Глава вторая. Аккуратная бородка‑эспаньолка, отменный песочный костюм, идеально гармонирующий с рыжеватыми волосами

Аккуратная бородка‑эспаньолка, отменный песочный костюм, идеально гармонирующий с рыжеватыми волосами, в правой руке – небольшой портфель желтой кожи, благообразный и респектабельный Юрий Никифорович неторопливо шествовал по аэропорту Мадрида – Барахас, с удовольствием поглядывая на причудливо изломанную крышу этого внушительного сооружения. Зайдя в туалет и запершись в кабинке, путешественник достал из нагрудного кармана тоненький телефон, вынул сим‑карту и спустил ее в унитаз. Споласкивая руки, снисходительно улыбнулся молодчику‑торопыге в дредах, который едва донес себя до писсуара. Тщательно вытирая руки листиками салфеток, неуловимым движением обмотал телефон бумагой и бросил мокрый комок в урну. Туда же отправил торчащий из кармана рекламный проспект, «случайно» взятый в самолете. Яркий буклет идеально спланировал, закрыв собой ворох бумажек. Выйдя из туалета и удовлетворенно вздохнув, Юрий Никифорович посмотрел на электронные часы‑табло – до рейса в Каракас уйма времени, и можно спокойно перекусить. Неужели еще каких‑то пять‑шесть часов, и его встретит жаркая Южная Америка! Как он не навидел зимний мрак и холод своей «милой» Родины, не оценившей таланта, чутья, масштаба художника. Теперь‑то он будет иметь возможность предаться любимому делу – писать, писать, писать до изнеможения… И не нужно отныне ковыряться в старых рассохшихся досках, с умным видом впаривая сомнительный товар таким лохам, как этот, с люмпенской рожей. Впрочем, что Всевышнего гневить, этому‑то как раз спасибо надо сказать – он уложил окончательный, недостающий камень в финансовый фундамент будущего благополучия, творчества и свободы художника. «Триста тысяч евро – (без каких‑то копеек, так и быть, примиримся), неплохой финальный аккорд, ей‑богу. А до Венесуэлы тебе, браток, не добраться, хоть ты, по всем приметам, и бывший комитетчик. И хватит, хватит о прошлом – вперед, к солнцу!» – Юрий Никифорович по‑мальчишески перекинул портфель в другую руку и замурлыкал фривольный мотивчик…

В левом приделе Голоднинского собора во имя Спаса Вседержителя, в притворе которого замерли, войдя, подруги‑сыщицы, стоял маленький гроб. Лицо покойной инокини было накрыто особым покровом, «наличником», руки сложены крестом. Возле гроба, на низкой скамеечке, сидела женщина. Она то припадала губами к рукам покойной, то замирала. Мама прощалась со своей дочкой, Клавдюшей. Милой, строптивой, единственной. Ставшей монахиней Калистратой, которую так рано, так страшно рано призвал Господь…

Люша скорее почувствовала, чем увидела мгновенное движение Светланы и перехватила ее истеричный порыв к гробу. Света беззвучно рыдала. Люша грозно прошептала ей в самое ухо:

– Ты верующая или что? Опомнись! Посмотри на монахинь!

Сестры, увенчанные высокими клобуками, в струящихся мантиях, молились в правом приделе чернокрылой стайкой. Три монахини – совсем старенькие – сидели на скамеечках, уронив руки перед собой, перебирая длинные четки. Большинство стояли недвижимо, медленно крестясь и низко кланяясь в унисон на «Господи помилуй» и «Подай Господи». Одна монахиня, крошечная, кругленькая, вперевалочку обходила подсвечники – убирала огарки, переставляла одной ей понятным порядком свечи. Настоятельница – суровая, сухая, натянутой струной высилась над сестрами. Люша заметила, что не все сестры в монашеских облачениях. Некоторые – в черных платьях и платках, скрывающих лоб и щеки. Это послушницы. Особое внимание привлекала одна – немолодая женщина, стоявшая почти вплотную у алтаря. Она то запрокидывала голову и широко крестилась, то складывалась почти пополам в поклоне, выказывая недюжинную гибкость.

«А‑а, вот она – Алевтина блаженная», – вспомнила Люша Светкин рассказ о послушнице, которая была на особом счету у матушки.

Светлана утерлась кончиками платка, меленькой поступью подошла к центральной храмовой иконе – прикладываться. Настоятельница заметила паломницу, узнала и пронзила взглядом. Светка в пояс поклонилась матушке, да так, дугой – и вернулась на свое место у входа.

– Поздно мы… – зашептала она Люше. – Сейчас уже Евхаристический канон. Всю службу профукали.

– Еще настоишься. Лучше думай о деле.

– Тут дело – молиться.

– Ну, молись, а в милицию, или, как ее… в полицию когда? Когда все улики в землю? Вот радость‑то убийце! Ты хоть понимаешь, что он, возможно, тут сейчас, в храме?

На подруг стали зыркать немногочисленные прихожане: в гулком храме был слышен каждый шорох.

Женский хор звучал высоко и сдержанно строго. «Как хорошо, что нет итальянщины, надрыва. Ах, это особое, не сравнимое ни с чем монашеское пение! Хорошо…» – Люша незаметно для себя погрузилась в службу. И сердце летело к горнему и рука сама клала кресты.

Наконец Святые врата раскрылись и священник вынес Чашу: «Со страхом Божиим и верою приступите». Вся церковная жизнь, весь смысл христианства – в этом мгновении: в причастии – приобщении верующих Телу и Крови Христа. Перед чашей «храм» склонился в едином поклоне. Разглядев священника, заученно «рапортующего» молитву с амвона, Люша потеряла весь мистический настрой. Ей показалось, что перед ней в облачении – голливудская кинозвезда! Нет, в самом деле, этот маленький молодой попик поразительно походил на секс‑символ Голливуда, прославившегося ролью «артистического» пирата. Люша даже заозиралась по сторонам: «Почему никто не удивляется? Не воздевает недоуменных бровей? Отнюдь». Храм благоговейно внимал происходящему. К причастию подходили монахини, потом – прихожане. Попик безучастно причащал: «…монахиня Серафима, …раба Божия Мария, …раб Божий Владимир…».

– Это кто? – Люша дернула за рукав Светку, которая истово прикладывалась ко всем подряд храмовым иконам.

– Где?

– Да священник этот, кто?

– Это отец Иов – очень строгий иеромонах.

– Да что ты говоришь!

– А чем он тебе не угодил? – оскорбилась за батюшку Света.

– Да он лопается от самодовольства и похож как двойник на Джонни Деппа. Монашкам твоим к нему приближаться, по‑моему, непользительно.

– Ну, ты совсем озабоченная. Во как тебя бес‑то крутит! – Света отпихнула Люшу, насупилась. – Нужно к Калистрате подойти. И маме ее соболезнование выразить.

– Вот панихида сейчас начнется, ты ж сама сказала, тогда и подойдем.

– Да‑да, – кивнула Светка, морщась от подступивших слез.

После целования креста молящиеся перешли в левый придел, к гробу почившей сестры, где стоял поминальный столик – канун. Света успела похристосоваться с матерью Ниной – некрасивой, но удивительно милой монахиней, с открытой улыбкой и теплым взглядом.

– Подойди, поклонись сестре Калистрате, – шепнула она Свете.

Та кивнула, шмыгнула носом:

– Да‑да.

Юля наконец дала волю слезам, глядя на свою несчастную подругу, припавшую к гробу монахини. Света поцеловала руку у безучастной к происходящему мамы Калистраты‑Клавдии, что‑то шепнула ей и, уткнувшись в ладони, отошла. Отец Иов служил панихиду вдохновенно. Зычным баритоном он четко произносил слова, прекрасно пел. Все сестры беззвучно плакали. Люша раскаивалась в резких словах, которые произнесла сгоряча по отношению к монаху. «Вечную память» подхватил весь храм – мощно, искренне! Люша обратила внимание на монахиню, которая пела первым голосом на высоченной ноте: лицо восточной красавицы – гордое, с причудливо изломанными нитями бровей, точеным носом, огромными, каких, кажется, и быть не может, черными глазами‑омутами. Она была тонка и высока, и в ее взгляде горел вызов, ярость, решимость на что‑то отчаянное, непоправимое. Люша хотела спросить у Светки про диковинную монахиню, но ее захватила проповедь отца Иова. «Путь любого верующего человека – это голгофский путь! – Голос священника гремел, отражаясь от расписного купола. – Каждый из нас должен взять свой крест и идти за Христом. Распинаться вместе с ним. Приносить себя в жертву вместе со своими немощами и страстями. А крест монашеский тяжелее во сто крат. Сестра наша во Христе Калистрата была истовой, горящей крестоносицей. У таких, особых избранников Божиих, и особый путь. И особый уход… Мы, православные, не верим в случайности. Все предопределено промыслом Божиим. Господь заботится о нас и знает, когда нас призвать. Скоротечная болезнь оборвала светлую, исполненную трудов жизнь инокини Калистраты. И теперь чистая душа сестры нашей в чертогах Отца милосердного. И мы молимся о ней, прося и ее молитв за нас, грешных, у Престола Божия, где, верим, упокоится душа ее».

Проповедь категорически не понравилась Люше: «Значит, “скоротечная болезнь”, отец Иов… Так вы здесь решили окончательно».

Из задумчивости ее вывело Светкино взволнованное тарахтение:

– Пошли к матушке, благословимся, и в трапезную.

– А поговорить всерьез, когда с матушкой можно?

– Это все мать Нина должна решить. Только она, ее келейница, к ней вхожа. Только она.

Светка, с несвойственной ей экзальтацией, потянула Люшу к группке прихожанок, окруживших настоятельницу у ступеней храма. Сложив руки ковшиком, Светлана кинулась на поклон к Никаноре. Та милостиво протянула для целования игуменский крест, висящий на груди.

– Приехала проститься с сестрой Калистратой? Да, неисповедимы пути Господни. Тридцать пять лет и… сердце. Непоправимо. Но на все воля Божия. Проходи, Фотиния, в трапезную. Сейчас обед – угостим, чем богаты.

– Матушка, – зачастила Светка, кивая головой, словно заводной болванчик, – благословите и сестру мою родную, Иулию. – Кулаком она подпихнула Люшу к Никаноре. – Она тоже мать Калистрату знала. И готова в эти тяжелые дни помочь обители. Пожить тут, поработать во славу Божию. Помолиться‑потрудиться. Она, знаете, отменная садовница, просто отменная, а ваши цветники, я знаю, нуждаются…

Настоятельница, не дослушав балаболку, повернулась к растерянной Иулии и протянула ей величественно крест. Люша склонилась перед игуменией со сложенными руками – правая поверх левой, как учила ее Светка. Потом поцеловала крест, украшенный драгоценными камнями, и робко посмотрела в испытующие, холодно‑серые глаза матушки.

– Оставайтесь. Да‑да, поселитесь в северной башне – мать Нина покажет.

И настоятельницу оттеснила толпа нетерпеливых богомолок.

– Ну, «родную сестру», положим, я съем, в этом есть резон, хотя из меня твоя сестра что из муравья бронтозавр, а вот на кой… хрен ты про цветники завела? – набросилась Люша на подругу, когда та повела ее к трапезной, низкому кирпичному корпусу, видневшемуся за березами в дальней части монастыря.

– И в этом резон! Вдруг нам придется остаться на неопределенное время? Да и потом – в монастыре не принято сидеть без дела, в любом случае нужно взять какое‑то послушание. Так что тебе лучше? И пообщаться с сестрами, и разговоры приватные послушать. Смотри, где у них самая здоровенная и неухоженная клумба – у сестринского корпуса! – Света показала рукой на белый трехэтажный дом, встроенный в монастырскую стену с южной стороны монастыря.

Топография Голоднинской обители была проста. Входили на территорию обители или через массивные центральные ворота, что «разрывали» западную стену, или через маленькую калитку «для своих» в юго‑восточном углу монастыря, которая позволяла насельницам сразу оказываться у сестринского корпуса. Калитка эта была сделана, когда в обители наладилось подсобное хозяйство. Огороды и скотный двор примыкали к монастырю с восточной стороны. Величественный собор Спаса Вседержителя возвышался почти в центре монастырского ансамбля, немного смещаясь к восточной стене. К северу от него была выстроена всего пару лет назад белоснежная колокольня. В северо‑восточном углу находилась трапезная – ее построили также недавно, еще не успели оштукатурить: паломников прибывало с каждым годом все больше, и в сестринской трапезной принимать всех было уже невозможно. Планировалось и строительство паломнического корпуса вдоль северной стены, а пока всех приезжих селили в башнях, что стражами высились по левую и правую стороны от ворот. Башни также называли по сторонам света: южной и северной. Южная – находящаяся ближе к сестринскому корпусу, несла еще и хозяйственные функции – тут был склад, мастерские. Северную же целиком занимали келии паломниц. (Прихожан мужеского пола, понятное дело, в стенах монастыря не селили. Если таковые изредка и приезжали сюда на несколько дней, им приходилось договариваться с жителями ближайшей деревеньки с необъяснимым, как часто это в России водится, названием «Ноздри».)

– Свет, ты же понимаешь, что у меня – сезон!!! – возопила импульсивная Шатова, потрясая ручками над головой. – Самое горячее время – посадки, копка. Парники не накрыты, что просто катастрофа! Я не могу тут долго находиться. Это просто невозможно! И потом – Сашу нельзя оставлять надолго, знаешь ведь… – Люша запнулась. Уж слишком неприятной была эта тема. Знакомая, если не сказать, родная для каждой русской семьи: «ЗАПОЙ».

– Юлюш, я понимаю. – Света обхватила сильными ладонями детские кулачки подруги. – Я виновата, втянула тебя. Но, может, все за пару дней разрешится, и тогда…

– Я уверена, что разрешится все совсем не скоро, но наша цель – только дать толчок расследованию. Просто настоять на нем! Тут же никто не хочет видеть очевидного! Ты слышала слова матушки, священника? «Несчастье. Бывает…». Но ведь мать Нина ясно дала тебе понять, что никаких поводов к приступу не было. Конечно, мы можем и ошибаться. Действительно, сердце, тромб, Бог знает, что еще. Но ПРОВЕРИТЬ надо! А никто ничего, насколько я понимаю, проверять не собирается. И это самое противное! И подозрительное, кстати. Значит, как происходило все, по словам Нины, повтори еще раз?

– Ужин был поздний. – Света, сосредоточиваясь, почесала макушку, сдвинув платок. – Да, поздний, так как после службы матушка оставила хор в храме – что‑то там они нахалтурили, а Никанора и сама ведь регент.

– Понятно‑понятно…

– Так, где‑то к половине одиннадцатого все разошлись по келиям. Калистрата была трапезарной – то есть накрывала и убирала. Ей помогала мать Евпраксия. Ну, самая старенькая, она вообще с двумя палочками ходит. Странно, как ей вообще это послушание выпало, она все больше в храме, за ящиком сидит, торгует. Калистрата вроде бы отпустила ее пораньше спать, сама убирала и мыла все одна, и в келью чуть живая пришла около полуночи – это говорила Нине послушница Елена – она в одной келье живет с Калистратой.

– Вот, кстати, кого надо подробно расспросить.

– Так Нина ее трясла, а та только ревет и талдычит, что Калистрата пошла в душевую – согреться, мол, хочется. Колотило ее всю. А Елена уже в кровати была. У самой молитвослов от усталости из рук вывалился, едва ночник погасила – отключилась, а проснулась от того, что мать Нина распахнула дверь в келью – кричит, что кому‑то в душе плохо стало, вода хлещет, а никто не отзывается. Елена вскочила, завопила, что Калистрата там, ну и началось – дверь ломали, Клаву выносили… – Губы у Светы предательски скривились, но Люша пресекла приступ плача своим коронным жестом – рубящее движение ладони перед самым лицом собеседника.

– Короче, на нашей стороне – Нина, Елена и мама Клавдии. Мы обязаны, ОБЯЗАНЫ, – еще два категоричных, будто подводящих черту маха ладонью, – рассказать обо всем матери бедной монашки. В конце концов, матери решать, обращаться в полицию или нет.

Подруги подошли к трапезной. У ее крылечка стояло две лавочки. Одну занимала группка паломниц – пять румяных тетушек в пестрых юбках. На коленях у самой молодой сидела двух‑трехлетняя девочка, сосредоточенно посасывающая просфору. Тетки смущенно озирались, видно, впервые были в обители.

– Христос воскресе! – Светка поприветствовала богомолок.

– Воистину воскресе! – радушно ответили те.

– Посидим пока. Сестры позовут, как все готово будет, – сказала Светка, и подруги присели на пустую лавку.

– А врач просто констатировал смерть. Предположительно, от сердечного приступа, так? – тихо спросила Люша.

– А вот это самое интересное, – шепотом отвечала Света. – Во‑первых, «скорая» ехала больше часа. Это поразительно, учитывая, что станция «Скорой помощи» находится в трех километрах отсюда, рядом с железной дорогой. Во‑вторых, мать Нина намекнула, что врач был… не того.

– Не в себе, что ли?

– Да пьяный!

– А‑а, ну это мы понять можем. Как же, ночь на дворе, а вы хотите, чтоб русский эскулап был еще и трезвый.

– Да не ори, – шикнула Света. – Все мы узнаем от Нины после трапезы.

– Да, потрапезничать не мешало бы, – вздохнула Люша, которая ела по пять раз в день. Вернее, не ела, а, как говорил Саша, – «клевала». Впрочем, мама Юлечки определяла по‑другому: «Только аппетит себе портила».

– Ой, хо‑хо‑нюшки, хо‑хо! – сухопарая улыбчивая послушница черным тайфуном подлетела к трапезной. – Сейчас, сёстрочки мои, сейчас, родненькие! Все покушают, все милостью Господней насытятся, всех обласкаем, всех, всех согреем. – Она скорогово´рила и кланялась на все стороны. И говорила, и кланялась, и улыбалась. Черный сметливый глаз из‑под платка стрелял то в одну паломницу, то в другую. – Изголодались‑то все. Все мы изголодались по милости Божией, по пище нетленной. – Глаз остановился на Светлане. Послушница выпрямилась – в улыбке сверкнули все тридцать два отменных зуба. – Фотиния‑краса! Приехала голубица‑трудница наша, Христос воскресе, сёстрочка моя! – Светлана расцеловалась с бойкой послушницей. Люша только сейчас поняла, что женщине не менее пятидесяти пяти, а то и шестьдеся лет.

– Здравствуй, сестра Алевтина, рада видеть. Вот, узнала, приехала с Калистратой проститься.

– О‑о‑ой, лукавый нас искушает, ох проклятый, про‑кля‑тый‑то! – Алевтина истерично заголосила и упала на колени, обернувшись к храму и закрестившись. – Не уберегли сестрицу‑голубицу, довели, довели до беды. Вина, вина, грех на нас. Ох, грех, грех, грех… – Алевтина зашлась в исступленном кидании лбом о землю.

Богомолки изумленно молчали, наблюдая театральную сцену, так уродливо разрушившую обстановку благости и тишины. Дверь в трапезную распахнулась – на крылечке показалась молодая монахиня в очках и светлом апостольнике:

– Алевтина, ступай на кухню! Подавай на стол!

Алевтина подскочила и, улыбаясь, как ни в чем не бывало, исчезла за дверью трапезной.

– Сестры, проходите, – обратилась монахиня к паломницам. – Раковины слева, столы – справа. Сумки не оставляйте. Вешайте на спинки своих стульев: тут проходной двор. Ничего не убирайте после еды – в кухне теснота, трудниц хватает. Фотиния, пропой со всеми молитвы. Ну, Спаси Господи! – скомандовав, как заправский генерал, деловитая невеста Христова исчезла в трапезной.

– Мать Капитолина. Благочинная монастыря. И церковный порядок, и внешний – на ней. Монахиня строгая, но добрая, – сочла нужным пояснить Светлана паломницам, и женщины потянулись к крылечку.

В большой и светлой комнате, с голубыми стенами и розовыми невесомыми занавесками на отмытых до блеска окнах золотом, жемчугом и парчой переливались вышитые иконы в «красном углу»: в монастыре была золотошвейная мастерская. Несколько икон (одна особенно бросалась в глаза – огромная, ростовая Спасителя) были развешаны по стенам. В простенке между окон висел портрет Патриарха. Под ним, размером поменьше, – портрет местного архиерея, заросшего бородой до глаз строгого старца.

За дальним от входа столом уже допивали компот рабочие в спецовках – молодые русские парни. Еще постом матушка затеяла стройку большого кирпичного коровника, который бы заменил потрепанные сарайчики для скота, и наняла местных мужиков, хотя и таджики были готовы и за меньшую плату потрудиться «во славу Божию!». Но Никанора проявила бескомпромиссность и, невзирая на угрозу запоев и неорганизованности, привлекла местных парней, двоих из которых уже успели окрестить. Остальные вроде бы и так были крещеными. При появлении паломниц строители повскакивали с лавок, наскоро перекрестились и заспешили из трапезной.

Пропев перед иконой Спаса положенные молитвы перед вкушением пищи (Юля стыдилась, что знает только «Отче наш», слова «Богородицы» подхватывала вслед за Светкой), паломницы без промедления стали рассаживаться за накрытыми столами. Вскоре к ним присоединились и другие богомолки, живущие и работающие в монастыре. Постепенно трапезная наполнилась женским приглушенным говором, грохотом выдвигаемых лавок, стуком ложек. Монастырь сегодня кормил больше тридцати паломников. Голоднинская обитель была, если не образцовой, то очень крепкой в хозяйственном плане. Монастырь имел свою пасеку и скотный двор, пек хлеб, запасал огородные и лесные дары. Это доказывал и ассортимент кушаний, которые подносили и подносили две насельницы: уже известная нам Алевтина, по‑прежнему молниеносная, но теперь совершенно молчаливая, и молоденькая инокиня, просто стебелек на ветру, сестра Варвара. В мисках и мисочках были разложены: капуста «Провансаль» со свекольным соком, бусинками клюквы, тмином и лавровым листом; тушеная капуста с рублеными яйцами, ярко‑оранжевые желтки которых были похожи на кусочки апельсинов; соленые бочковые маслята и рыжики; маринованные лук, свекла, огурцы, крошечные зеленые помидорчики, острые перчинки и розовые головки чеснока, величиной с хорошее яблоко. Среди всего этого возвышалась горка гречневой каши, прожаренной с луком, морковью и зеленью. Селедка, по «лодочке» на два угла, была густо засыпана зеленым луком, который выращивали в большом количестве, как заметила Люша, тут же, на подоконниках в трапезной. Хлеб, кирпичиками, сероватый и золотистый, с крупными ноздрями, монахини также выпекали сами. Мягкий козий сыр украшали веточки петрушки и маслины величиной с фалангу мужского большого пальца. Маслины, пожалуй, были единственным покупным продуктом на этом столе. Блюдо с дымящейся разварухой‑картошкой, политой щедро топленым маслом, венчало это закусочное изобилие. Из холодных напитков сестры предлагали гостям свой клюквенный квас, квас медовый, отвар из сушеных яблок и слив, и молоко: в зеленом кувшине коровье, в красном – козье.

– Это ты еще в праздник не была, – сказала Светка, очень довольная восторженной реакцией подруги. – Жюльен из осетрины не пробовала? А королевские креветки в кляре? Ничего, все впереди.

Крутобедрая супница, принесенная Алевтиной, испустила умопомрачительный запах приправ, и послушница бойко заработала половником, разливая по белоснежным тарелкам фасолевый суп с черносливом.

Одна из паломниц, пожилая улыбчивая тетка, закатила глаза, проглотив первую ложку:

– Ммм… Вот что такое базилик, товарищи мои. Точно, базилик они кладут, просто чудо.

– Тут сестры, теть Валь, а не товарищи, – поправила ее паломница помоложе.

– Да я и говорю – сестры мои, это все просто чудо Божье.

– Да потому что с молитвой готовют, с молитвой ростют, с молитвой обихаживают нас тут. Слава Богу! – Прошамкала с другого конца стола самая старенькая из богомолок, со сливовым носом, и, засунув в беззубый рот огромный ломоть серого хлеба, широко перекрестилась.

А «стебельковая» Варвара (так ее уже окончательно нарекла про себя Люша) тащила гору румяных рыбных котлет в плоской тарелке.

– Мяса мы, как вы знаете, не едим, – зазвенела она высоким голоском, ставя тарелку на стол, – но про наши котлеты владыка хотел целое расследование устраивать: «Из мяса вы их лепите и точка!» Во как! – И она смешно задергала носом и засмеялась беззвучно. – А просто когда готовит мать Татьяна, она для сочности и сдобы творожку кладет в фарш, ну и сорта рыбы подбираем мы невонючие – треску, судака. Ну, Ангела за трапезой!

Сладкий стол поразил богомолок не меньше, чем горячий. Три сорта меда, яблочные и вишневые цукаты, коврижки на меду и сливовом сиропе. Тертая с сахаром малина и черная смородина, варенье клубничное и кабачковое: Люша знала, что в него необходимо добавлять цедру, и тогда вкус и аромат будут отменными. Но особенным вниманием за столом пользовались молочные деликатесы. Такого масла, творога и сметаны Люша не пробовала НИ‑КО‑ГДА. Да если нафасонить их на коврижку, да сверху полить вареньем, да с липовым и мятным чаем…

– Да‑а, товарищи мои, – со значением повторила за паломницей «тетей Валей» Шатова, – после такого пиршества не то что двигаться, дышать сложно. Хочется вот так же, как девочка, что сосала просфору перед обедом, а теперь сладко спит, сытая, на руках у матери, разнежиться, подремать часок.

Тихонько переговариваясь, паломницы допивали чай, а Алевтина с Варварой молниями носились у стола, собирая посуду. Вдруг Алевтина замерла с кипой десертных тарелок и чайных блюдец, перевалила их мастерски на одну руку, а другой выхватила из кармана юбки бьющий колокольным звоном мобильный телефон.

– Да, матушка моя, да‑да… Да, мать Никанора, полночи буду. А как же, полночи в храме на Псалтири. Да не надо Ирине, пусть отдыхает, еще намучаются эти дни, не надо, я сама. Не в первый раз. По пять часов бывалоча на Псалтири, и потом легче бежится на послушания, душа так сама и летит, летит. Простите, простите, говорливую дурр‑ру, простите, дурр‑ру грешную, бестолковую. Вот хоть кол на голове теши, никак не могу кратко, никак, матушка моя Никанорушка. Болтлива, невоздержанна на язык змеиный, грех пустословия, грех! Да‑да‑да! За него кару приму, за него. Прости Христа ради…

Из трубки уже давно раздавались гудки отбоя. Покачнувшись, Алевтина чуть не уронила тарелки на пол, но удержала, перехватила на две руки и, бросив мешающий телефон на стол, понеслась в кухню. Люша чуть не подпрыгнула, взглянув на аппарат, аж закашлялась от неожиданности. На столе красовался новенький, в стразах (Господи помилуй!) телефон одной из самых дорогих фирм. Примерно такой Люша видела у своей соседки – коннозаводчицы. Трубочка тянула тысяч на двадцать пять. Впрочем, через минуту к столу подлетела Алевтина, схватила аппаратик, сунула в карман.

– Ох, опять подарок прихожанки нашей бросаю куды ни попадя, дурр‑ра‑дурища старая! – И, наклонившись вдруг к самому уху Иулии, пытавшейся сохранять олимпийское спокойствие и сдерживать кашель, зашептала, брызгая слюной. – Под тысячу долларов игрушку одна «новая русская» богомолка на День Ангела подарила! Молись за меня, говорит! Видал‑миндал?! А за что? Какая из меня молитвенница? За что мне, ехидне безродной, такое‑то? Да на мне одна рвань да голодрань! Да на что он мне вообще‑то сдался?! Да мне ж ни‑че‑го, мне сено только под голову на пару часов, да глоток воды, да… Господи помилуй, Господи помилуй, Господи… – причитая и крестясь, Алевтина в привычной манере, броском, исчезла из трапезной.

– Что‑то ваша блаженненькая так оправдывается передо мной? – Юля, глотком опрокинув в себя полчашки чаю, старалась говорить как можно тише, склонившись к самому уху Светланы.

– Это ее привычная манера, особенно с незнакомыми. Уничижаться, орать, биться. Юродивая – одно слово. А подарки не ей одной тут дорогие дарят: приедут богатенькие грешники, расчувствуются – и жертвуют. Одна шубу оставила – да‑да, норковую. Ее матушка куда‑то сплавила. А этой, видно, телефон. Да она его или потеряет, или отдаст кому – вот помяни мое слово.

– Придуривается эта ваша Алевтина талантливо. Актерствует, это же видно и это очень противно наблюдать, надо сказать.

– Ну все, все – засиделись за столом. Сейчас на улице я тебе все расскажу про Алевтину, и пора нам с Ниной встречаться. – Света поднялась, сигнализируя, что пора трапезничающим и честь знать.

Паломницы, разморенные сытным обедом и припекающим в окна солнцем, нехотя вылезали из‑за стола, громыхали лавками, бесформенной кучей вставали на молитву после еды, повернувшись к иконе Спаса.