А ты? Ты его тоже любила, Аня?

— Да. Я его тоже любила. И люблю.

— Как же вы расстались, любя друг друга? Что-то произошло, да? Вам кто-то помешал?

— Никто. Я сама виновата.

— Ты виновата? Что-то я не верю в это, Аня. Подумай, может, ты ошибаешься? В чём же ты можешь быть виноватой? Ты же за всю свою жизнь никому ничего плохого не сделала.

— Он почти так же сказал мне тогда. — Она снова молчала довольно продолжительное время. Я не подталкивала её. Пусть сама всё расскажет.

— Знаете, — заговорила снова Аня. — Я где-то читала: «Любишь ли ты человека настолько сильно, чтобы отказаться от него?» — Подбородок её дрогнул. — Какие страшные слова! Разве я могла тогда думать, что они — о нас обоих!..

Она судорожно вздохнула, словно подавляя всхлип. Глаза её сразу повлажнели.

— Ну-ну!.. — сказала я мягко. — Ещё чего не хватало!.. Мало плакала ты, что ли? Ты мне ещё не всё сказала, Аня. Значит, пока нет повода плакать. Может быть, его вообще нет, этого повода, откуда ты знаешь? Давай вместе разберёмся, и я тебе посоветую, что делать.

— Уже ничего нельзя сделать. Я сама от него отказалась, тётя Илона!

— Отказалась? Почему? Ведь вы же любите друг друга! Можно ли было отказываться от любимого человека?

— Поймите меня. Он — другой! Он — нормальный! А я — нет! Я не пара ему. Он не понимал этого, а я — понимала. Я не имела права калечить ему жизнь! У него всё должно быть по-другому! А тут я… оказалась у него на пути… со своей любовью!.. Зачем ему в жизни… такая…

Она всё равно заплакала. Не смогла удержаться. Плакала беззвучно, закрыв лицо руками и вздрагивая.

Я сидела, поражённая сказанным ею. Вот оно в чём дело, оказывается! Бедная ты девочка! И ведь до чего додумалась! Самой отказаться от друга, от любимого парня, считая, что испортит своему избраннику жизнь! Не каждому взрослому такое в голову придёт! Обыкновенные люди — большей частью эгоисты, даже в личных отношениях. А Аня подумала прежде всего о нём, да ещё на будущее, совсем по-взрослому... В наше время подобная самоотверженность — просто за гранью реального.

Я только сейчас поняла, сколько ей, бедняжке, пришлось выстрадать. Задумать такое намерение, а потом ещё найти в себе силы осуществить задуманное! И всё это ради друга! Понимая, что наносит ему рану в сердце, и всё же думая при этом, что спасает его! Он, если и страдал, то только за себя, она же страдала за двоих — и за него и за себя. Неудивительно, что её хрупкая психика оказалась не в состоянии вынести такого удара.

Досталась же ей — при её-то уме и сердце! — такая болезнь!

Я спросила:

— А сам он знает, почему ты от него отказалась?

— Да. Я не могла ему лгать. Я всё ему сказала. Тётя Илона, я никогда не забуду его глаз! Сколько в них было боли! И во всём виновата я! Я ведь на следующий день сбежала от него! Меня выписали, и я уехала, не сказав ему ни слова. Даже не попрощалась! Только свои рисунки передала ему на память, через его друга. Я же предательница, тётя Илона! Разве можно когда-нибудь такое простить?

Плечи её снова затряслись. Но теперь плач произвёл на неё эффект, обратный тому, который наблюдался в начале депрессии, в точке пессимума. Сейчас это был, так сказать, эффект встряски. Она словно проснулась от спячки. Она вновь заговорила связно, полностью осмысленно, как раньше.

— Так мне и надо! — всхлипнула она, совладав с собой. — Почему я сразу не отвернулась от него, когда он подошёл ко мне познакомиться! Зачем пошла навстречу! Ничего бы не случилось. Мне — поделом за всё, а ему-то за что досталось?!.. Ненавижу себя...

Я обняла её за плечи.

— Эх ты!.. — сказала я, гладя её по голове. — Что ты только наделала, девочка! Дурёха ты, дурёха! Навыдумывала себе бог весть что!.. Как ты не смогла понять одного? Да это же счастье огромное твоему парню, если у него есть такая подруга, как ты! Что ты только натворила, глупая! И слово-то какое выдумала — «ненормальная»! Это ты-то ненормальная? Да те, кто тебе это внушил, сами ненормальные! Если бы все были такими «ненормальными», как ты, насколько бы мир вокруг стал лучше! Так... — Я слегка встряхнула её за плечи. — Ну-ка, давай прекращай реветь! Тут не реветь, а дело исправлять нужно! Позвони ему! Поняла? Позвони, ни теряя ни дня! Каждый потерянный день — это день ненужных страданий для вас обоих. Звони, не бойся! Простит он, если любит, не сомневайся! А он любит, ты же сказала. Я тебя научу, что ему сказать надо. Есть у тебя его телефон?

— Нет. Ничего у меня нету... Ни телефона, ни адреса.

— Как? Ты даже не знаешь, где он живёт, что ли?

— В посёлке где-то… Он мне говорил…

— Как это так — где-то?.. Конкретно, в каком посёлке, где?

— Не знаю.

— Вот так вот!.. А зовут-то его как?

— Борис. Боря…

— А фамилия?

— Не знаю я, тётя Илона! Я не спрашивала его.

— Обалдеть!.. — Я не удержалась от «непрофессионального» словечка. — Это что ж такое, а? Фамилии не знаю, где живёт — не знаю! Прямо «Москва слезам не верит!» Ну, вспомни хоть что-нибудь, что помогло бы его найти!

— Нет. Я больше ничего не знаю.

— Господи... Беда с тобой! Без фамилии-то его и по Интернету не найти, даже если он где-нибудь зарегистрирован. Ну, ладно, всё-всё, не плачь. Мы что-нибудь придумаем.

— Что тут можно придумать, тётя Илона… Я его навсегда потеряла.

Она уткнулась лицом мне в плечо.

— Не могу я больше!.. — сказала она сквозь слёзы. — Тётя Илона, помогите мне! Пожалуйста, помогите! Найдите его, сделайте, придумайте что-нибудь!.. Я теперь только поняла, что не могу без него жить! У меня ведь никого на свете нет, кроме него! Я умру без него!..

Она так горько расплакалась, что я испугалась, как бы с ней опять не случилась такая же истерика, как и тогда, когда её привезли из больницы. Надо было немедленно увести её с глаз остальных детей. Уже Инна Петровна, увидев плачущую Аню, спешила к нам, на ходу спрашивая глазами: «Что случилось?» Я показала ей знаками, что разберусь сама, подняла Аню и увела её к лесу, где нас загородили деревья, там мы сели на ствол поваленной сосны. Я вытерла ей слёзы.

— Ну-ну, не реви! Не реви, я сказала! Пока ты ревела, я уже кое-что придумала.

— Что? — Аня подняла заплаканное лицо.

— Мы его через больницу найдём, где вы вместе лежали. Трудновато это, конечно, будет без фамилии, но, я думаю, возможно. История его болезни, по правилам, какой-то срок должна храниться в архиве. Никто нам, конечно, в руки её не даст, это запрещено. Но у меня там в отделе кадров работает хорошая знакомая. Я её попрошу, чтобы она нашла историю болезни твоего Бориса и посмотрела там его домашний адрес. Может быть, и телефон там есть. Если не найдёт, то сделаем в больницу официальный запрос. Что-нибудь да сработает. Ты помнишь, кто у него был лечащим врачом и примерно когда он поступил в отделение?

— Конечно. — Аня тут же назвала и фамилию врача, и точную дату.

— Слава богу, уже кое-какие зацепки есть. Хотя лучше бы ты его фамилию так запомнила! Ничего! Добудем его адрес, и ты напишешь ему письмо.

— Письмо? Тётя Илона! Нет! Я не смогу! Я боюсь.

— Ничего! Ты представь, каково ему сейчас без тебя. Сможешь!

— А вдруг он не ответит? После того, что я ему сказала… Ведь я тогда буду знать, что он меня возненавидел. Я... этого не вынесу!

— Брось вспоминать о том, что ты ему сказала. От этого ничего не изменится. О будущем думай. В общем, договорились. Я добываю его адрес. Ты пишешь ему письмо. Я тебе посоветую, как это лучше сделать.

Кто-то из специалистов, возможно, посчитает это моё намерение помочь Ане отыскать её Бориса опрометчивым и, может быть, даже непрофессиональным. Ведь, по существу, я, вместо того, чтобы сделать всё, чтобы Аня поскорее забыла об этом Борисе и направила свою деятельность в иное русло, то есть помочь ей завершить ситуацию и тем самым ликвидировать проблему, напротив, собственными руками, получается, усугубляла её, способствовала тому, чтобы она превратилась для Ани в идею фикс. Так может показаться. К тому же, неизвестно было, чем в конечном итоге могла закончиться наша попытка. И я не могла не отдавать себе в этом отчёта. Но здесь не так всё было просто. Психология аномального развития изобилует сугубо индивидуальными случаями, требующими особых подходов к ситуации, часто не укладывающихся в общепсихологические правила. К тому же, девочка попросила у меня помощи! И я обязана была помочь. Для Ани это действительно был большой шанс вернуться к нормальной жизни. Вы спросите, почему?

Взрослые со своей позиции часто воспринимают подростковую любовь с известной долей снисходительности, уверенные в том, что она в любом случае обречена на недолговечность. А значит, раз так, то нечего тут драматизировать. Дескать, изгладится-забудется... Однако тут всё было серьёзнее. Столь сильному чувству любви у этой пятнадцатилетней девочки можно дать логическое объяснение. Не следует забывать, что Аня была круглая сирота. Не знала ни отца, ни матери. Во-вторых, напомню вам, чем она была больна. На втором десятке лет жизни у Ани более явно стала прослеживаться потребность в общении. Разумеется, не в привычном для обыкновенных людей понимании. Без сомнения, Аня уже полновесно осознавала факт того, что она сирота, и мы вправе предположить, что тогда же она и впервые осознанно ощутила потребность в тех, кого у неё не было с самого рождения. В общении со сверстниками для неё всегда была характерна избирательность, а вне стен интерната она вообще чувствовала себя абсолютно чужой и одинокой. То есть, одиночество сопутствовало ей всю жизнь. Представьте её положение.

И вдруг появляется ОН! Не такой, как остальные, необычный, чем-то даже похожий в душе на неё (в этом я уверена, иначе бы они не сошлись, Аня бы его не приняла). Понимающий её, любящий такую, какая она есть. Не пытающийся её переделать. Аня не знала ни любви к родителям, ни, по большому счёту, к друзьям, которых у неё, можно сказать, и не было. В её сердце, не заполненном любовью, было очень много места. И вот пришёл ОН! Пришёл и заполнил собою без остатка всё это свободное пространство! Он врос в её душу, прежде недоступную ни для кого, он стал неотъемлемой частью её внутреннего мира. По сути, он стал для неё всем. Потерять его — значило для Ани потерять себя, и это чуть не случилось. Она была совершенно права, сказав, что, кроме Бориса, у неё больше никого на свете нет.

Так что ситуация сложилась очень редкая и непростая. Аня жила им, этим Борисом! Один из наших известных психотерапевтов писал: «Говорят, надежда умирает последней. Я бы убил её первой!» Он прав во многом. В большинстве случаев именно чувство надежды мешает человеку избавиться от безуспешных попыток вернуть потерянное... Это чувство высасывает человека, истощает его психику.

Но здесь был не тот случай.

Именно надежда вернула Аню к жизни! После нашего разговора она изменилась просто волшебным образом. Просто расцвела девочка. Даже уйдя в свои мысли, она сидела теперь не с отрешённо-безразличным выражением лица, как прежде. Глаза её были посветлевшими, мечтательными. Чаще стала общаться с подругами по комнате, по классу. Она вновь взяла в руки краски. А однажды — я не поверила своим ушам! — я услышала, как она тихонько напевает что-то про себя! Никогда в жизни этого с ней не бывало!

Как я себя ругала потом за то, что заварила эту кашу! Это с моим-то опытом работы с детьми! Но кто мог предвидеть, чем всё это кончится!

Нашла-таки моя знакомая в архиве областной больницы историю болезни этого Бориса. Дата госпитализации и лечащий врач, благодаря Ане, были известны. По ним и нашла, почти сразу. Возможность ошибки из-за совпадения имён исключалась: больше пациентов с таким именем и такого возраста в отделении на тот период не значилось.

Кондратьев оказалась его фамилия. Борис Кондратьев. Жил он в посёлке городского типа, в ста километрах от города.

Аня, получив от меня адрес, тут же села писать. Мы с ней долго говорили насчёт того, что именно и как она должна написать. Видимо, она несколько раз переписывала своё письмо заново, потому что принесла его мне только через три дня. Просила не читать.

Тут я должна сказать, что вынуждена была сделать опережающий ход. Со своей стороны я сама написала письмо этому Борису. От себя. Кто, в конце концов, знает, что он собой представляет? И что теперь думает о ней? Возьмёт да со зла и пришлёт ей ответ такой, что убьёт им девчонку сразу. Подростки есть подростки, им в той или иной степени присущи импульсивность, резкость суждений, поступков... Возможно, он и впрямь теперь враждебно настроен по отношению к Ане. А может, наоборот, давно забыл и думать о ней. Кто может знать? Поэтому мне пришлось написать Борису и об Анином состоянии, и о том, что от его ответа, от того, каким он будет, зависит её дальнейшее выздоровление, а может быть, и даже жизнь. Письмо было пространным, но суть в целом была такова. И, конечно, я присовокупила, что Аня об этом моём письме знать не должна.

Оба письма я отправила вместе.

Даже сейчас об этом спокойно вспоминать не могу. Аня так надеялась и так ждала! Она жила этим ожиданием! Но кто вот мог предположить!..

Всё рухнуло сразу! Через полторы недели оба письма вернулись обратно с пометками: «Адресат по указанному адресу не проживает».

Ужасное положение! Как сказать об этом Ане? Какие слова найти? Зная теперь фамилию Бориса, я вечером того же дня, когда вернулись обратно письма, перевернула весь Интернет: и «мэйл», и «ВКонтакте», и «Одноклассники», и «Фэйсбук»... На всех сайтах высветилось по нескольку человек с таким именем и фамилией, среди них были и одногодки Ани, но который из них тот самый? Да и был ли он среди них вообще? Я ведь не знала этого Бориса в лицо. И по названию населённого пункта на персональной странице не угадаешь: кто знает, где он теперь живёт? Может быть, вообще, где-нибудь в другом конце России?

Тут нужна была сама Аня. Шанс, хоть и маленький, всё равно был.

Только через день я нашла в себе достаточно смелости сказать Ане, что Борис уехал с прежнего места жительства неизвестно куда и поиски вновь придётся вести с нуля. Конечно, я нашла нужные слова, чтобы хоть немного смягчить для неё потрясение от этого известия. А главное, сумела ей втолковать, что ничего ещё не потеряно, нельзя падать духом.

Конечно, это удар был для неё. Но я не дала ей даже опомниться. Тут же потащила её в компьютерный класс нашей школы, и мы вместе стали перелопачивать все сайты, на которых был малейший шанс найти её Бориса. Рылись до позднего вечера.

Увы, и это ни к чему не привело. Не нашли мы его в сети. Либо он нигде ещё не был зарегистрирован, либо у него не было Интернета, а может, и вообще компьютера.

Когда окончательно стало ясно, что поиски наши напрасны, Аня, ни слова мне не говоря, устало поднялась из-за стола и побрела в спальный корпус, не оглядываясь. Я нагнала её, пошла рядом, успокаивая (а что я в такой безвыходной ситуации ещё могла сделать?), говоря, что мы обязательно что-нибудь придумаем. Но Аня снова перестала «слышать» мои слова, иначе говоря, просто не воспринимала их.

Мысль пришла мне в голову на следующий день. Господи, ведь Аня же рисует! Как я только сразу не додумалась!..

Я тут же пошла в спальный корпус и вызвала Аню из комнаты. В коридоре было пусто, поэтому мы не пошли в мой кабинет, а сели здесь же на банкетку. Аня безразлично молчала. Но такого отчаяния, как прежде, в её глазах уже не было. Казалось, она просто устала.

— Аня, — начала я. — Я же тебе сказала, что не всё потеряно. Я придумала ещё кое-что. Аня, послушай меня внимательно. Скажи, ты хорошо помнишь его лицо?

— Лицо?.. — эхом отозвалась Аня. — Я каждую чёрточку его помню. Помню улыбку, глаза, губы... Как он улыбался, как задумывался, как радовался, как грустил вместе со мной... Я всё помню...

— Анечка! Это замечательно! А теперь скажи: ты сможешь нарисовать Борин портрет?

Что-то мелькнуло при этом в Аниных глазах. Кажется, она почти догадалась, почему я её об этом спрашиваю.

— Портрет? — переспросила она. — Конечно, смогу. Да, смогу! Но зачем?

— Аня, если для тебя это будет тяжело психологически, то, конечно, не надо. Я не буду настаивать. Я просто хочу предложить. Если ты нарисуешь его портрет, откроешь свою страничку на всех возможных сайтах и выложишь Борин портрет туда!.. Мы с тобой напишем обращение: «Ищу друга такого-то, прошу откликнуться!» Ведь у него же есть друзья, одноклассники! Они увидят это! И сообщат ему! До него всё это дойдёт, рано или поздно! И он найдёт тебя! И вы встретитесь, обязательно! Ну? Что скажешь?

Аня молчала долго. Я ждала. Наконец она устало вздохнула и вдруг, неожиданно для меня, решительно, как взрослая, сказала, словно отрубила:

— Нет. Не надо, тётя Илона. Всё кончено. Никогда мы с ним больше не встретимся. Спасибо вам за вашу поддержку, но давайте на этом остановимся. Хватит. Я устала. Я больше не могу и не хочу ждать.

— Анечка, да ты что? Ни в коем случае нельзя опускать руки! Ты же очень сильная!..

— Вот именно. — Она произнесла это таким неожиданно ледяным голосом, которого я прежде от неё никогда не слышала. — Вот именно. Поэтому теперь я всё это уже переживу. Того, что со мной было недавно, больше не повторится. Не беспокойтесь за меня.

Она встала.

— Спасибо вам, тётя Илона, — ещё раз сказала она. — Не думайте больше об этом. Не расстраивайтесь за меня. — И, не ожидая ответа, скрылась за дверью своей комнаты.

...Таким вот пшиком и закончилась моя попытка помочь этой славной и несчастной девочке. Аня оказалась права. Она действительно была сильной личностью. И справиться с собой смогла. Хотя, знаю, нелегко ей это далось. То, что произошло с ней, не расшатало, а, напротив, вкупе с взрослением, закалило её психику. Теперь она стала уже другой. Не такой отстранённой и погружённой в себя, а напротив, более собранной, сконцентрировавшейся. В поведении сквозь прежнюю беззащитность всё явственнее стали проглядывать решительность, независимость.

Но при этом она не растеряла себя, не ожесточилась. Эти новые качества развивались в ней не в ущерб прежним. Став другой, Аня вместе с тем осталась самой собою.

События, о которых я рассказала, не повлияли на наши с ней отношения. Аня по-прежнему доверяла мне, и мы беседовали, как и прежде.

Но о Борисе с тех пор Аня больше никогда не заговаривала. И я не напоминала ей. В нашем общении это стало своего рода табу по невысказанному обоюдному согласию.

Через три года Аня закончила школу.

У людей, страдавших детским аутизмом, в большинстве случаев по мере взросления отмечается ремиссия клинических признаков, то есть их ослабление либо частичное исчезновение. Я уже говорила, что это не выздоровление в привычном для нас понимании, это результат постепенного овладения аутистами приёмами, с помощью которых им удаётся в той или иной степени интегрироваться в социум. У Ани, как страдающей лёгкой формой аутизма, и при этом обладающей достаточно высокими интеллектуальными показателями, клинические признаки болезни к восемнадцати годам практически снивелировались. Медицинская комиссия и специальная психиатрическая экспертиза признали её дееспособной, и по достижении совершеннолетия ей по государственной программе выделили жилплощадь в многоквартирном доме. Большинство квартир в этом доме и выделено выпускникам нашего интерната, так что после выхода из стен нашего учреждения они, по сути, всё равно не расстаются друг с другом. У Ани, как и у каждого из остальных наших бывших воспитанников, крохотная однокомнатная квартирка. Живёт она уединённо, мало с кем общается, кроме бывших товарищей по интернату и однокурсников по академии.

По ходатайству от интерната наш горотдел управления образованием сумел оформить ей, как одарённому ребёнку, целевое направление в художественную академию, на факультет изобразительного искусства и рисунка. Там она и учится сегодня. Насколько я знаю, она на очень хорошем счету не только на своём курсе, но и на всём факультете. Постоянно выставляется на различных выставках, её экспозиции часто можно увидеть в нашем областном музее, Дворце культуры. В прошлом году Аня приняла участие во Всероссийской выставке изобразительного искусства, организованной в Ярославле, и заняла там какое-то призовое место. Молодец она, девочка, что говорить.

И всякий раз, когда она приходит навестить свой родной интернат, мы с большой радостью встречаемся и подолгу говорим.

Аня одержима стремлением стать профессиональной художницей. Я нисколько не сомневаюсь в том, что ей это удастся.

С её-то талантом...

БОРИС КОНДРАТЬЕВ

Я не очень люблю распространяться о себе. Тем более о том, что касается сугубо личных вопросов. Я вообще ни с кем своими личными проблемами не привык делиться. На то они и называются личными. Такие проблемы человек должен решать сам, и по возможности никому не показывать, что они у него вообще есть. Разве что самым близким друзьям доверить. Это можно.

Да и о чём мне самому, собственно, говорить? Денис уже всё за меня рассказал. И рассказал правильно. Почти ничего к этому я прибавить не могу.

Я закончил школу, приехал в город, поступил в университет. Всё у меня сложилось удачно. Я и сам не ожидал, что всё словно по маслу пойдёт. Через год уже диплом защищать. Закончу — поеду домой, хочу в школе учителем работать. В городе оставаться не буду. Этот муравейник — не для меня.

Ну, вот, пока что планирую именно так.

Дэн сказал вам правду. За эти шесть лет я так и не смог забыть мою Аню. Не смог, сколько ни старался. Гнал её образ от себя все эти годы, и в то же время не хотел отпускать. Не было дня, чтобы я не вспомнил её. Она могла незримо явиться ко мне в любой момент. Она снилась мне ночами, светлая и прекрасная, какой я её помнил. И далёкая. Я ни разу не видел её с собой рядом. Она всегда была где-то на расстоянии, и смотрела на меня издалека, улыбаясь печально. Я тянул к ней руки, но она безмолвно качала головой: «Нет!..» Я бежал к ней, но расстояние между нами не сокращалось. Первые месяцы после нашей разлуки я ночами, бывало, даже просыпался с мокрыми глазами. И испуганно прислушивался: не услышал ли кто в доме, что я реву во сне, как девчонка?

Я не хранил обиды на Аню. Разве обида может жить рядом с любовью? Я понимал её поступок и осознавал, что ей было куда тяжелее, чем мне. Хотя мне даже в страшном сне не могло привидеться, насколько в действительности ей пришлось хуже, чем мне самому!

Ведь я же не знал, что Ане было так плохо, тогда, после нашего расставания! Если бы я знал это тогда! Я бы всё бросил и примчался бы к ней! Нашёл бы её, перевернул бы весь город! Ведь Дэн ещё тогда предлагал мне её отыскать, и сам помочь хотел! Вот это я понимаю друг! А я, болван, отказался. Тоже с отчаяния решил всё одним махом отрубить.

И разве мог я знать, что Аня будет искать меня? В том числе и о письме, которое она мне написала? Тоже недавно узнал только. Я держал это письмо в руках. А когда читал... Я не мог опомниться. Ведь письмо это было написано шесть лет назад! Письмо из прошлого... Её слова любви! И её мольбы о прощении... Я еле удержался от того, чтобы не заплакать, как ребёнок.

В чём была причина, что я тогда, шесть лет назад, не получил этого письма? Ведь на самом деле я и не уезжал никуда! Взглянув на конверт, я понял, что произошёл дурацкий и досадный случай: когда отыскали через больницу мой домашний адрес, то записанную (вероятно, безалаберно) в моей истории болезни литеру «Б» в номере нашего дома по ошибке приняли за цифру шесть! Вышел совсем другой номер. Дом под этим номером находится вообще на противоположном конце улицы! О Кондратьевых там и близко не слыхали. Улица-то у нас длинная, километра полтора длиной, через весь посёлок тянется. И другой почтальон тот участок обслуживает. Фамилии такой он не знает. Потому письмо и пришло обратно отправителю с пометкой: такой-то там не проживает. Подумать только! Из-за какой-то буковки всё полетело к чёрту на годы вперёд!

И надо же быть такому! После того, как я закончил школу и поступил в университет, мы с Аней, оказывается, почти четыре года жили в одном городе. Ничего не зная друг о друге. Ни разу случайно не встретившись. Почему я потом, очутившись в городе, не стал её искать? Откуда мне было знать, где она может быть? Я думал, что её давно здесь уже нет. Ведь по причине болезни и сиротства её могли по достижении восемнадцати лет направить куда угодно. Скажем, в какое-нибудь специализированное учебное заведение... Словом, я просто не представлял, куда Аня могла попасть после интерната.

Да и... Чего прошлое ворошить? Наверняка она, повзрослев, забыла меня, так я считал. Любовь в пятнадцать лет... Да, она пылкая, ни с чем не сравнимая. Но и испытания временем не выдерживает, как правило. Хотя Аня — это полное исключение из правил. Но ведь я не мог знать наверняка. Я считал, что если мы вдруг встретились бы, встреча эта, в какие бы тона ни была окрашена, в любом случае станет тягостной и вымученной для обоих. Ни к чему прогрессивному, как продолжению того, что между нами было раньше, она не приведёт. Наоборот, заставит померкнуть всё то прекрасное, что осталось в нашей памяти друг о друге. Потому что мы встретимся уже совершенно другими. И, скорее всего, чужими. Это всё равно, что встретиться впервые. Нет, пусть уж я навсегда запомню мою Аню такой, какой знал её тогда. До тех пор, пока не встречу кого-нибудь, кто заставит меня действительно забыть о ней.

Так я думал. До самого последнего времени, когда произошли события двухмесячной давности. До сих пор не могу поверить, что это всё же случилось!

Это надо целиком благодарить Дениса! Спасибо тебе, Дэн! Ты настоящий друг!