Глава третья. Тумбообразный Николай Михайлович Жаров, обладатель круглой лысой головы и бульдожьего загривка, сидел за огромным столом красного дерева

Тумбообразный Николай Михайлович Жаров, обладатель круглой лысой головы и бульдожьего загривка, сидел за огромным столом красного дерева. Сцепив руки‑кувалды в замок, он оцепенело смотрел на матовую поверхность столешницы, будто пытаясь разглядеть в ней скрытый, жизненно важный шифр. В маленьких отекших глазах бизнесмена стояли слезы. Он сидел так уже около часа. Секретарша Ира приложила глаз к замочной скважине, посмотрела на обреченно склоненную репу‑голову шефа, отошла от дверей: уже в который раз она не решалась потревожить благодетеля. Приняв наконец решение, Жаров хрипловатым голосом крикнул, глядя на дверь:

– Заходи уже, Ирина!

Секретарша, молодая брюнетка с пышной грудью и начавшими расплываться боками, что, впрочем, не портило ее, бесшумно просочилась в комнату.

– Иннокентия позови. Только по‑тихому, без всемирного оповещения.

Ира вышла, кивнув головой. Жаров встал – он оказался абсолютно квадратным – подошел к углу с иконами, начал креститься и бормотать слова молитвы.

Дверь отворилась, и на пороге возник худой старик с дугообразной спиной, в огромных уродливых очках, что держались при помощи бельевой резинки, обмотанной вокруг седой заросшей головы. Старик низко поклонился, не смея взглянуть на хозяина.

– Здравствуй, Кеша, – вкрадчиво сказал Николай Михайлович. – Садись, родной, – он указал на стул против своего стола, сам сел в опостылевшее ему за сегодняшнее утро кресло. – Я принял решение… Нам придется попрощаться…

Старик затряс головой, из его глаз хлынули неестественно обильным потоком слезы, которые он не мог вытереть под очками.

– Нет, нет… Николай Михалыч… я не смогу один… я погибну! Не гони, Михалыч, прости меня, прости‑и… – Мужчина повалился на колени, сдернул наконец очки, закрыв лицо руками.

Жаров, не шелохнувшись, странно смотрел на рыдающего: хищнически и затравленно одновременно.

– Ты ведь не просто предал меня, Кеш… Ты… уничтожил смысл всего, что я здесь создаю. Я потерял смысл… жизни… – и вдруг он сорвался на бешеный рев. – Ты единственный, кому я доверял без остатка, как отцу! Больше, чем отцу!!! И ты растоптал, обокрал! Ну зачем, зачем тебе эти миллионы, старый осел? Что ты собирался с ними делать, какую жизнь начинать, пропащий старикашка! – Николай Михайлович встал с багровым, кривящимся от сдерживаемых слез лицом, подошел к замершему на ковре старику, одной рукой, без усилий приподнял его за воротник и, приблизив яростные губы к дергающемуся лицу «осужденного», прошипел: – Отойди от меня, сатана…

Поджидая мать Нину возле церковной лавки – обычной пластиково‑стеклянной палатки, приткнувшейся к южной башне со стороны входа, подруги продолжили беседу о странной и так не понравившейся Люше Алевтине. Светка просвещала подругу:

– Ты думаешь, юродивые – это дурачки, психически больные люди или прикидывающиеся ими? Ничего подобного! Есть такое понятие: подвиг юродства. Подвиг, понимаешь? Это когда человек, вполне нормальный, более того – духовно зрелый, приближенный к Богу постом, молитвой, незлобием, бескорыстием, в общем, всеми возможными добродетелями христианскими, сознательно отказывается от своего разума! Добровольно!

– Честно говоря, я этого совсем не способна понять своим невеликим разумом, который, мне представляется, наоборот, нужно упражнять, – вздохнула Люша.

– Да, человеку, далекому от христианского подвижничества, вот как нам с тобой, понять это почти невозможно. Но на подвиг юродства даже благословляли в монастырях раньше. Вон там, видишь, в поле виднеется часовня? Это захоронение старца Адриана‑юродивого. Потом мы туда сходим. Когда‑то ведь здесь располагался мужской монастырь, и в нем более пятидесяти лет жил юродивый ради Христа, блаженный старец. Несколько лет назад он причислен к лику местночтимых святых.

– Но ведь наверняка были и есть люди, подделывающиеся под юродивых, актерствующие, – перебила благостное повествование Люша. – Да просто не совсем нормальные! Их вон полно в переходах метро. И Алевтина наверняка из их числа. Ей так удобно жить. Или ты всерьез веришь, что она – настоящая юродивая, святая, что ли?!

– Не думаю, – помолчав, изрекла Света. – Хотя неисповедимы пути Господни. И никто тут особо над этим не задумывается. Алевтину принимают такой, какая она есть – все в конечном итоге рассудит Господь. Но особое отношение матери Никаноры к ней – неслучайно. Алевтина при матушке лет десять, не меньше. Она пашет как вол двадцать четыре часа в сутки, никогда, подчеркиваю – никогда не болеет. Почти не ест и не спит. Ночи напролет молится. – Светка сделала значительную паузу: – Так подвизаются люди особые.

Люша не сдержалась, прыснула, глядя на патетическое лицо подруги.

– Ну, смейся, смейся, паяц, – Светка обиженно отвернулась.

– Слушай, тебе пора книги писать уже по духовному просвещению или самой в монастырь идти, – Люша серьезно и как‑то озабоченно посмотрела на подругу.

– Придет время – уйду. – Светка обожгла ее взглядом и просто, безо всякого пафоса сказала: – Будет Божья воля – уйду. Господь позовет – не посопротивляешься. Вот наконец мать Нина идет!

Улыбаясь, келейница бодро подошла к подругам.

– Простите, заставила ждать. С матушкой непросто – миллион указаний, и одно отменяет другое. – Монахиня развела руками, смущенно улыбаясь. – Сейчас зайдем в лавку, я тут хозяйничаю. Запремся и поговорим.

К Нине попыталась обратиться с вопросом подбежавшая чуть не вприпрыжку пожилая инокиня:

– Мать Нина, что со стиркой священнических облачений, я вот матери Таисии сколько говорю…

– Сестра Алла, Таисия всем этим уже занялась. Прачечная где? Вот и не грузи своими послушаниями других. Все! – В тоне монахини не было ни грамма агрессии.

– Спаси Господи! – пожилая монашка быстро кивнула и ретировалась.

– Какие бодрые вы тут, в монастыре. Даже самые пожилые матушки, – удивилась Люша.

– Это закалка. На самом деле не так уж все мы здоровы. У этой вот матери Аллы – сердце. У Калистраты, кстати, очень сильно болел желудок. Тяжелый дисбактериоз после зимнего гриппа, да еще гипотония – давление практически на нуле. Она иногда еле с постели вставала. Слабенькая, худенькая была. – Мать Нина, помрачнев, опустила голову, задумалась. – В общем, милостью Божией да молитвой держимся. А в миру с такими букетами болезней уже точно развалились бы. У нас даже с раком старенькие монахини очень подолгу живут.

Собеседницы вошли в нарядную, переливающуюся блеском стеклянных витрин, золотом икон и крестов, глянцем Пасхальных яичек, лавку.

– Располагайтесь, сестры. – Мать Нина, заперев дверь, проворно достала из‑за прилавка два высоких табурета. Подруги взгромоздились на них, а монахиня присела на низенькую скамеечку, превратившись в уничиженного ответчика перед возвышающимися судьями.

– Значит, так, я расскажу все, что знаю, – монахиня обхватила колени руками. – Потом ваши вопросы, и будем решать, как действовать дальше. Я вчера на исповеди все рассказала отцу Александру. Есть у нас один старенький протоиерей, вдовец. Служит редко, но я стараюсь исповедоваться у него.

– Да, я была у него на исповеди – замечательный батюшка, – поддакнула Светка.

– Он необыкновенно чистый, светлый человек. И мудрый священник. Словом, он благословил расследование. «Как же, – говорит, – с такими сомнениями всем нам тут жить? В анализах и вскрытии никакого греха нет. Не Средневековье, чай. А если подозрения напрасны – ничего. Эта бдительность нам простится. Все же делается из любви к матери Калистрате и истине». Значит, суть… – Нина, сосредоточиваясь, опустила голову, помолчала. Люша с умилением разглядывала белесые ресницы и бровки строгой матушки, делавшие ее по‑детски беззащитной.

– Фотиния, конечно, просмотрит все бумаги нашей казначейши, матери Евгении, – это я беру на себя, уговорю матушку, но, думаю, в бумагах искать нечего. Калистрату сознательно путала Евгения, зная настойчивость и проницательность новой экономши. Она действительно хотела ее отправить на разведку в московские лавки – их четыре. И на православную выставку на ВВЦ, где у нас постоянный стенд. Торгуют в основном женщины мирские – мы их, конечно, знаем, но не как своих родных сестер. К тому же происходит ротация – кто‑то заболевает, кто‑то не может или не хочет стоять.

Мать Нина стряхнула невидимую пылинку с прилавка, подравняла тонкие книжицы, выставленные в лоточке.

– Выручка вместе с записками и требами забирается из лавок каждые два дня. Тогда же подвозится и товар. Занимается этим наш водитель «газели». Он местный уроженец – Слава Мещеринов. Хороший парень. Верующий. Трое деток. Жена – воспитатель детского садика. Каждое воскресенье они в храме. Слава непьющий, расторопный, честный. Матушка ему, уверяю вас, платит очень щедро. Он совершенно не заинтересован жульничать. Да и как бы это у него получилось? Половину выручки не привезти? Так все сдается по отчетам и рапортичкам. Вступить в сговор с продавщицей? Не знаю. Не верю я в такой вариант. Думаю, с въедливостью Калистраты, а она и с электриками тут, и с газовиками, и с архитекторами разбиралась как заправская бизнес‑леди. Так вот Калистрата, на это и был расчет Евгении, нашла бы там кучу нарушений и, может, воровства. Но это стало бы той завесой, которая скрывала главное: пропажу. – Нина внимательно посмотрела на Светлану, потом на Юлю. – Пропажу ДВАДЦАТИ МИЛЛИОНОВ рублей из сейфа. – У подруг одновременно вырвался возглас изумления.

– Это деньги, пожертвованные нашим главным спонсором, настоящим благодетелем, – Нина перекрестилась, – на строительство паломнического корпуса.

Первой опомнилась Люша.

– А каким образом мать Евгения хотела скрыть кражу таких денег? Неужели лавки дают так много, что недостача нескольких дней, вдруг открытая, может оправдать десятки миллионов? И потом… Зачем вообще скрывать воровство из сейфа? Первым делом могут подумать на саму Евгению.

– Здесь труднообъяснимые причины. Евгения старая, очень преданная матери Никаноре, и не очень, как бы это… дальновидная раба Божия. Она давно как бухгалтер не устраивает матушку. Я подводила к тому, чтобы поставить казначеем другую сестру, подучив ее на бухгалтерских курсах, но мать Евгения упиралась и даже умоляла не делать этого, а потом… У нас здесь… Фотиния знает, все решает личная преданность матушке, молчаливость и смирение. Своя воля в монастыре отсекается. Это самое трудное. И самое главное.

– Но если батюшка благословил расследование, матушка обязана согласиться? – спросила Люша, встав с неудобного для нее табурета и потирая спину, расхаживая по нарядной лавке.

– Боюсь, что как полновластная хозяйка, настоятельница будет противиться расследованию до последнего, – покачала головой Светлана.

– Пока она об этом и слышать не хочет, – подтвердила мать Нина.

Люша вновь уселась на табурет, превратившись в фигуру беспристрастного слушателя. Монахиня заговорила очень тихо, низко опустив голову.

– Вчера мать Евгения покаялась перед матушкой. Рассказала о воровстве. Матушка почти не спит. Она сама измучилась от невозможности принять какое‑то решение. Я же знаю ее. Я вижу. Она очень сильная молитвенница. И, что бы ни было, приходит к единственно правильному решению. Иногда оно для многих лежит на поверхности, а матушка все «самодурничает», как нам кажется по неразумию. А иногда мы не видим того, что видит она.

– Мать Нина, – вступила баском Светка, – а у вас есть предположения, кто деньги‑то украл?

– Ни малейших, – Нина покачала головой.

– У кого были ключи от сейфа? – продолжила Света.

– Только у матери Евгении и матушки. К матушке в келью проникнуть, конечно, невозможно. На это не решится никто… Нет‑нет. А вот у Евгении можно было украсть ключ. Она очень рассеянной стала. Старенькая, хворая, словом, я говорила вам.

– Но ведь украсть – это одно дело. Другое – использовать. Значит, этот человек уже улизнул из монастыря. Не под подушкой же он держит двадцать миллионов. Это, кстати, много по объему? – Люша неопределенно поводила перед собой растопыренными руками.

– Рюкзак средней величины, примерно. Я уже думала над этим. Половина купюр тысячными, половина – пятитысячными. А насчет обыска… Об этом трудно сейчас заикнуться. Думаю, матушка распорядится после похорон. Из монастыря, кстати, никто за это время не уходил. Ни трудницы, ни сестры.

– Матушка, но ведь так тянуть нельзя. Вор скроется или спрячет деньги, если уже этого не сделал, – резонно заметила Люша.

– Ничего не поделаешь. Будем молиться, чтоб ситуацию управил Господь.

Мать Нина встала, поглядев на маленькие наручные часики: дешевенькие, с истертым черным ремешком.

– Матушка меня сейчас уже хватится. Я провожу вас сначала в келью, где наконец сможете отдохнуть, а потом – Бог даст, и с матерью Евгенией познакомитесь.

Нина уже торопилась, думая о чем‑то своем. Подведя подруг к башне, монахиня сказала:

– Ну, располагайтесь. Собственно, Фотиния тут все знает. – Она распахнула тяжелую дверь, ведущую в башню, кивнула и была такова.

Первое, что неприятно поразило Люшу, когда они вступили в низкое пространство коридорчика, из которого вверх вела винтовая лесенка, а слева был вход в келии первого этажа, – влажный и спертый, будто густой, воздух.

Вторым недоумением для Люши оказалось явление непонятного существа. Дверь, к которой уже протянула руку Света, вдруг распахнулась, и на пороге показалась маленькая, не более полутора метров в высоту, сухонькая фигурка. «Старичок?» – мелькнуло в голове Люши, так как она разглядела в тусклом свете седую коротенькую бороду и стриженную «под горшок» голову. «Нет, ребенок?!» Взгляд ее упал на крошечные ножки существа, обутого в резиновые боты пятилетнего ребенка. «Боже, что это?!» – чуть не завопила Люша, когда человечек приблизился к ним, и на вспаханном морщинами старческом лице с ломаным носом вместо правого глаза оказалась дыра.

В себя ее привел голос Светки.

– О‑о, Дорофеич! Хозяйничаешь тут?

– Там‑та, Христос Воскресе! Душ, там‑та, не работает уж третий день… текет, там‑та… Я прокладку, там‑та, да, четвертую, там‑та… меняю… Мобыть, с Божией помощью хоть щас, там‑та… – дребезжащий голосок человечка был вполне дружелюбен.

– Воистину Воскресе! – Светка троекратно ткнулась в щеки мужичка. – А ты узнал меня, Дорофеич?

– Там‑та… Нет пока, сестричка.

– Да Фотиния я! Помнишь, каблук мне в прошлом году прибивал, а я потом гвоздем поранилась, и ты плакал полдня, все жалел меня, прощения просил. – Светка засмеялась.

– Ой, матушка… матушка там‑та… Светочка, прости урку старого!

– Да кто старое помянет… – начала Светка, но тут уж расхохотались все трое.

– …тому глаз вон, – утирая слезу с единственного, левого глаза, закончил фразу Дорофеич. – Мне, там‑та, уж поминать старое никак, там‑та, никак нельзя!

– Да давай зайдем, Дорофеич, в келью‑то. – Света распахнула дверь.

Дорофеич замахал руками:

– Что ты, я и так уж тут битый час! Что ты! Мужескому, там‑та, полу никак нельзя, ты ж знаешь, матушка.

– Ну ладно, мы к твоей ночлежечке потом подойдем, повидаемся, Дорофеич. Это вот моя сестра Иулия, познакомься. – Дорофеич церемонно поклонился Люше.

Когда «сестры» оказались в большой темной комнате с низким, почти не пропускающим света окном, Люша, которую распирало любопытство узнать, что за явление такое этот Дорофеич, отвлеклась на разглядывание убогой обстановки. Света уже по‑хозяйски распаковывала сумку, поставив ее на крайнюю к входу, не занятую никем кровать. В шестнадцатиметровой комнате у входа стоял старый облупленный трехстворчатый шкаф. Такой мастодонт был отправлен Люшей на даче в прошлом году в костер, несмотря на беспрецедентное сопротивление Саши, кричавшего, что это раритет!

– Твой раритет уже лет пятнадцать как изъеден жучком, ни один ящик не открывается, дверцы не закрываются с моего рождения, воняет он старой несчастливой жизнью коммуналок и строек победившего социализма. Он не чета буфету дореволюционному из красного дерева, он фанерный, убогий. Не хочу с ним жить вместе! – уперлась Люша и победила, так как иначе Саше пришлось бы заняться сиюминутной реставрацией рассохшегося представителя советского мебелестроения. Вот примерно такой же затхлый и рассохшийся монстр давил своей мощью на входящего в келью. Слева, у окошка с микроскопической форточкой, в которую и кошке путь был заказан, стоял тоже старый и тоже обшарпанный стол. Все остальное пространство сырого и душного помещения занимали сколоченные из грубых досок кровати в два яруса. Люша насчитала восемь штук.

– Ну, чего ты? – подбодрила подругу Светка, уже вольготно устроившаяся на кровати и стягивающая с ног ботинки. – Занимай вон ту, нижнюю, вроде свободна, – она показала в дальний угол комнаты. Кровать эта и вправду не была занята, судя по свернутому, видавшему виды матрасу, почти притыкалась к узкой дверце.

– Там душ? – спросила Люша, подходя к двери и раскрывая ее. И душевая, и туалет были достаточно чистенькими. Из душа немилосердно сочилась желтоватая вода. «Ничего‑то этот Дорофеич не может сделать, видать, по‑человечески», – вздохнула Люша, и, закрыв дверь в санузел, спросила о том, что давно ее удивляло. – Слушай, а в монастыре что, ни одного зеркала нет принципиально?

– Да, матушка не благословляет вешать зеркала, но‑о… внимание! – Светка вскочила с кровати и босиком подбежала к шкафу. – Оп‑ля! – Открыв широкую створку, она отскочила в сторону, и в мутном с черно‑ржавыми наплывами зеркале Люша увидела сгорбленную фигуру маленькой послушницы. Из‑под платка этой сестры выбивался огромный пук золотых, кудрявых волос, что выглядело явным диссонансом строгому облику насельницы.

– Господи, это я таким пугалом выгляжу? – Люша стремительно подошла к зеркалу. Выглядела она и в самом деле …там‑та…ужасно. – А почему он все время говорит «там‑та»? – разглядывая синяки под глазами и неизвестно откуда взявшееся раздражение на лице, спросила Люша.

Светка расхохоталась. У нее‑то, по непонятной Люше причине, наладилось настроение.

– Это он нецензурную лексику заменяет. Массу слов‑паразитов он, по благословению матушки, заменил этим там‑тамом, – Светка заразительно расхохоталась.

– Дорофеич – легендарная личность. Тоже шестнадцать лет, как при монастыре ютится в домушке истопника, которым поначалу и был.

– Он сидел? Ну, говорил, «прости урку».

– Двадцать пять лет в общей сложности. С семнадцати лет по тюрьмам! – Светка почему‑то с большой гордостью подняла указательный палец. – Сначала за бродяжничество, потом – грабеж, потом – разбой. И еще добавили попытку убийства сокамерника. А между отсидками – бомжевал. Путешествовал по стране, как он формулирует. Ноги отморозил – стопы почти целиком ампутировали. Как у ребенка теперь, но ничего, он бойко на них скачет. А глаз – это другая история. Малолетки на Курском вокзале, говорит, выбили. Не хотел им Евангелие на поругание отдавать…

– Это он так говорит – поругание? – уточнила Люша.

– Да. Он и не такое говорит. Еще услышишь.

– И все, конечно, правда, – с извечным скепсисом заметила Юля.

– Ну, бо´льшая половина, думаю, да. А какая разница? Мне Калистрата рассказывала: он тогда, шестнадцать лет назад, замерзал под стенами в тридцатиградусный мороз. Сестры отмыли, вылечили. Матушка, кстати, приняла его не сразу, негодовала: «Кто пустил ночью в запертую обитель?» Нина хорошо тогда ответила: «Господь пустил». Ну, Никанора и остыла. «В приемник, говорит, его. В приют!» А какие приюты тогда‑то, в девяностые? Их и сейчас‑то для бомжей почти нет. А тогда, казалось, полстраны бомжует.

Светка пошарила в сумке, нашла тапочки с умилительными зелеными помпонами, надела.

– Дорофеич, он такой же атрибут обители, как вот эта башня, – Светка повела рукой. – Если его нет на службе, матушка посылает узнать – не заболел ли? Если сломалась розетка, упало дерево, потек душ – все он, Дорофеич. Поначалу отапливал монастырь, пока печки не заменили на АГВ, потом – чистил территорию. А теперь – все делает. Все, что нужно. От охраны до прокачки тормозов на машинах.

– Судя по душу и твоему башмаку, тормоза доверять ему небезопасно, – Люша с улыбкой покачала головой. Какое‑то время подруги молча распаковывали вещи, устраивали постели. – А где паломницы? – спросила Юля, когда они уже собрались покинуть свое пристанище.

– На послушаниях. Сюда приходят, вернее, приползают на пять‑шесть часов поспать. И все! В полшестого – молебен, полунощница. Потом – литургия, завтрак и понеслось…

– Ужас. Просто ужас, – со священным трепетом в голосе резюмировала Люша.

Погода начала портиться. Когда подруги вышли из неуютной башни, небо заволокло серенькими клочковатыми тучами, собирался затяжной дождь. Мягкий южный ветерок сменился на север‑западный, пронизывающий. И, будто вторя погоде, к новоявленным трудницам с побелевшим, встревоженным лицом шла мать Капитолина, которая, помнится, по‑генеральски командовала в трапезной.

– Сестры, Тамаре Ивановне – матери Калистраты плохо стало. Ждем «скорую». А вас ждет к себе матушка Никанора. Она в сестринской трапезной с матерью Ниной. – И, понизив голос, с отчаянием добавила: – Помоги нам всем Господь!