Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Четвертая 2 page





– Кто сегодня будет? – спросил Гвин, скрытый от Ричарда девушкой‑фотографом, которая была вся увешана футлярами и сумками, как рождественская елка подарками.

– Точно не знаю. – Ричард назвал несколько имен. – Спасибо, что нашел время. В свой день рождения.

Тут женщина‑фотограф, не оборачиваясь к Ричарду, стала делать ему яростные знаки заведенной за спину рукой. Обращаясь же к Гвину, она сказала:

– Хорошо. Вот‑вот. Чуть повыше. Вот так. Очень хорошо. Очень хорошо. Прекрасно.

Выходя из дома, они столкнулись в холле с леди Деметрой Барри. Ей было двадцать девять лет, и у нее был вид человека, далекого от земных забот, именно такой, какой можно ожидать от особы, состоящей в родстве с королевой. Подобно Джине Талл, она не имела никакого отношения к литературе, кроме того что была замужем за одним из будто бы представителей.

– Ты на урок, милая? – спросил Гвин, вплотную подходя к жене.

Ричард ждал своей очереди. Потом с коротким официальным поклоном он произнес:

– Моя дорогая Деми, – и поцеловал ее в обе щеки.

 

Оранжевый фургон стоял на том же месте – забрызганный грязью, с грязной белой обивкой кабины и грязными кремовыми шторками на окнах по сторонам и сзади. Если не считать Джиро, Стив Кузенс был в машине один – Тринадцатого он отправил за соком.

Обезьянка. Пони. Кошка – трешка. Почему это пролетарские деньги все время называют какими‑то животными? А потом еще эти перевертыши. Нидо, тяведь – полная чушь. «Ковер» означает шесть. «Полсрока» – это тоже шесть, а «срок» – двенадцать… Боже. Тюремным жаргоном можно было себя выдать, и пользоваться им не следовало. Стив Кузенс никогда не сидел в тюрьме, его досье было чистым как стеклышко (как не раз с томным видом многие адвокаты повторяли в зале суда)… Так обстояли дела у Стива Кузенса, а сам он сейчас сидел в кабине фургона и читал журнал «Политическое обозрение». Кроме журнала у него с собой была книга Элиаса Канетти «Масса и власть» (она лежала на приборной доске). Забавно, однако, – в том кругу, в котором вращался Стив (скорее это был эллипс без устойчивого центра), читать книги вроде «Массы и власти» было все равно что открыто заявить, что ты сидел, и сидел долго. Будьте бдительны с уголовником, читающим Камю и Кьеркегора или погруженным в «Критику чистого разума» или «Четыре квартета» Т. С. Элиота…

Стив. Стив Кузенс. Скуззи.

Скуззи? У Скуззи были крашеные волосы, поставленные торчком, какого‑то сиропного или даже паточного цвета, но у корней они оставались черными (в память о более раннем периоде). Волосы его напоминали влажное сено, подвергшееся бездумному химическому воздействию. Там, где одна краска переходила в другую, волосы выглядели как щели между прокуренными зубами. Скуззи не курил. Мы не курим и не пьем, мы следим за своим здоровьем. У него было длинное лицо, несмотря на почти полное отсутствие подбородка (подбородок у него был размером с кадык, на который опирался), и при определенном освещении черты лица Скуззи напоминали намеренно смазанное изображение лица подозреваемого на телеэкране – размытое и разбитое на подергивающиеся квадратики. В мочках ушей у него висело по два тоненьких колечка. Когда он был готов напасть, он, как и все, выпучивал глаза, а еще его губы раздвигались в алчной, предвкушающей улыбке. Он был не очень высокого роста, но и не коротышка, а когда снимал рубашку, демонстрируя себя как иллюстрацию из учебника по анатомии, то поражал людей своей мускулатурой. И вообще эффектом неожиданности он умел пользоваться превосходно. В драках и потасовках это умение проявлялось сверх всякой меры. Потому что Стива невозможно было остановить. «Если уж я начал, меня не остановишь». Это точно. Он был из того разряда преступников, которые не понаслышке знают, что такое рецидивист. Он был молодец. У него была своя философия. По крайней мере, он так считал.

Задействовав шейные мышцы, Скуззи медленно повернул голову в сторону Тринадцатого, который открыл дверцу фургона и залез внутрь. Джиро, в своей толстой меховой шубе спавший в глубине фургона, жарко зевнул во сне.

– Он вышел? – спросил Тринадцатый.

– Они оба вышли. Поймали такси. Ну, отчитывайся.

– Ну и домина.

Скуззи развернулся к Тринадцатому, вздохнул и снисходительно сказал:

– Тринадцатый, дружище. Какого черта, по‑твоему, мы сюда притащились? Чтобы все испоганить? Вломиться в дом и хапать все, что под руку попадет?

Опустив голову, Тринадцатый улыбнулся. Как раз что‑то в этом роде у него на уме и было.

– Надо выждать время и сорвать куш.

– Да?

– Кончай базар – сиди и смотри в оба!

Они стали наблюдать за домом.

– Это его жена, – уверенно произнес Скуззи, – На урок пошла.

– Фигуристая деваха, – одобрительно сказал Тринадцатый, – Класс.

Да уж, нашим чернокожим братьям как раз такие, как леди Деметра, и снятся: роскошная блондинка, в теле, есть за что подержаться. Но не во вкусе Стива. Впрочем, как и любая другая женщина из плоти и крови. Нет, мужчины его тоже не интересовали.

Тринадцатый потянулся к ключу зажигания и посмотрел на Стива, но тот только прищурился, и этого было достаточно, чтобы Тринадцатый понял – пока что они никуда не едут. Со Скуззи всегда так: сначала приходится делать намного меньше, чем думал. А потом – все наоборот.

– Бац говорил, что деваха фигуристая.

– У королевских штучек всегда большие титьки, – беспристрастно заметил Стив, – Эй! Это же не «Тинг». Это – «Лилт»!

– Грейпфруто‑ананасовый напиток, – раздраженно ответил Тринадцатый, – Один черт.

 

Обед в рыбном ресторане для богатых пожилых джентльменов продолжался уже час, и наконец‑то назревало нечто экстраординарное. Впрочем, ничего непредвиденного. Просто Ричард как раз собрался разразиться пламенной речью. Вот именно: пламенной речью.

Вам это не кажется экстраординарным? И тем не менее это так. Постарайтесь припомнить, когда вам в последний раз доводилось это делать. Я имею в виду не заявления типа: «Я считаю, что это стыд и позор», или «Ты первая начала», или «Немедленно отправляйся в свою комнату и ложись в постель». Я имею в виду речь: пламенную речь. В жизни редко можно услышать речи. Нам редко случается как произносить их, так и выслушивать. Посмотрите, как у нас с этим плохо. «Мариус! Марко! Вы оба… оба хороши!» Видите, как мы все портим. Мы брызжем слюной, повторяемся. У женщин это выходит лучше, по крайней мере они могут дольше продержаться, но когда представляется возможность пустить слезу, они почти никогда эту возможность не упускают. Не имея такой альтернативы, мужчины просто затыкаются. Они, как говорят французы, обладают esprit de l'escalier – то есть красноречивы на лестнице, когда уже все позади, тогда они начинают махать руками и разглагольствовать, что могли бы сказать то‑то и то‑то… Прежде чем начать свою речь, Ричард в этом шикарном ресторане подумал: была ли пламенная речь естественным средством, к которому до 1700‑го или какого там года, по словам Т. С. Элиота, прибегали и мужчины, и женщины, пока мысль и чувства не размежевались. У мужчин, кстати, разнобой между разумом и чувствами гораздо более заметен, чем у женщин. Может быть, у женщин этого размежевания вообще не произошло. По сравнению с мужчинами женщины – метафизики; они Донны и Марвеллы[2]ума и сердца.

Итак, пламенная речь Ричарда. Пламенная речь, которая неспешно разворачивается, облекая мысли и чувства в слова, исполненные драматизма. Пламенная речь – это почти всегда неудачный ход.

Чем объяснить его поведение? В конце концов, Ричард пришел сюда, чтобы произвести благоприятное впечатление. Ему нужна была работа.

Может быть, все дело в духе этого места? Полукруглый банкетный зал был полон снеди, напитков и сигаретного дыма, за столиками сидели пожилые мужчины, тщательно пережевывающие деньги, нахапанные их предками.

А может, дело в собравшихся? Их компания состояла из финансиста, журналиста, журналистки, издателя, хроникера, карикатуриста, фотографа, видного промышленника, теневого министра культуры и Гвина Барри.

Или в количестве выпитого Ричардом алкоголя? Вообще‑то Ричард держался молодцом, ограничившись до предобеденного виски одним коктейлем и светлым пивом. Но потом он выпил примерно бочку вина. И пока все бестолково топтались на месте, они с Рори Плантагенетом, ведущим колонки светской хроники, успели заскочить в пивную через дорогу. Ричард и Рори иногда называли друг друга школьными приятелями, иными словами, они ходили в одну и ту же школу в одно и то же время. Эта школа называлась Риддингтон‑хаус и была известна как худшая из лучших частных школ на Британских островах. В последние годы Ричард продавал Рори литературные сплетни: насколько удалось продвинуться тому или иному литератору, кто получит очередную премию и т. п. От случая к случаю, и чем дальше, тем чаще, он продавал ему слухи о разводах и изменах, банкротствах, лечении от алкоголизма и наркозависимости и прочих проблемах со здоровьем в среде литераторов. Рори платил за информацию и всегда расплачивался за напитки – в качестве чаевых. Он платил за информацию, а также за выпивку, за уклончивые ответы и за дешевые шутки. Ричарду не нравилось этим заниматься. Но ему нужны были деньги. При этом он чувствовал себя так, будто надел новую дешевую рубашку, не вынув из нее упаковочные булавки.

А может быть, Ричард был чересчур обижен? И сильно же он был обижен, должно быть, подумал кто‑то. Во всяком случае, достаточно.

И лондонская погода непременно должна была сыграть свою роль: жаркий полуденный полумрак, точно ночные сумерки, сгущающиеся в церкви. Обедающие то и дело вставали с мест, собирались в группы по двое, по трое… Гвин Барри уже успел сфотографироваться. Финансист – Сэбби – тоже. Потом Гвина Барри сфотографировали вместе с финансистом. Издателя сфотографировали с Гвином Барри и видным промышленником. Видного промышленника сфотографировали с теневым министром культуры и Гвином Барри. Были произнесены две речи – обе по бумажке, и ни одна из них не была пламенной. Видный промышленник, жена которого так сильно увлекалась литературой, что этого с избытком хватало на них обоих, произнес хвалебную речь (Ричард знал, что Гвин у них часто обедает) по случаю сорокалетия Гвина Барри. Это заняло в целом около девяноста секунд. Потом слово взял финансист – за время его речи Ричард успел выкурить три сигареты, не сводя слезного взора со своего пустого бокала. Собственно, финансист пытался что‑нибудь получить за свои деньги. Так что это не походило на бесплатный обед с последующей деловой беседой за чашечкой кофе. Финансист говорил о типе литературного журнала, с которым ему бы хотелось иметь дело, – о типе журнала, который он как финансист был готов поддержать. Не совсем такой, как журнал А. И не совсем такой, как журнал Б. Скорее такой, как журнал В (давно закрытый) или журнал Г (издается в Нью‑Йорке). Затем Гвина Барри спросили, с каким журналом он хотел бы иметь дело («с журналом самых высоких стандартов»). После видного промышленника высказались теневой министр культуры, журналистка и журналист. Мнением Рори Плантагенета никто не поинтересовался. Равно как и мнением фотографа, который в любом случае уже собирался уходить. Равно как, впрочем, и мнением Ричарда Талла, который изо всех сил старался оставаться под впечатлением, что его сватают на место главного редактора. Хотя вопросы, которые ему задавали, были исключительно второстепенного порядка – верстка, печать и тому подобное.

Имеет ли смысл, вопрошал между тем финансист Сэбби (его популярность в обществе в немалой степени была обязана именно этому передававшемуся из уст в уста уменьшительному имени, не будем сейчас вспоминать о его коллегах – акулах и стервятниках, которые при мысли о нем вздрагивали у экранов своих мониторов), – так вот, имеет ли смысл провести небольшое маркетинговое исследование? Ричард?

– Чтобы выяснить что – читательскую аудиторию? – Ричард понятия не имел, что ответить. Наконец он произнес: – Возраст? Пол? Или еще что‑нибудь?

– Думаю, мы могли бы провести опрос… ну, скажем, среди студентов Лондонского университета, изучающих английскую литературу. Что‑нибудь в этом роде.

– Проверить, насколько высоки их требования?

– Выявить целевые группы, – вступил в разговор журналист – лет двадцати восьми, с отпущенной в порядке эксперимента бородкой и взглядом проголодавшегося школьника перед большой переменой; в газете он вел колонку социально‑политического характера, – Бросьте, тут ведь не Америка, где читательская аудитория поделена на мельчайшие целевые подгруппы. Это там издаются специализированные журналы для каждой такой подгруппы. У них там, кстати, есть журналы, – он обвел глазами стол, ожидая увидеть улыбки на лицах, – для дважды разведенных ныряльщиков с Молуккских островов.

– Тем не менее есть более‑менее предсказуемые предпочтения, – сказал издатель. – Женские журналы читают женщины. А мужчины…

Воцарилось молчание. Чтобы заполнить паузу, Ричард сказал:

– Неужели кому‑то когда‑либо удалось достоверно установить, что мужчины предпочитают читать о мужчинах? Или что женщины предпочитают читать о женщинах?

– Только не надо. Не начинайте, – вмешалась журналистка, – Мы ведь тут говорим не о мотоциклах и вязании. Ради бога, мы ведь говорим о литературе.

Ричарду порой казалось, даже когда он был среди своих (например, в кругу семьи), что собравшиеся в комнате не похожи на самих себя, будто бы они на время отлучились, а потом вернулись не совсем такими, какими он их знал, – наполовину переделанными или перерожденными под действием какого‑то мерзкого, дешевого трюка. Как в цирке или в дешевом балагане. Они стали какие‑то странные. Сами не свои. В немалой степени это относилось и к нему самому.

– Но разве это неинтересно? – спросил Ричард. – Набоков, например, признавался, что в своих литературных пристрастиях он открыто гомосексуален. Не думаю, что мужчины и женщины пишут и читают совершенно одинаково. У них разный подход.

– Скажите еще, – не унималась журналистка, – что существуют и расовые отличия.

Ричард не ответил. Он вдруг как‑то странно втянул шею. На самом деле он пытался справиться с проблемой пищеварения, или, точнее, сидел не шевелясь и ждал, пока эта проблема как‑нибудь не разрешится сама.

– Ушам своим не верю. Я думала, мы собрались сегодня, чтобы поговорить об искусстве. Что с вами? Перебрали?

Ричард обратил свой взор на журналистку. Это была грубоватая, крупная женщина, немолодая, но довольно привлекательная, из тех, что всегда лезут на рожон, чтобы урвать свою долю правды. Ричард знал этот тип из литературы. Она была похожа одновременно на самодовольную бабу из рассказа В. С. Притчетта и на политика с севера Англии. Она гордилась своей прямолинейностью и большим, добротным задом. Колонка, которую она вела, не была посвящена исключительно женским вопросам. Для фотографии, помещаемой над ее колонкой в газете, требовались длинные волосы и макияж – чтобы одно соответствовало другому.

– Разве литература не служит именно этой цели – преодолевать различия между людьми? – спросил теневой министр культуры.

– Вот именно, – подхватила журналистка, – Лично мне все равно, с кем я имею дело: с мужчинами, женщинами, черными, белыми, розовыми или серо‑буро‑малиновыми в крапинку.

– Поэтому‑то от вас мало толку.

– Эй вы, потише там, – сказал Сэбби, а потом добавил, словно уже одно это имя его воодушевляло: – Гвин.

Все молча повернулись к Гвину: он сидел и с изумленным видом рассматривал свою кофейную ложечку. Затем положил ложечку на блюдце и поднял голову. Его лицо постепенно прояснялось, а в зеленых глазах загорелись искорки.

– Мне кажется, я никогда не думаю о мужчинах. Или о женщинах. Мне кажется, я всегда думаю… о людях.

Среди присутствующих пронесся одобрительный шепот: казалось, Гвин омыл всю компанию освежающим душем здравого смысла и простого человеколюбия. Ричарду пришлось повысить голос, так что он даже закашлялся – но, несмотря на это, он бросился напролом со своей пламенной речью.

Перед завершающим «о людях» была небольшая, но многозначительная пауза – это‑то Ричарда и подтолкнуло.

– Ответ на троечку, если можно так выразиться. Послушай, Гвин. Знаешь, что ты сейчас мне напомнил? Тест из иллюстрированного журнала – типа «Какой из вас выйдет учитель?». И там такой последний вопрос: Что бы вы предпочли: а) преподавать историю; б) преподавать географию или в) учить детей? Что касается последнего пункта – тут все ясно, выбирать тут не из чего. Но что касается преподавания истории и географии, то здесь есть из чего выбрать. Должно быть, ты чувствуешь себя молодым и хорошим, когда говоришь, что не важно, кем быть: мужчиной или женщиной, главное – быть человеком. А что, если ты, к примеру, паук? Давай представим, что ты паук и ты – после первого в своей жизни серьезного свидания – собираешься ползти домой, как вдруг оборачиваешься и видишь, что твоя подружка обгладывает твою лапку, словно это куриная ножка. Что ты на это скажешь? Я знаю. Ты сказал бы: мне кажется, я никогда не думаю о пауках‑самцах. Или о пауках‑самках. Мне кажется, я всегда думаю о пауках вообще.

Закончив, Ричард тяжело опустился в кресло, часто и шумно дыша – так нелегко ему далась его речь. У него не было сил поднять голову и встретить устремленные на него взгляды, в которых ясно читалось, что присутствующие были о нем лучшего мнения. Так что он сидел, глядя на закапанную скатерть, и перед глазами у него всплывали – нет, скорее тонули – морские коньки, обитавшие в его голове.

 

В тот день Ричард вернулся на Кэлчок‑стрит к шести вечера. Войдя в квартиру (из входной двери вы сразу попадаете в небольшую гостиную), он услышал раздраженный металлический голос, невнятно произносивший нечто вроде:

– Сейчас мы не можем помешать Злодуху привести в исполнение его злодейский замысел. Единственное, что мы можем, – это противостоять Страхотрону.

Близнецы даже не обернулись в его сторону. Лизетта – тоже. Это была крупная, хотя еще совсем молоденькая чернокожая девушка – она забирала мальчиков из школы по рабочим дням Джины, а потом смотрела с ними телевизор, пока Ричард не возвращался домой или не выползал из своего кабинета. Она сама еще носила школьную форму. В отличие от Лизетты ее новый дружок поспешно встал, закивал и начал толкать ногой в кроссовке мускулистую икру Лизетты, чтобы она наконец сообразила его представить: «Это Тин». А может, она сказала «Тайн». Сокращенное от Тино? Что, в свою очередь, является сокращением от Мартино или Валентино? Это был чернокожий юноша цветущего вида с мягким выражением лица, которое в зрелом возрасте, скорее всего, будет не гладко‑лоснящимся, а покрытым сеткой морщин. Ричард был очень рад, что его дети чувствуют себя с чернокожими совершенно свободно и даже в чем‑то им завидуют. Когда он сам шестилетним мальчиком впервые встретил негра, то, несмотря на предварительную подготовку, обработку и умасливание, он тотчас же разревелся.

– Привет, ребята…

Мариус и Марко сидели рядышком на диване и не отрываясь смотрели на экран, где громадные мультяшные роботы превращались в самолеты, машины, ракеты – символы новой машинной эры.

– Приготовься к своему последнему часу, Злодух. Не надейся, что полчища Страхотроида сейчас тебе помогут.

– Кто их так окрестил, этих персонажей? – спросил Ричард. – Откуда родителям Страхотроида было знать, что он вырастет таким страшным? И откуда родители Злодуха знали, что он будет таким злым?

– Они сами придумывают себе имена, папа, – ответил Мариус.

В дверях показалась Джина в костюме и макияже, предназначенных для выхода в город. Мальчики посмотрели на нее и переглянулись – комната готовилась к смене власти. Ричард (его бабочка сидела криво) смотрел на жену внимательно, не так, как обычно. Глаза в темных кругах, как у барсука или как у ночного вора; нос как у Калигулы; крупный, но не полный рот. Ричард подумал, что, наверное, все любимые лица охватывают и даже перекрывают весь видимый спектр цветов: белизна зубов, чернота бровей. Красный и фиолетовый – это инфракрасный рта и ультрафиолет глаз. Джина, в свою очередь, посмотрела на Ричарда своим обычным взглядом – так, будто он уже давным‑давно сошел с ума.

Они вышли на кухню, пока Лизетта собирала свои вещи – сумку, школьный пиджак.

– У тебя есть пять фунтов? – спросила Джина, – Ты получил работу?

– Нет. Но у меня есть пять фунтов.

Джина глубоко вздохнула – ее грудь сначала поднялась под белой блузкой, а потом опустилась.

– Не повезло, – сказала она.

– Он вовсе не собирался предлагать мне кресло главного редактора. В какой‑то момент мне даже показалось, что он собирается предложить мне место водителя фургона. Или агента по рекламе.

– Тогда чему ты радуешься?

Ричарду хотелось ее поцеловать. Но для этого он был не в лучшей кондиции. Он был не в лучшей кондиции уже на протяжении некоторого времени.

– Я – это он, – сказал Мариус, имея в виду одного из роботов, предводителя братства роботов, который высился, сверкая доспехами, за титрами.

– Нет, я – это он, – возразил Марко.

– Нет, ты – это он, – имея в виду другого робота.

– Нет, сам ты – он. А я – это он.

– Боже, – произнес Ричард. – Почему вы оба не можете быть им?

Через три секунды зубы Мариуса впились в спину Марко.

 

Тринадцатый прошагал по не освещенной ни одним фонарем Кэлчок‑стрит. Лизетта шла за ним, не отставая ни на шаг. Тринадцатый забрался в заляпанный грязью оранжевый фургон, однако дверцу за собой прикрыл не сразу.

– Так как? – спросила Лизетта.

Тринадцатый только улыбнулся в ответ.

– Так как?

– Ладно, я свожу тебя в «Парадокс».

– Когда?

– Так просто они тебя не пустят. В четверг.

Лизетта уперла в него указательный палец и сказала:

– Значит, в четверг.

Когда Лизетта наконец ушла, оставив Тринадцатого в покое, он нашарил рукой в темноте последнюю банку «Лилта», сорвал язычок и жадно отхлебнул тепловатого сока. Кроме банки на сиденье еще лежала какая‑то книга. «Масса и власть» – прочел Тринадцатый и скривился. Как только Лизетта ушла, лицо Тринадцатого изменилось. Из лица веселого, может быть, немного безалаберного, но в целом приличного чернокожего парня, каких показывают по телевизору, оно превратилось в его настоящее лицо, лицо человека, который тут кое‑что подсчитал и остался очень недоволен тем, что получилось в итоге. Но он был рад, что ему удалось увидеть Джину – жену того типа. По крайней мере, будет что сказать этому козлу Адольфу. Адольф – это было одно из прозвищ Скуззи, о которых сам Скуззи не знал. Было еще два – Псих и Опекун. У нас у всех есть имена, о которых мы не знаем. К примеру, если у вас кроме жены есть еще и подружка, то у вашей подружки наверняка есть для вас имя, которое вам лучше не знать. Этим именем ваша подружка называет вас, общаясь со своими подружками или с другими дружками. У всех у нас есть имена, о которых мы не знаем и которые нам лучше не знать.

Тринадцатый недоуменно вздохнул. Он никак не мог сообразить, какого черта они тут делают, но это было в порядке вещей, когда работаешь на Адольфа. Там, кроме видеомагнитофона, и брать‑то нечего.

Скуззи сейчас с ним не было. Вряд ли Скуззи и так сидел бы здесь в это время суток, но его сейчас с ним не было. Вовсе не из благих побуждений Скуззи отправился в больницу навестить своего партнера. Этого партнера, Кирка, довольно серьезно покусал его собственный питбуль по кличке Биф. И Бифу удалось благополучно пережить этот инцидент. Кирк не захотел его усыплять. Сейчас Биф жил у брата Кирка, Ли, мрачно ожидая выздоровления и возвращения Кирка. «Прости и забудь», – сказал Кирк. Что было, то было. Кирк твердил, что сам спровоцировал собаку – слишком уж бурно он реагировал на горькое поражение «Арсенала» от киевского «Динамо», к тому же голы, забитые на чужом поле, ценятся в два раза выше.

Собравшись ехать за Скуззи в больницу Святой Марии, Тринадцатый напустил на себя соответствующий вид, но потом взглянул на часы и передумал, решив сначала съездить домой и выпить чаю.

Жаль. Чернокожий парень больше не может быть просто чернокожим парнем. Никто больше не может быть просто самим собой. Очень жаль.

 

Возьмите, к примеру, Ричарда. Это был один из рабочих дней Джины, поэтому мальчиками должен был заниматься Ричард. Сознательно и добросовестно (или наоборот: добросовестно и сознательно) он проделывал следующие процедуры: искупал, покормил, почитал, налил свежую воду в кувшин, дал Марко лекарство, снова почитал, запихнул в их влажные ротики две маленькие витаминки и поцеловал. Он целовал мальчиков при любой возможности. Он по опыту знал, что отцам следует почаще обнимать и целовать своих сыновей: из мальчишек, которых их отцы мало целовали и обнимали в детстве, вырастает потом всякая дрянь. Ричарда его отец совсем не часто обнимал и целовал. И Ричард для себя решил, что будет рассматривать свои отношения с сыновьями как чисто сексуальные. Он обнимал и целовал их, как только представлялся случай. Джина делала то же самое, но она обнимала и целовала детей, потому что ощущала в этом физическую потребность.

Когда мальчики были уложены, на кухню вышла Джина в ночной рубашке и пожарила Ричарду баранью отбивную, съела тарелку каши и пошла спать. Пока они ели, Джина успела от корки до корки прочесть какой‑то туристический буклет, а Ричард прочитал первые семь страниц тома «Роберт Саути – поэт‑джентльмен» – следующей книги, которую ему предстояло рецензировать.

Позже Ричард пошел в свой кабинет, собираясь посидеть еще пару часиков, выпить виски и покурить травку, попутно обдумывая новый поворот в своей судьбе. Но тут из комнатки, которую занимали мальчики (и из которой они стремительно вырастали), донесся отчетливый, словно выделенный курсивом, шепот: «Папа». Он заглянул к ним в комнату. Это был Мариус.

– Что ты хочешь?

– Пап, а пап, кем бы ты больше хотел быть? Автоботом или десептиконом?

Ричард прислонился головой к дверному косяку. Сегодня вечером близнецы – с их неуловимой, тончайшего плетения, жизнью – казались какими‑то особенно понятливыми и сообразительными. Еще раньше, в ванной, Марко поднял согнутый палец, увидев на батарее долгоножку. Ножки у нее были такие тонкие и длинные, что наводили на мысль о спортивных состязаниях для инвалидов, полных страсти и драматизма, о беге «на трех ногах», о беге в мешках, о беге с яйцом на ложке, зажатой во рту, об искренних взволнованных речах.

– Папа, это Человек‑паук?

Длинноногий папа стоял, склонившись над ванной.

– По‑моему, это больше похоже на Пауко‑паука, – ответил он…

А сейчас Ричард сказал Мариусу:

– Автобот или десептикон. Хороший вопрос. Как и многие из твоих вопросов. А знаешь что. Кажется, я выбрал.

– Кого?

– Больше никаких автоботов. Только десептикон, и никто другой.

– Я тоже.

– А теперь спи.

Ричард сел за стол, не зажигая света. Скрутил косяк, закурил, затем налил виски и сделал глоток. Ричард был вынужден много пить, когда курил травку, – чтобы бороться с паранойей. Чтобы противостоять этой невыносимой паранойе. Под кайфом ему временами казалось, что все телевизоры на Кэлчок‑стрит мягко стрекочут о нем, Ричарде Талле: экстренные выпуски новостей, посвященные его недавним фиаско; публичные обсуждения его безвестности. И сейчас он пил, курил, и ему было ни весело, ни грустно.

 

По‑настоящему серьезный разговор с Гвином произошел уже потом – в такси. Была половина третьего, небо – такого же цвета, как и тонированное ветровое стекло: верхняя половина – угольный карандаш и масло, а нижняя половина – свинцовые тона. Ричард попытался опустить стекло, чтобы удостовериться, так ли это на самом деле, но стекло медленно ползло вверх, настаивая на своем посредничестве. Пожалуй, это единственный способ увидеть Лондон таким, какой он есть, – смотреть на него из такси в полумраке июльского дня. Лондонские светофоры с их армированными стеклами – самые яркие в мире; они смотрят на вас красным оком гнева, желтым оком зависти и зеленым оком ревности.

Профиль сидящего рядом человека казался невозмутимым, и Ричард резко начал:

– Ты представляешь, эта женщина – она ведь думает, что она самая что ни на есть настоящая женщина… А на самом деле… – Он умолк. А вот Ричарду она как раз показалась чем‑то абсолютно противоположным. – Не замужем, надо полагать. От нее просто воняло старой девой.

Гвин посмотрел на Ричарда:

– Старая дева? А от всех неженатых мужчин, должно быть, воняет холостяками?

Гвин снова отвернулся. Печально покачал головой. Так нельзя говорить. И дело не только в приличиях. Ричард сделал вывод (возможно, неверный, может быть, он переусердствовал в своих умозаключениях), что Гвин имел в виду примерно следующее: нельзя говорить такие вещи, потому что совершенно очевидно, что все вокруг заражено мужчинами, которые действительно ненавидят женщин. Может быть, Ричард привел неудачный пример с пауками. Люди могли подумать, что он ненавидит только самок пауков. Или что он считает всех женщин пауками. Так или иначе, но Ричард решил не отступать.

– От нее так и разило старой девой. Хоть нос затыкай.

Гвин только отмахнулся.

– Я могу, если хочешь, тебе это описать. Представь себе огромные трибуны стадиона Уэмбли, сплошь заполненные женщинами с потекшим от дождя макияжем. Или…

Date: 2015-09-03; view: 252; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.006 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию