Глава 8. Оставшись один, Миллер закурил и налил себе коньяка

Оставшись один, Миллер закурил и налил себе коньяка. Он страшно нервничал, но вовсе не потому, что только что засветил по физиономии непосредственному начальнику и этот поступок, наверное, поставит жирный крест на его карьере. Придется уволиться, этого требует элементарная порядочность, а после того как его прокатили с заведованием, хорошую работу он вряд ли найдет. Весь научный мир знает, что у него нет нужных связей, а значит, на руководящей работе он бесперспективен. А если Максимов еще и расскажет о том, что Миллер его ударил… Кому нужен работник, готовый, чуть что, пустить в ход кулаки?

Но самым ужасным в этой ситуации была отнюдь не перспектива потерять работу.

Таня – жена Максимова! Вот это был страшный удар! Миллер уже более или менее свыкся с мыслью, что она принадлежит другому, но знать, что этот другой – Максимов, было выше его сил.

Как такое возможно? Добрая, отзывчивая, чистая женщина – и рядом с ней такой урод? Как ей удалось сохранить уравновешенный характер и доброжелательность в браке с ним? По глубокому убеждению Миллера, нельзя было быть женой Максимова и одновременно хорошим человеком.

«О Господи, они же вместе спят! – Он почувствовал, что ему в сердце вогнали бетонную шпалу и с хрустом повернули. – Целуются и занимаются сексом!»

Часть омерзения, которое он испытывал к Максимову, перекинулась на Таню. Она утратила для него ореол женской чистоты. Разумеется, она ни в чем не виновата перед своим мужем. Несмотря на грязные максимовские намеки, Таня была ему верной и честной женой. Но как она могла?!

– Ну и черт с ними обоими! – сказал Миллер вслух и залпом выпил. – Таня имеет право жить с кем хочет. Если она выбрала подонка Максимова, это ее личное дело. А я не могу любить такую женщину! Муж и жена – одна сатана!

Хватит уже сходить с ума по чужим женам. Есть, слава Богу, и другие женщины на свете. От них не мутится разум и не захватывает дух, но для женитьбы они вполне годятся.

Он выпил еще и позвонил Милке.

– Ты все еще хочешь выйти за меня замуж? – спросил он без долгих предисловий.

В трубке фыркнули:

– Сама не знаю, Дим.

– Повторяю еще раз, жених я незавидный. Зарабатываю мало, а скоро, наверное, вообще без работы останусь.

– Допустим, я согласна. Что делать будем?

Миллер затянулся сигаретой:

– Наверное, я должен пригласить тебя на свидание. Правильно?

– Вроде бы так. Только я до конца недели не могу, а в выходные еду с курсом в Тверь. Даем концерт в местной филармонии. Давай в понедельник?

– Давай. – Миллер обрадовался отсрочке. Он уже пожалел, что позвонил Милке и сделал ей предложение.

– Тогда в понедельник я за тобой заеду часов в шесть.

– Знаешь, я уже давно не ходил на свидания и многое забыл, но, по‑моему, кавалер должен заезжать за дамой, а не наоборот.

– Ты отстал от жизни. Я же на машине. А цветы, если захочешь, сможешь по дороге купить.

– Уговорила. Если меня до понедельника уволят, я тебе перезвоню.

– И вот что, Дим… Давай пока не будем говорить папаше Розенбергу о наших планах. Вдруг не срастется?

Он охотно согласился.

Борис не стал с ней скандалить. Отвел в свой кабинет, где она сидела в углу, дожидаясь конца рабочего дня. По дороге домой и весь вечер он молчал, а утром не пустил ее на работу.

– Раз ты больна, вызови врача и возьми бюллетень.

Таня обрадовалась отсрочке – ее пугала неизбежная встреча с Дмитрием Дмитриевичем. Что она скажет ему? Что презирает мужа? В таком случае почему она с ним не развелась? Каким бы ни был муж, жена, жалующаяся на него посторонним мужчинам, – предательница.

И разве могла она признаться Миллеру в своих чувствах к нему? Зачем? Мало того, что он станет тяготиться этим, так у него еще появится повод считать ее неверной женой.

Как она могла докатиться до такого позора? Родной муж оскорбляет ее в присутствии постороннего человека, и тот вынужден заступаться за нее!

Оставалось только надеяться, что за те несколько дней, что она просидит дома, Миллер забудет об инциденте и все пойдет как раньше.

А на следующий день Борис объявил, что нашел для нее новую высокооплачиваемую работу.

– Завтра пойдешь на собеседование, но это чистая формальность. Мне не посмеют отказать.

– А что за работа? – поинтересовалась Таня.

– Ты будешь получать тридцать тысяч в месяц! – сообщил муж.

– Правда? – Обычно у Тани больше восьми не выходило, и тридцать тысяч представлялись ей настоящим богатством. – И за что мне станут столько платить?

– Будешь работать санитаркой в частной клинике.

– Санитаркой?!

– Да, а что здесь такого?

– Мыть полы и выносить горшки? – уточнила она.

Борис кинул на нее недовольный взгляд и закурил, далеко отставив руку с дымящейся сигаретой.

– Да, мыть полы и выносить горшки. Кажется, ты осуждала собственного мужа за то, что он не пошел служить в армию. Почему вместо тебя это должен делать кто‑то другой, спрашивала ты. Теперь я могу спросить у тебя то же самое. Чем ты лучше других, что не можешь выносить горшки?

Таня смущенно пожала плечами.

– Вот именно. К сожалению, наше родное государство не платит врачам достойной зарплаты. На рынке труда профессор, заведующий кафедрой, ценится ниже, чем простая санитарка. А какая тебе разница, инструменты подавать или полы мыть, все равно труд неквалифицированный, нетворческий. Зато хоть деньги нормальные. Учти, такие вакансии на дороге не валяются, место сохранили для тебя только из уважения ко мне.

Вроде бы он был прав. Действительно, почему она не может мыть полы и ухаживать за больными, если это принесет нормальные деньги? Можно будет сделать ремонт, приодеться, послать денег родителям… Нет, определенно тридцать тысяч не будут лишними в их семейном бюджете. Но бросать работу, которую она знала и любила, не хотелось. Господи, почему Борис все время разрушает ее… ну, карьеру – это, конечно, слишком громко сказано… Во всяком случае, он сводит на нет все ее профессиональные успехи. Она ведь хорошо училась в институте, посещала научное общество кафедры анестезиологии, к третьему курсу имела уже две публикации. Преподаватели говорили, что, если она не сбавит темпа, вполне сможет получить красный диплом, а значит, поступить в аспирантуру… Но от всего этого пришлось отказаться, ибо главное для женщины – семья.

А теперь, когда она, похоронив надежды стать врачом, выросла в операционную сестру высокой квалификации, научилась не только подавать инструменты на всех видах оперативных вмешательств, но и ассистировать хирургу; теперь, когда она уже сама могла подсказать молодому доктору, что делать в затруднительной ситуации, когда стала авторитетным человеком в клинике, – муж предлагает ей бросить все за тридцать тысяч рублей в месяц!

Да, живут они небогато. Гонораров за операции, этих конвертов, составляющих основной источник дохода успешного врача, Борис почти никогда не получал. В клинике не знали, что Таня – его жена, он запретил ей говорить об этом, поэтому она вдоволь наслушалась от сестер, что как хирург Максимов практически профнепригоден. А уж лучше операционных сестер никто не знает, кто хороший хирург, а кто плохой.

После того как Максимов потрудился в операционной несколько дней, в сестринской за ним прочно закрепилась кличка «гнида», в связи с чем штатный отрицательный персонаж Миллер был переведен в положительные. Все познается в сравнении.

Правда, Максимов и сам не слишком стремился оперировать, брал только самые простые, типичные случаи.

«Кажется, ученый он тоже весьма средний, – подумала Таня. – Поэтому для поддержания в семейном кругу мифа о собственной гениальности Борису следовало удалить меня из клиники. Но как же такому посредственному человеку удалось сделать столь блестящую карьеру? Да, Борис написал две диссертации, кандидатскую и докторскую, но то же самое сделал Миллер, однако он не продвинулся дальше второго профессора кафедры».

Таня знала, что успешные карьеры в медицине делаются или благодаря влиятельным родственникам, или благодаря счастливому случаю – если доктору удается вылечить какую‑нибудь важную персону, а важная персона не чужда благодарности.

В жизни ее мужа не было ни того ни другого. Может быть, все дело в ревности? Таня вспомнила исторический анекдот о выборах папы. Не желая уступать высокий пост друг другу, кардиналы выбрали папой самого немощного.

…Она сварила себе кофе. Жаль, что дома нет вина, сейчас в самый раз было бы выпить для успокоения нервов.

Ясное дело, попав в круг знаменитых хирургов города, людей весьма обеспеченных, Борис должен был «соответствовать». Он тратил много денег на одежду и мужские аксессуары, чтобы казаться состоятельным человеком, Отсутствие машины объяснял нежеланием стоять в пробках, а в дом, где было далеко до евростандарта, почти никого не приглашал.

Таня вела хозяйство очень скромно, за крупами и кофе ездила на оптовую базу, мясо тоже закупала большими порциями, вместо готовых колбас делала паштеты или варила телячьи языки. Борис любил рыбу, и каждую неделю Таня засаливала ему горбушу по семьдесят пять рублей за кило.

Борис никогда не отдавал ей зарплату, она даже не знала, сколько он получает. Хозяйство велось на ее деньги, а муж копил свои кровные в неизвестном ей месте. Время от времени он, не посоветовавшись с Таней, тратился на крупные покупки, хотя она была уверена, что современный холодильник пригодился бы им больше, чем огромный телевизор, а новая газовая плита нужнее компьютера последней модели – ведь для научной работы Борису вполне хватало и старого.

Но как‑то ей удалось привыкнуть даже к тому, что, демонстрируя обновку – итальянские ботинки за четыреста долларов, Борис и не вспоминал, что его жена третий сезон ходит в одних и тех же турецких сапогах. Ему необходимо выглядеть хорошо, к этому его обязывает положение, а ей‑то зачем? Она замужем, завлекать мужчин ей не нужно, на работе она ходит в форме, дома – в спортивном костюме, а для того чтобы дойти от дома до работы, достаточно одной пары джинсов и пуловера.

Кроме того, говорил он, с ее фигурой как ни нарядись, красоты не прибавишь.

…Таня посмотрела в темное окно кухни и невесело усмехнулась. Десять лет она прожила с человеком, который постоянно обижал и оскорблял ее, но, странное дело, это не отталкивало, а еще сильнее привязывало ее к нему. Таня считала его замечания заслуженными и справедливыми, укреплялась в мысли, что она непривлекательная женщина и плохая жена и не будет нужна никому, если Борис ее бросит. И чем хуже он относился к ней, тем больше она за него цеплялась.

В самом деле, почему бы ей и не мыть полы, если за это платят тридцать тысяч? А Миллер… Незачем им видеться, она ведь с ума сойдет, заново переживая свой позор при каждой встрече.

Нужно забыть о нем как можно скорее. Ужаснее всего душу изматывает сожаление о том, что могло бы быть…

Миллер рассказал Валериану Павловичу о своей выходке, опустив причины, заставившие его ударить Максимова.

Криворучко расстроился.

– Конечно, – сказал он, – двинуть Максимову по физиономии – вполне естественное для нормального человека желание, но если бы все, кому этого хотелось, так и поступали, он не вылезал бы из травмпункта.

Однако сделанного не воротишь. Посовещавшись, они решили, что Миллеру нужно увольняться из клиники как можно скорее. Криворучко начал обзванивать знакомых, подыскивая для Миллера место, но пока профессор мог твердо рассчитывать лишь на должность продавца красок, которую ему обещал тот же Чесноков.

Перед скорым расставанием профессорами завладела грусть. После окончания рабочего дня они подолгу засиживались в кабинете, пили чай с коньяком и предавались воспоминаниям. Потом шли по темному больничному саду, петляя между корпусами, и Дмитрий Дмитриевич не мог себе представить, что наступит день, когда ему больше не придется ходить этой дорогой.

– Это хорошо, что ты уходишь, – сказал Криворучко, выключая верхний свет. Вместо него он зажег настольную лампу, отчего в маленьком кабинете сразу стало теплее и уютнее. В этот раз на чай с коньяком был приглашен и только что освободившийся с дежурства Чесноков, но старый профессор не был настроен соблюдать субординацию. – Борька все одно жизни бы тебе не дал. Не такой это человек, чтобы простить подчиненному талант… Слушай, Дим, а не позвонить ли нам Колдунову? Может, он найдет место для диссидента?

Миллер покачал головой:

– В Военно‑медицинскую академию мне не пробиться. Я никогда не служил, даже на сборы не ездил. У меня было освобождение, как у единственного кормильца.

Тут подал голос телефон.

Рентгенолог орал так, что Дмитрию Дмитриевичу пришлось держать трубку на отлете.

– Да, я разберусь. И накажу. Обязательно накажу, – пообещал он и повернулся к ординатору. – Послушайте, хоть вы и Чесноков, но горе вы мое луковое! Сколько можно издеваться над дедушкой русского рентгена? Человеку скоро девяносто лет, а он сидит тут по ночам, описывает снимки за смешную зарплату. Для таких, между прочим, обормотов, как вы. Я‑то и без него рентгенограммы читать умею, а вы? Вот обидится старик, уйдет на пенсию, останетесь без дежурного рентгенолога. И как бы будете диагнозы ставить?

Чесноков хихикнул и неубедительно пробормотал, что он ничего не делал.

Криворучко заливисто расхохотался:

– Ничего не делал, как же! А кто гонялся за медсестрой Степанковой и опрокинул на голову Моисея Ароновича горшок с традесканцией?

– Я не нарочно!

– Ну да! А консилиум с медсестрой Степанковой вы тоже не нарочно устроили над телом? Представляешь, Дим, сидит бедный Аронович, потирает шишку от традесканции и слышит следующее: «Стас, а вдруг он теперь останется идиотом?» А Стас авторитетно отвечает: «Не волнуйся, дорогая, он тридцать лет в армии служил. Хуже его голове уже не станет».

– Чесноков, да как вам не стыдно!

– Ничего, Дима, Аронович тоже недаром жизнь прожил. Как он тебе отомстил, Стас, расскажи!

– Известное дело, – смущенно засмеялся Чесноков. – Сели мы чай пить, и стал Аронович на горькую судьбу жаловаться. Мол, как пошел в рентгенологи, так все! Будто отрезало! Якобы он с двадцати трех лет полный импотент. Я со страху чуть не помер, каждый день же в рентген‑кабинете тусовался, снимки разглядывал.

– А я‑то думаю, что это вы последнее время к рентген‑кабинету на пушечный выстрел не подходите! – расхохотался Миллер. – Но, Стас, все‑таки не стоило говорить новому диспетчеру приемного отделения, что наш рентгенолог настоящий аристократ и у него двойная фамилия. Она поверила.

– Не может быть! – воскликнул Криворучко. – Никто не может поверить, что фамилия Бляхер – двойная.

– Тем не менее девушка во всех сводках написала ее через дефис.

– Не ожидал, – буркнул Чесноков. – Я просто поржать хотел.

– Как видите, не все способны оценить ваш тонкий юмор.

Криворучко горделиво оглядел врачей:

– Да, хорошую я смену вырастил. Орлы! То есть, я хотел сказать, буревестники. Один начальство лупит почем зря, другой цветочными горшками в отставных полковников кидается. Есть чем гордиться.

В дверь постучали, все трое хором крикнули: «Войдите», и на пороге появилась Милка. Дмитрий Дмитриевич успел уже забыть, что собирается на ней жениться и сегодня у них свидание. «Хорошо, что я еще домой не ушел!»

Он поднялся и провел Милу к «царскому» месту во главе письменного стола.

Сегодня она выглядела особенно прелестно. С распущенными волосами, в светлом нарядном платье, она обворожительно улыбалась мужчинам, и Миллер расстроился от того, что совсем не влюблен в эту красивую и милую девушку.

– Валериан Павлович, Стас, это дочь моего друга, Мила. Прошу любить и жаловать.

– И без ваших просьб, Дмитрий Дмитриевич… – Похоже, Чесноков совершенно выпал из реальности. Как примагниченный, он устроился за спинкой Милкиного кресла и, спрашивая, не хочет ли она чаю, наклонялся к самому ее уху.

Она нерешительно поглядывала на Миллера. Как‑никак он сделал ей предложение, и ухаживания Чеснокова не должны были ему понравиться. Но Миллер ясно видел, что Милке гораздо больше хочется флиртовать со Стасом, чем идти на скучное, окрашенное лишь теплой давней привязанностью свидание с ним самим.

Он распахнул форточку:

– Все, больше в кабинете не курим. У Милы, во‑первых, от дыма болит голова, а во‑вторых, у нее очень строгий папа. Не дай Бог, унюхает запах табака. Тебе не дует, Мила?

Она покачала головой и послала Чеснокову лукавый взгляд.

– Стас, пойдем покурим. – Миллер взял молодого доктора за рукав халата. – Значит, так, – приказным тоном произнес он, когда они вышли на лестницу, – я сейчас устрою, будто меня срочно вызывают на операцию. Криворучко, думаю, быстренько уедет домой, поэтому час безоблачного флирта я могу вам обещать. Но имейте в виду, Чесноков… Эта девушка росла на моих глазах, и я люблю ее как младшую сестру.

Он поставил будильник в сотовом телефоне и, когда тот затрезвонил, сделал вид, будто это вызов из оперблока.

Извинившись перед Милой, он как неприкаянный пошел бродить по клинике, заглядывая в самые дальние закоулки. Еще немного, и это здание, за пятнадцать лет изученное до последнего кирпича, перестанет быть его вторым домом.

Он спустился по черной лестнице. На этой площадке он помогал Тане везти тележку с растворами…

Таня… Наверное, завтра она уже выйдет на работу. И Миллер вдруг отчетливо понял, что не сможет видеть ее. Не сможет стоять с ней бок о бок на операции, зная, что несколько часов назад она лежала в объятиях Максимова.

И самого Максимова он тоже, пожалуй, не сможет видеть. После инцидента они избегали друг друга, но рано или поздно начальнику с подчиненным придется встретиться.

Видеть его, говорить с ним, зная, что он может целовать Таню и заниматься с ней любовью, когда ему захочется, – нет, только не это!

С ужасом он понял, что его любовь к Тане, оскверненная Максимовым, никуда не делась… Просто она стала мучительнее.

– Я ее забуду, – процедил он сквозь стиснутые зубы, благо на лестнице никого не было. – И чем скорее начну забывать, тем лучше. Я мужчина и не должен распускать сопли. Тем более сейчас, когда впереди – трудные времена. А жениться на Милке – это, конечно, глупость.

…Милка с Чесноковым, оба с блестящими глазами, оживленно болтали. Миллер безжалостно разлучил парочку и отправил девушку домой, соврав ей, что освободится еще не скоро.

Когда он доехал до дома, она позвонила ему на мобильный.

– Ты что, пошутил насчет женитьбы?

– Да, – признался он, – пошутил.

– Я так и подумала, – грустно сказала Милка и отключилась.

На следующий день он приехал в клинику к восьми утра, оставил у секретаря заявление об уходе и отправился в Военно‑медицинскую академию – советоваться с Колдуновым насчет нового трудоустройства.

У того, как всегда, царила суматоха. Колдунов постоянно или говорил по телефону, или бежал смотреть больного в перевязочную, или давал разъяснения молодым врачам. Миллеру, который сидел в углу кабинета и пил кофе чашку за чашкой, стало неловко за свою праздность.

Наконец профессор выпроводил очередного курсанта, закрыл дверь на ключ и сел напротив Миллера.

– Ну и молодец, что увольняешься, – сказал он. – Нельзя всю жизнь на одном месте сидеть, как пень с ушами. Я вечером всех знакомых обзвоню, еще у своего начальства поклянчу, пусть хоть четверть ставки консультанта тебе дадут. Будем вместе оперировать, да, Дима?

– Само собой.

– За год мы такую работу развернем!.. Знаешь, не хотел тебе говорить, но ведь я недавно был у Максимова дома. Когда он меня пригласил, сначала я подумал – пошел он на фиг, а потом решил – нет, надо узнать, в чем дело, ведь неспроста это. Что ж, я угадал. Наш Боренька решил прозондировать почву, выяснить, чем это мы с тобой у него за спиной занимаемся. Такой бред понес, мне даже повторять неудобно! По‑дружески, мол, он меня предупреждает, чтобы я с тобой не связывался. Еще он сказал, что собирается дать тебе другую тему. Мол, онкология не соответствует тематике научных исследований кафедры.

Миллер удивленно посмотрел на Колдунова и постучал себя по лбу костяшками пальцев.

– И какой в этом смысл? Наоборот, лишняя публикация ему, как заведующему, только в плюс пошла бы. А по теме кафедры я всегда отписывался. Как фигурист – и обязательную программу откатывал, и произвольную.

– Думаю, он просто очень сильно тебе завидует. И затеял против тебя мощную интригу. Он, видимо, еще толком не придумал, как тебе напакостить, но на всякий случай решил настроить против тебя прогрессивную общественность в моем лице.

Миллер вздохнул:

– Боюсь, не только в твоем.

Колдунов кивнул и перевел разговор на перспективы совместной работы. В последнее время он серьезно занимался распространенными формами рака. Называя его флибустьером и хулиганом от хирургии, Максимов не слишком грешил против истины, поскольку Ян Александрович брался оперировать больных, от которых давно отказались другие хирурги. Блестящий специалист, он освоил, пожалуй, все отрасли хирургии, кроме операций на мозге, нервных стволах и позвоночнике.

Но в сущности, чем с точки зрения биологии метастазы в мозг и позвоночник отличаются от метастазов в печень? Та же опухолевая ткань, которая должна быть удалена из организма.

И Миллер, и Колдунов увлеклись идеей хирургической помощи таким больным. Проблема была настолько актуальной, что здравомыслящий человек просто не мог запретить заниматься ею.

– Знаешь, Дим, ты, пока место ищешь, походи по поликлиникам, по онкодиспансерам, скажи тамошним врачам, пусть к нам отправляют тематических больных.

– Хорошо, только как мы будем оперировать? Неизвестно же, куда я устроюсь. Вдруг там начальник окажется таким же фанатом трудовой дисциплины, как Максимов, и не станет меня отпускать? Если я попаду на кафедру, то хорошо, там положен библиотечный день, а если в обычный стационар?

Колдунов задумался:

– Эх, устроить бы тебя к нам в академию на кафедру нейрохирургии! Но не получится, я узнавал – там и так сотрудников в два раза больше, чем по штату положено, у всех по полставки. Что делать, попробую договориться, чтобы нам по субботам операционную давали. Слушай, я жрать хочу! Давай сходим в столовку, пообедаем.

Они спустились в подвальный этаж, где располагалась академическая столовая. Большой зал с низкими сводчатыми потолками напомнил Миллеру боярскую трапезную, как ее показывают в фильмах про Петра I. Только подавали здесь не жареных кабанов и лебедей, а котлеты с серыми макаронными рожками, по виду и по вкусу похожими на свалявшуюся овечью шерсть.

Оглушительно пахло мокрыми тряпками – фирменная вонь всех заведений общепита, которым не надо бороться за клиента.

Колдунов вдумчиво набрал полный поднос сбалансированной по калориям и витаминам пищи, привередливый Дмитрий Дмитриевич ограничился чаем с булочкой.

Устроившись за липким пластиковым столом, коллеги принялись за еду.

Подкрепившись супом, Колдунов принялся громогласно ругать Максимова.

– Не ори, – посоветовал Миллер.

– Да ладно. Пусть даже у него здесь тайные агенты, дальше что? Максимов позвонит моему шефу и наябедничает, что Колдунов обзывал его олигофреном? Глупо. И знаешь, у него такая милая жена! У Борьки то есть, не у шефа. Даже удивительно, как ему повезло!

– Ты ее знаешь? – замирая, спросил Миллер.

– Немного. Когда я был главным врачом, Борька ко мне в задушевные подружки набивался, без мыла просто лез. Я, дурак, сначала думал, что он действительно ностальгирует по студенческим годам, и хороводился с ним. Потом только понял, что ему нужен был не Ян Колдунов как таковой, а мои возможности главврача. Как только я перестал им быть, Максимов тут же исчез с моего горизонта.

– Ты же был главврачом очень давно…

– Так они и женаты уже лет десять.

– И дети есть?

– Чего нет, того нет.

«Ура!» – встрепенулся Миллер, но тут же скомандовал себе: стоп, а что это меняет? Есть дети, нет ли, Таня все равно – чужая жена. Отменить то, что она спит с Максимовым, невозможно. Даже если вдруг она захочет быть с ним, Миллером, он не сможет пустить ее в свою жизнь, не сможет восхищаться ею и радоваться, глядя на нее. Тень ее мужа все время будет стоять между ними. Есть вещи, которые нельзя изменить и через которые невозможно переступить… В конце концов, что их связывает – несколько месяцев совместной работы, это так мало! Он забудет о ней. Пройдет совсем немного времени, и он со смехом будет вспоминать запоздалый приступ юношеской влюбленности.

– Я, когда с ней познакомился, чуть не упал, – продолжал Колдунов. – Она совсем детенышем тогда была, только‑только восемнадцать лет исполнилось. Бедная, думаю, тебе не замуж выходить, а в куклы играть! Максимов верно рассчитал – ни одна взрослая женщина с мозгами его бы терпеть не стала, вот он и взял дурочку малолетнюю. Голову ей заморочил – будь здоров, она у него до сих пор по струнке ходит.

– Странно. Я с ней работал последнее время, и она совсем не показалась мне забитой. Наоборот, уравновешенная, доброжелательная и самостоятельная женщина.

– Не знаю, какая уж она там самостоятельная… У них в семье такой расклад – гениальный муж и недалекая жена, недостойная целовать его пятки. Борька очень кичился ее послушанием, демонстрировал, какая у него вышколенная супруга, думал, я его за это уважать буду. Помню, мы с ним как‑то в Москву ездили в командировку. Сели в поезд, я коньяк достал, он – пакет с пирожками, бутерброды, еще что‑то. Спрашивает: а ты что будешь есть? Я на коньяк показываю: вот его, родимого, и буду. Он мне: а что, твоя жена тебе еды в дорогу не собрала? Я отвечаю: вот, как видишь, не собрала. Он надулся весь и изрекает: а моя жена не позволила бы себе меня в командировку без еды отпустить! Я просто восхитился: это же он не ее похвалил, а себя! Нормальный мужик сказал бы: моя жена всегда мне еду кладет, куда бы я ни ехал. Максимов же отметил не ее заботливость, а свои заслуги в деле ее воспитания – выдрессировал, мол, жену. А Танька – молодец! Десять лет живет на положении прислуги голимой, но присутствия духа не теряет. Всегда веселая, в доме порядок, муж ухожен и обласкан.

Обласкан! Зачем напоминать, Миллер и так думает только о том, как Таня спит с Максимовым.

Но если у них все так плохо…

Позвонить ей, сказать: «Таня, бросайте вашего мужа, идите жить ко мне»? Но разве он сможет простить, что она десять лет жила с подлецом и позволяла себя унижать?

Вместо того чтобы пожалеть Таню, Миллер почувствовал к ней презрение. Да, в восемнадцать лет человек не способен мыслить здраво, но за десять‑то лет можно было разобраться в ситуации!

И он сердился на нее за то впечатление чистоты и внутренней силы, которое она произвела на него, хотя на самом деле жила с плохим и грязным человеком и не могла от него не замараться. «Лживая девка!» – зло подумалось ему.

– Вообще, Дим, не понимаю взрослых мужиков, которые тусуются с молоденькими! – разглагольствовал Колдунов.

Миллер вспомнил свою авантюру с Милкой, смутился и пробормотал, что да, ему тоже с возрастом стало не о чем разговаривать с восемнадцатилетними.

– Не в том дело! С некоторыми тридцатилетними тоже особо не поговоришь. Я про физический контакт. Неокрепший детский организм у меня ничего, кроме жалости, не вызывает. Таня была совсем ребенок, когда выходила замуж – маленькая, кругленькая. А физиономию ее можно было смело использовать для рекламы детского питания «Здоровый малыш». Воспринимать это дитя как партнера по сексу мог только человек с нездоровыми наклонностями.

«Кажется, битье профессоров скоро войдет у меня в привычку», – тоскливо подумал Миллер, из последних сил подавляя желание ударить коллегу. Никто не смеет думать о Тане как о партнерше по сексу!