Глава 6. Женщина с маленьким ребенком на руках сидела на топчане перед смотровой

Женщина с маленьким ребенком на руках сидела на топчане перед смотровой. Жена, что ли? Миллер скользнул взглядом по неубранным длинным волосам, растянутому свитеру и отчаянно заискивающему лицу.

– Доктор, он же на своих ногах пришел в больницу! – сказала она, крепко схватив его за рукав халата. – С ним все будет хорошо, правда? Он же сам пришел!

– Простите, я должен идти к вашему мужу. Осмотрю его и все вам скажу.

– Но это же не опасно? Правда же, не опасно?

Бедная, как она измучилась ожиданием! Как ей хотелось услышать обнадеживающие слова!

– Потерпите десять минут. И зачем вы притащили в больницу ребенка? Позвоните кому‑нибудь, пусть приедут, заберут.

Она растерянно покачала головой:

– У нас в этом городе никого нет…

Случай вполне обычный. По дороге домой на парня напали наркоманы. Слегка ударили по голове, отобрали бумажник. Парень решил, что отделался легким испугом, и пошел домой. Утром почувствовал себя неважно, обратился в травмпункт. Пока ждал в очереди, потерял сознание, начались судороги. Хорошо, что там сообразили не связываться со «скорой», а привезли на своем транспорте, все‑таки немного времени сэкономили. Диагноз внутричерепной гематомы был ясен Миллеру еще до того, как он осмотрел больного. Нужна бы, конечно, компьютерная томография, но это значит – опять терять время, которое и так упущено…

Кома, констатировал он и быстро проверил рефлексы – уточнить локализацию гематомы. Сообщая жене о предстоящей операции, он старался не встречаться с ней взглядом. Шансов было очень мало.

– Брейте голову и в операционную, быстро, – скомандовал он диспетчерам приемного. – Девушку устройте где‑нибудь, чтобы она тут с младенцем не отсвечивала.

Ему, конечно, ответили, что здесь больница, а не гостиница.

Миллер усмехнулся:

– Другого ответа я не ждал. Но вы хоть о себе подумайте. Ребенок проснется и начнет орать. И не говорите потом, что я вас не предупреждал.

В операционной Таня уже собирала стол. Миллер увидел ее впервые после отпуска. Некоторое время он просто стоял за дверью и смотрел, как она сосредоточенно пересчитывает инструменты, энергично кивая в такт каждому зажиму.

– Пилку Джильи не забудьте, – сказал он, входя, – и воск обязательно положите.

– Обязательно.

Пока она пересчитывала тампоны в пачке и доставала пилку из отдельного стерильного пакета, Миллер обработал руки в предоперационной.

Раньше мытье было настоящим священнодействием. Сначала три минуты трешь руки до локтя специальной щеткой с хозяйственным мылом, вытираешь стерильной салфеткой, а потом погружаешь их в ведро с первомуром (смесь перекиси водорода и то ли муравьиной кислоты, то ли альдегида, Миллер точно не помнил). Обычно хирург с ассистентом делали это одновременно, и совместное омовение странным образом сближало, они даже начинали лучше понимать друг друга. Зато через пару месяцев интенсивной работы руки становились, как у восьмидесятилетнего старика. Лет десять назад появились новые антисептики, и процедура подготовки рук значительно упростилась. Исчезли щетки, ведра. Теперь достаточно было помыть руки с мылом и потом два раза протереть их антисептиком. Удобно и быстро, но из жизни исчез целый ритуал.

Держа руки перед собой, Миллер вошел в операционную, следя, чтобы ни к чему не прикоснуться. Таня уже держала наготове стерильный халат.

Халат надевается на манер детской распашонки. Хирург протягивает руки, ныряет в рукава, а сзади него стоит санитарка, чтобы завязать полы на спине.

Маленькой Тане приходилось подниматься на носочки, чтобы помочь Миллеру одеться.

Двумя развернутыми марлевыми салфетками она завязала ему рукава халата на запястьях, и Дмитрию Дмитриевичу показалось, что ничего приятнее с ним никогда раньше не происходило.

Примчался ассистент, шумно выдохнул: «Я не опоздал?» – и тут же за дверью зашумела вода.

Анестезиолог еще возился с аппаратом ИВЛ, пристраивал интубационную трубку так, чтобы видеть место соединения с аппаратом после того, как Миллер закроет голову пациента стерильным бельем.

Минуты три у него было.

– Таня, – шепнул он, – вы сердитесь на меня?

– Нет, конечно.

– Но я обидел вас.

– Что было, то прошло. Давайте работать. – И она вручила ему корнцанг с салфеткой, пропитанной лизанином[7].

«Непростительная слабость – перед сложной операцией думать не о больном, а о собственных амурах с медсестрой, – ругал себя Миллер, методично обрабатывая операционное поле. – А парень скорее всего умрет у меня на столе. Господи, как быть с его женой? Как сказать, что она осталась совершенно одна с маленьким ребенком?»

…Несколько раз казалось, что надежды нет. Давление падало почти до нуля, с пульсом сорок ударов в минуту. Анестезиолог отгонял Миллера от стола, недоверчиво покачивая головой, вводил свои препараты, а Таня начинала излишне тщательно протирать инструменты и пересчитывать салфетки, лишь бы только не смотреть на пациента.

– Может, это… трансплантологов вызвать? – предложил ассистент. – Ясно же, что тут ловить нечего уже. А так и людям польза, и семье деньги.

– Я тебе вызову! – заорал Миллер, понимая, что ассистент абсолютно прав.

Один раз ему пришлось стать свидетелем выемки органов, так он потом неделю пил и не ходил на работу.

«Господи, пусть он останется жив! Пожалуйста, ибо я не смогу говорить с его женой! Пусть она не станет вдовой сегодня, умоляю тебя!»

Дмитрий Дмитриевич перевел взгляд с потолка на монитор. Ого, давление семьдесят!

Анестезиолог на всякий случай перепроверил давление вручную и сказал:

– Можно работать.

Миллер действовал осторожно, как сапер при разминировании снаряда неизвестной конструкции. С одной стороны, следовало торопиться, а с другой – каждое неосторожное движение могло привести к гипотонии, из которой пациент уже не выйдет.

– Вы поаккуратнее там, – шепнул анестезиолог, – он, может быть, выскочит. Так что давайте не по принципу «лишь бы на столе не помер».

– Без тебя знаю.

Профессор нейрохирургии Дмитрий Дмитриевич Миллер понимал: то, что парень дожил до конца операции и поехал в отделение интенсивной терапии с приличными показателями гемодинамики, объяснить можно было только чудом.

– Когда‑нибудь мы вспомним это, и не поверится самим, – пропел анестезиолог, когда они совместными усилиями переложили больного на каталку. – Я думал, что все уже. Когда он давление начал кидать. Уверен был, что не вытащу, а он – бабах! Ворожил ему кто, что ли? А вы, Дмитрий Дмитриевич, говорили, что чудес не бывает. Пожалуйста, полюбуйтесь!

«Да, хорошая хирургическая бригада, – думал Миллер. – Да, опытный и внимательный анестезиолог. Но и гематома была такая, что парень почти неминуемо должен был погибнуть на этапе трепанации черепа. Неужели помогла моя молитва? Да ну, при чем здесь я! Жена удержала парня на земле».

Миллер вдруг вспомнил, как его бабушка часто повторяла: «Муж женой спасается», – и разозлился.

Вернувшись к себе, он понял, что страшно устал. Подумаешь, одна операция, причем не самая сложная технически, но почему‑то он чувствовал себя так, будто неделю разгружал вагоны с углем.

В дверь осторожно постучали.

– Это я, – Таня робко просунула в кабинет голову, – все никак вас в покое не оставлю… Вы мобильный у нас в дежурке забыли, я принесла. Ой, а что вы такой бледный?

– Таня, вы как маленькая. На пороге мнетесь, вопросы задаете глупые. Ну что я бледный, сами‑то как думаете? – Он изо всех сил старался не съехать с дружески‑ворчливого тона. – Зайдите, посидите со мной. Чаю попьем.

– Я сделаю. – Таня ловко управилась с его хозяйством, достала чашки, салфетки. – Может, вам чего покрепче? Хотите, спиртику разведу из наших запасов?

– Его разве можно пить?

– А как же? У нас хороший, выдержанный. Пять звездочек, можно сказать. Внутривенно только вводить нельзя, а пить – сколько угодно, мы специально в аптеке узнавали.

Миллер отрицательно покачал головой.

– Чем‑то вас взбодрить определенно надо, – продолжала Таня, – а то сидите, как выжатый лимон. Сил, наверное, нет даже до дому добраться?

– Ага.

– Кофе могу принести из буфета, будете? Там теперь машину поставили и нормальный кофе стали варить, не только растворимый. Я, правда, еще не пила, но пахнет вкусно.

Дмитрий Дмитриевич встал. Больше всего ему хотелось сейчас крепко‑крепко обнять Таню и почувствовать, как бьется ее сердце.

– Я сам схожу в буфет. Куплю нам кренделек какой‑нибудь. Ждите меня здесь.

Он долго мучил буфетчицу, выясняя, какой торт самый вкусный. Взял еще две чашки кофе, потом сообразил, что не унесет, но буфетчица любезно снабдила его подносом.

За чаепитием разговаривали мало, но чувствовали себя очень уютно.

«Хоть бы она каждый день приходила ко мне чай пить… Уже счастье. Как мне хорошо с ней, Боже ты мой! Словно я нашел недостающую часть себя. Лучшую часть. А то, что она живет с другим, ничего не значит».

Таня сидела в ванной и думала о Миллере. Ей показалось, или ему действительно не хотелось отпускать ее? А она… Тоже дура! Ах, чайку, ах, спиртику, ах, кофейку. Вот назойливая трещотка! В результате вынудила усталого человека идти в буфет. Почему она так глупо ведет себя рядом с ним, прямо как девочка‑подросток?

Таня невольно улыбнулась, но тут же себя одернула.

«Чему ты радуешься, балда? Ты должна бояться его как огня и понимать, что отношения с ним не принесут тебе ничего, кроме боли. Вариантов всего два. Первый – он решил затеять с тобой легкую интрижку. Ничего серьезного у него нет на уме и быть не может. Это понятно хотя бы потому, что он пригласил тебя пить чай, лишь узнав, что ты замужем. Мужчины любят поразвлечься с замужними женщинами – меньше обязательств. И второй вариант – ни к чему не обязывающая дружба.

Ни первого, ни второго тебе не надо! Но ты не скажешь ему: «Нет, Дмитрий Дмитриевич, меня не устраивает то, что вы можете мне предложить». Вместо этого ты будешь обманывать себя, клянчить у него любви, а потом злиться, что он не может тебе ее дать.

Поэтому прекрати считать сегодняшнее чаепитие самым значительным событием своей жизни! Просто повторяй – у меня с ним никогда ничего не может быть!»

Нырнув в постель, она обнаружила, что муж расположен исполнить супружеский долг.

Только этого не хватало. Борис еще не простил ее грубость и последние дни ходил по квартире с надутым видом, презрительно цедя «да» или «нет» в ответ на ее робкие вопросы насчет обеда.

Но секс для него был всего лишь физиологической потребностью, и, если желание вдруг его посещало, ссора не служила препятствием к близости.

Отказать ему она не могла. Борис сразу разразился бы лекцией о том, что она пытается им манипулировать, используя секс в качестве кнута и пряника, и подобного обращения с собой он не допустит.

Таня покорно повернулась к мужу. В первые годы жизни она ласкала его и гладила, стараясь насытить нежностью. Ей казалось, что ее поцелуи способны смягчить его сердце. Но потом поняла, что ласки лишь раздражают его, и последнее время все происходило у них «без излишеств».

Минуту‑другую Борис сосредоточенно двигался, а потом схватился за правый бок и упал рядом на кровать.

Вариант номер два, меланхолично подумала Таня. Сейчас скажет: «Что‑то печенку прихватило».

– Что‑то печенку прихватило, – сказал Борис.

Наверное, хорошая жена обняла бы его и пожалела. Вскочила бы за грелкой и таблеткой но‑шпы. Подогрела бы минералку и, держа голову мужа на коленях, дала бы ему выпить маленькими глотками. Но Таня продолжала лежать, рассеянно глядя в потолок. Таким образом завершалась почти половина любовных поползновений ее супруга. «Может быть, он освоил специальные желче‑пузырные оргазмы?» – меланхолично размышляла она под пыхтенье мужа, похожее на стоны беременной утки. Таня водила его на УЗИ и знала, что нет причины для таких страшных спазмов. Просто для Бориса – это способ достойно выйти из ситуации. А раньше он в таких случаях говорил: «Подустал на работе».

Она давно поняла, что у мужа неполадки в интимной сфере, и это – их общая проблема. Но у них не было опыта совместного преодоления трудностей. Да и потерпевший фиаско супруг уже не вызывал у Тани сочувствия.

Все‑таки она поднялась за таблеткой, подала ее мужу вместе со стаканом воды, а сама вернулась на кухню.

Неумело закурила, чувствуя, как от табака ее начинает подташнивать.

Попыталась представить, что сейчас делает Миллер. Спит? Или читает? А может быть, тоже сидит на кухне и думает о ней? Смешно.

«Таня, если не хочешь окончательно свихнуться, раз и навсегда выкини его из головы», – строго сказала она себе.

– Что ты там сидишь, иди спать! – крикнул муж из комнаты. – Опять кофе свой хлещешь, что ли?

– Ага! – И Таня мстительно надавила на кнопку электрочайника.

Достала яблочное варенье, присланное мамой из деревни, булочку, масло.

– Жрешь опять? – Наверное, муж решил получить если не физическое, то хотя бы моральное удовлетворение. Всклокоченный, в красном махровом халате, он навис над Таней грозной тенью. – Ты на себя посмотри. Вот что это? – Его рука бесцеремонно схватила ее за складку на животе и больно дернула. – Сало! И здесь сало! И здесь! – Рука ущипнула ее за бедро, за попу и за бок. – Сплошное сало. Смотреть противно. А этот жирный загривок… Худеть надо, милая моя, а не плюшки по ночам трескать.

Таня поморщилась. Конечно, она не идеал стройности, кто же спорит, но зачем трогать ее так неприязненно, так равнодушно, словно поросенка на бойне? Что‑то она сомневалась, что станет супругу намного милее, если похудеет. Брр! Умеет же человек выбирать выражения – «сало, жирный загривок». Он всю жизнь смотрит на нее будто через специальные очки, которые пять лишних килограммов превращают в патологическое ожирение, а одну невыметенную мусоринку – в чудовищно грязный пол.

Борис уставился на нее долгим оценивающим взором.

– Да уж, не завидую я патологоанатому, которому придется тебя вскрывать, – резюмировал он. – Ты же медик, видела, как отвратительно выглядит жир на аутопсии.

Таня испугалась. Здоровому человеку, как бы он ни ненавидел жену, такие ассоциации в голову прийти не могут.

– Ты в порядке? – осторожно спросила она. – Голова не болит?

– При чем тут моя голова?

– Но ты несешь бред! Неужели ты и вправду думаешь о моем вскрытии?

– Не передергивай. Я просто хочу, чтоб ты поняла, насколько кошмарно выглядишь.

– Как же ты, наверное, страдаешь, бедняга. – Она фальшиво вздохнула. – Мучаешься со мной.

– Наконец‑то ты это поняла!

– Да, слава Богу. Так зачем этот мазохизм? Тратить бешеные деньги на зубную пасту… Превозмогая отвращение, пытаться заняться со мной любовью, – у нее не хватило такта не выделить слово «пытаться», – когда ты спокойно можешь уйти и зажить счастливо со стройной женщиной…

– Я‑то заживу, а вот ты не найдешь второго такого, как я!

– Это точно. Второго такого, как ты, нет. Но и не надо. Так уходи же, Боря!

Он раздраженно закурил, сел напротив нее и принялся сверлить взглядом. Думал, наверное, что нервы ее не выдержат и она с рыданиями бросится ему в ноги, вымаливая прощение.

Но Таня чувствовала странное спокойствие. Ей было абсолютно все равно, что сейчас сделает этот человек. Она освободилась от него. И он сразу показался ей жалким.

– Уходи, – повторила она, – не мучайся. Ты еще молодой, найдешь себе.

– Новое дело, поп с гармонью! – Это был тоже специальный голос, угрожающий и не сулящий ничего хорошего. – Ты сейчас не понимаешь, что говоришь. Я‑то уйду, но вот ты горько об этом пожалеешь.

– А разве тебе не все равно, пожалею я или нет? Все, Борис, я закрываю дискуссию. Не любишь меня – уходи, никто тебя не держит.

Таня встала и легкой походкой пошла в спальню. Одеяло и подушку мужа она мстительно переложила на кресло, а сама попыталась занять как можно больше места на диване.

– Думаю, тебе неприятно будет лежать рядом со мной, раз ты представляешь меня в виде вскрытого трупа, – сказала она Борису, когда тот возмутился, почему она не пускает его в постель.

На торжественное заседание, посвященное стопятидесятилетию кафедры нейрохирургии, Миллер собирался очень тщательно. Два дня проветривал на балконе костюм. Утром сходил в парикмахерскую, где его красиво подстригли и уложили волосы феном.

Костюм цвета маренго, единственный в его гардеробе, состоящем из джинсов и пуловеров, был сшит в хорошем ателье еще для защиты кандидатской. Финансировал предприятие Криворучко, которому хотелось, чтобы триумф ученика был полным.

Миллер попал на хорошего мастера, которому удалось подчеркнуть достоинства и без того отличной фигуры. С тех пор минуло много лет, но Миллер не располнел, остался таким же, как был, и костюм по‑прежнему сидел идеально. Надевал он его очень редко, так что вида шедевр портновского искусства нисколько не утратил.

Тщательно отпарив брюки через тряпочку, Дмитрий Дмитриевич навел безукоризненные стрелки, почистил пиджак и подобрал белоснежную сорочку, жемчужно‑серый галстук с бледными фиолетовыми полосками и тонкие черные носки.

Чтобы убедиться, что действительно шикарно выглядит, он попросился к соседке посмотреться в ее трюмо. Предчувствия не обманули. Из старинного зеркала с перламутровыми разводами по краям на него смотрел франт прямо‑таки голливудского розлива. Миллер оскалился, обнажив ряд великолепных белых зубов, поправил узел галстука картинным жестом…

Соседка восхищенно поцокала языком и для полного совершенства попыталась надушить профессора какими‑то древними мужскими духами, он еле вырвался. Но белоснежный платок в нагрудный карман пиджака она все‑таки ему впихнула.

Впрочем, сенсации его появление не произвело. Сотрудники давно привыкли к миллеровской красоте.

В зале его посадили в первый ряд, и всю торжественную часть пришлось терзаться: пришла ли Таня? Смотрит ли на него? Ведь вся умопомрачительная красота предназначалась только для нее.

Но ерзать на стуле, показывать затылок представителям ГУЗЛа, сидящим в президиуме, было неприлично.

Заседание двигалось по накатанным рельсам: выступления гостей, дикие подарки типа гжельских ваз и хохломских подносов – ну как они могут пригодиться кафедре нейрохирургии? Потом шло награждение самых выдающихся работников кафедры. Миллер знал, что ни в одной номинации он не представлен – руководство решило, что у него и так достаточно всяких регалий.

От нечего делать профессор разглядывал зал, хотя знал тут каждую трещинку на стене, каждый квадратик пластмассового натяжного потолка и каждую складку портьер. По стенам висел обязательный набор великих медиков, представленный во всех парадных залах медицинских учреждений, такой же неизменный, как колода карт. Тузы – Пирогов и Павлов, короли – Луи Пастер и Сеченов… Только с дамами было плоховато. Ни одного женского лица в галерее благообразных бородачей. Миллер перевел взгляд на президиум. Довольный Криворучко, высокомерные ребята из управления и, надо же, Максимов… Вот стервятник! Мог бы дать Валериану Павловичу насладиться торжеством, не напоминая, что это – его последние денечки в качестве заведующего. По джентльменскому соглашению с ГУЗЛом Криворучко досиживал в должности только для того, чтобы отпраздновать славный юбилей. Сразу после торжества он начнет сдавать дела.

Максимов ничего еще не успел сделать для кафедры, чтобы отсвечивать в президиуме. Сидел бы вместе со всеми в зале, а лучше бы вообще не приходил!

Наконец слово предоставили Валериану Павловичу. Откашлявшись, тот взгромоздился на кафедру – сотрудники упорно именовали это могучее сооружение трибуной, поскольку администрация в порыве патриотизма прицепила к нему золоченого двуглавого орла. Будто у них не медицинское заведение, а филиал Государственной думы.

– Сначала я думал обойтись без речи, – Криворучко положил руки на борта «трибуны». – Ясно, что все вы устали и с нетерпением ждете фуршет и дискотеку. Кстати, репертуар подбирал лично я… Надеюсь, все поколения, представленные в зале, останутся довольны. Так вот… Хотел я выйти сюда и сразу сказать: «А теперь дискотека!» – но потом решил, что сто пятьдесят лет – это очень серьезно… Ребята, сейчас чествуют не только нашу кафедру, но каждого из нас. Мы и те, кто был до нас, продержались целых сто пятьдесят лет. Надеюсь, те, кто придет после нас, продержатся еще столько же и даже больше. Сто пятьдесят, какая старая у нас кафедра, скажете вы. И не просто старая, а старейшая! – отвечу я. А потом посмотрю в зал, увижу ваши лица и подумаю: «Молодая!» Вот парадокс – кафедра одновременно и старая, как ее основатель, и молодая, как самый молодой наш сотрудник. Так и мы с вами. Не важно, сколько нам лет, но пока мы работаем и интересуемся жизнью, мы молоды. А теперь – дискотека!

В фойе Миллер наконец увидел Таню. Она стояла среди медсестер, трогательно‑нелепая в прямой черной юбке и чудовищном балахоне с блестками и перьями. Очевидно, эта жемчужина Троицкого рынка была самым нарядным ее туалетом. На ногах были туфельки… Хотя вряд ли это убожество с кокетливыми бантиками и колодкой в лучших традициях печально известной фабрики «Скороход» можно было вообще отнести к разряду туфель. Сам Миллер любил хорошую обувь, разбирался в ней, и Танины «хрустальные башмачки» произвели на него глубокое впечатление. Торжества ради Таня неумело завила волосы щипцами. Впервые увидев ее не в медицинской униформе, Миллер понял, что его любимая принадлежит к категории женщин, тщательно маскирующих свое обаяние кудряшками, рюшечками и бантиками.

«Смешная ты моя девочка, солнышко мое нелепое», – захотелось сказать ему.

Репертуар дискотеки был подобран не абы как, а со смыслом. Криворучко постарался, чтобы в репертуаре были песни для всех возрастных категорий. Чтобы сначала пенсионеры танцевали под Шульженко, а потом, когда старшее поколение сойдет с дистанции, малолетки зажгли бы под свой хип‑хоп, или что там у них сейчас в моде. С первой, пенсионерской, частью профессор справился сам, а для услаждения молодежи пригласил внучку, продвинутую девицу, которой Миллер уже устал делать дырки для пирсинга в самых разных местах – то в ухе, то в пупе, то на подбородке.

Налив себе вина, Дмитрий Дмитриевич полюбовался, как Максимов шакалит среди сотрудников, не убирая с лица жутковатую улыбку, – хочет понравиться. Валериан Павлович танцевал со своей любимой сестрой‑хозяйкой Тамарой Семеновной. Чесноков стоял в углу с бумажной тарелкой, заполненной нехитрой снедью, и со страшной скоростью ел – он только что сменился с дежурства. У всех нашлось интересное занятие или собеседник, и только Миллер стоял неприкаянно, будто чужой. «Наверное, все думают, что я в отчаянии из‑за того, что обломался с заведованием, – решил он, – вот никто ко мне и не подходит. Ну и пожалуйста».

Криворучко проводил партнершу к столу и стал заботливо наполнять ее тарелку. Вновь зазвучала музыка. По первым же тактам Миллер узнал свой любимый «Русский вальс»: «Милый друг, вот и прошли годы разлук…» Поправив галстук, Дмитрий Дмитриевич решительным шагом направился к Тане.

– Разрешите вас пригласить? – Как положено, он щелкнул каблуками, склонился в полупоклоне и протянул Тане руку ладонью вверх.

Она улыбнулась, слегка присела в реверансе и широким плавным жестом подала ему руку.

– Танцуете вальс?

Она кивнула.

Миллер неплохо танцевал, спасибо бабушкиному воспитанию и урокам ритмики в школе, но он даже предположить не мог, что найдет в Тане такую замечательную партнершу! Она так чутко реагировала на каждое его движение! Их дуэт был абсолютно слаженным, не мешала даже разница в росте: Миллер просто делал шаги поменьше и с нежностью глядел на Танину макушку.

Кажется, танцующий народ расступился и любовался ими… А может быть, это лишь почудилось ему, ведь для него сейчас весь мир был бледной Таниной тенью.

Да, она – чужая жена, но сейчас, эти три минуты, они полностью принадлежат друг другу.

Вальс закончился слишком быстро… Дмитрий Дмитриевич отвел Таню обратно к сестрам и с поклоном поцеловал ее руку. Губы ощутили шершавость кожи – от частого мытья, резиновых перчаток и антисептиков не помогают никакие кремы, и Миллер понял, что готов заплакать от любви.

Больше он не танцевал. Поприсутствовал еще часик для приличия, выпил с Чесноковым вина, поздравил Криворучко и ушел.

«Прощальный танец», – крутилось в голове.

Он убеждал себя, что ничего не изменилось, что он по‑прежнему будет видеть Таню каждый день, но все его мысли были пронизаны тяжелым предчувствием скорой разлуки.

Что‑то должно было случиться, страшное, мрачное. Он удивлялся собственному истерическому настроению, но ничего не мог с собой поделать.

В надежде немного успокоиться он поехал в Петергоф к Розенбергу.

Яша «работал дома», то есть валялся на диване в гостиной и разговаривал по телефону. Несмотря на послеобеденное время, он был в махровом халате, из‑под которого торчали крепкие ноги с рельефными треугольниками икр, закинутые на спинку дивана.

– Значит, завтра у нас что? – спросил он у телефонного собеседника.

«Завтра воскресенье, – подумал Миллер. – Но у частного бизнеса, конечно, свои законы».

– Ага, мумия, шарпей, Вий и руль… Нормальненько. И все ко мне? Заплатили?

Миллер как‑то сразу понял, что согласовывается план операций на завтра.

– Шарпей – двойной подбородок, руль, как я понимаю, пластика носа, а мумия и Вий что такое? – поинтересовался он, когда Яша отсоединился и запихнул телефонную трубку в кучу диванных подушек.

– Мумия – повторная подтяжка. А если третий раз, называется «барабан». А Вий – очень просто, нависающие веки подрезать.

– Ясно. – Миллер поудобнее устроился в кресле. – У нас такой богатой терминологии нет. Все нейрохирургические операции на языке общих хирургов называются «чердак подлатать». Слушай, а увеличение груди у вас под каким кодовым наименованием проходит? Вымя или буфера?

– Ни под каким. Конечно, курица не птица, женщина не человек, стоматолог не врач, но я не настолько не врач, чтобы делать операции, угрожающие здоровью. Пластика после мастэктомии[8]– единственное вмешательство на молочной железе, которое мы делаем. Вообще, конечно, никакие наши операции здоровья не прибавляют, иногда я даже чувствую себя нарушителем клятвы Гиппократа… Но если есть спрос, должно быть и предложение. Даже если я сейчас зарою скальпель в землю, количество дур, желающих улучшить внешность хирургическим путем, не уменьшится.

Розенберг тяжело вздохнул и заворочался на шикарном кожаном диване. Миллер неодобрительно покачал головой:

– Как ты о своих пациентках недружелюбно. Мумия, дуры… Если бы не они, на какие шиши ты бы купил такой диван?

– Я, знаешь ли, никому свои услуги не навязываю. А очередь такая, что и по воскресеньям приходится работать. Я хорошо оперирую, и тебе это известно. Но я не могу уважать людей, придающих своему телу слишком большое значение. Господи, да разве лишняя морщинка может помешать мужчине и женщине любить друг друга?! Вот моя Ольга Алексеевна, – Розенберг тепло улыбнулся, – выглядела на все свои годы, и что? Да ничего! Мы прекрасно жили.

«Ольга Алексеевна была такая страшненькая, – подумал Миллер, – что в ее случае пара морщинок действительно не могла сильно повредить».

– Самой удачливой в личной жизни женщиной, которую я знал, была моя тетя Галя, – продолжал Яша, раскуривая трубку. – А выглядела она так, что не приведи Господи. Голова как котел, подбородок лежит на огромном бюсте, ноги как у таксы. Она ходила в прямых сарафанах, и по очертаниям ее фигура была абсолютно не похожа на обычную человеческую. Я маленький был, когда она к нам приезжала, все смотрел на нее и удивлялся: как же она там под сарафаном устроена?.. Так вот, она была счастливо замужем, потом муж умер, лет сорок ей было, и через год она снова вышла замуж.

– Ну и что?

– Ничего. Лет через пятнадцать второй муж тоже откинулся.

– Да уж, удача в личной жизни так и перла. Мужья мрут, как мухи, вот это счастье! – засмеялся Миллер.

– Подожди. Недавно я был у нее в гостях, так у нее уже новый бойфренд, представляешь? Живут вместе, в ЗАГС собираются. Видишь, баба страшная, как денежная реформа, в возрасте, безо всяких фитнесов и пластических операций, а нисколько не страдает от одиночества. Думаю, потому, что она хороший и веселый человек.

Миллер достал сигареты. Наверное, Таня, когда состарится, будет выглядеть так же, как эта пресловутая секс‑бомба тетя Галя, подумалось ему. Ничего не поделаешь, пикническая конституция[9], бороться с ней практически бесполезно. А сам он будет высоким и стройным стариком с породистой физиономией… Если доживет, конечно. «Какой мы могли бы быть смешной и уютной парой! – Он даже улыбнулся своим мыслям. – Как генерал с генеральшей в фильме «Москва слезам не верит»».

– Дим, ты заметил, что общества, больше всего прославлявшие красивое тело, были самыми жестокими? – продолжал Яша. – Что Древняя Греция, что Третий рейх… Кстати говоря, сексуальное сознание и там и там, несмотря на культ тела, было нездоровым. А почему? Потому что тело преобладало над душой. Вот и ко мне приходят люди, для которых тело важнее, чем… Ладно, не буду употреблять возвышенных терминов. Скажу проще – оболочка для них важнее, чем содержание, чем их личность, их собственное «я».

– Просто тетки хотят выглядеть красиво, вот и все. Что в этом плохого? Что женщине делать, если у нее нос как дверная ручка? Или родимое пятно на пол‑лица?

– Я не беру крайние варианты уродств. Тут милости просим, я, ты знаешь, часто помогаю таким людям за довольно смешную плату. Но платить огромные бабки, подвергать свое здоровье риску только ради того, чтобы выглядеть на десять лет моложе? Зачем? Я вот иногда думаю – разве стал бы я больше любить мою Ольгу Алексеевну, если бы она сделала подтяжку? Нет… То есть меньше бы не стал, конечно, но обиделся бы, это точно.

Розенберг вздохнул, нехотя поднялся с дивана и достал из горки графин с коньяком.

– Марк Твен говорил – морщины должны быть следами былых улыбок. У моей жены было именно так. Взять и одним махом уничтожить память об этих улыбках, обращенных ко мне и нашим детям? Надеть на себя маску? Нет, ей такое и в голову не могло прийти, хотя коллеги сто раз предлагали. Мол, ты вышла за молодого, должна соответствовать.

Яша налил понемногу коньяка в тяжелые стаканы с толстым дном. По комнате поплыл плотный аромат.

«А у Тани гусиные лапки в углах глаз, – умилился Миллер. – Симпатичные такие. Жалко, что я не увижу, как стареет ее лицо…»

– Если женщина любит и любима, – сказал он вслух, – она, конечно, не будет думать о пластических операциях. А как быть тем, у кого жизнь не сложилась?

Розенберг неожиданно зло, с грохотом поставил стакан на столик.

– Думать о том, почему она не сложилась! А не пытаться объяснить свои беды неудачной формой носа или маленькой грудью. Конечно, легче сказать себе: мужики не клюют на меня потому, что я не идеал красоты, а вовсе не потому, что я злая, жадная и распущенная.

– Круто ты завернул.

– Дима, я среди этих сучек целыми днями тусуюсь! Я знаю, о чем говорю. Если женщина ложится на пластическую операцию, то она, как правило, презирает мужиков. Считает нас не нормальными людьми, способными на любовь, дружбу и уважение, а павианами, слабоумными существами, готовыми на все ради смазливой мордашки, длинных ног и большой груди.

– А что, разве это не так? Разве ты никогда не терял голову при виде юной красавицы?

– Нет, ну бывает, посмотришь, конечно… Хотя теперь, зная, что половина этих прелестей имеет рукотворное происхождение, я заглядываюсь на девочек все реже и реже.

– Ты, Яша, слишком уж нас идеализируешь. Тебя послушать, так мы прямо все такие добродетельные, преданные такие и любящие мужья, абсолютно не падкие на сладкое молодое тело.

– Дима, ты женат не был и не знаешь главной тайны семейной жизни. Мы становимся такими, какими нас видят наши жены. Это факт. И ничего с этим не поделаешь. Я точно говорю тебе: вместо того чтобы перекраивать тела, моим пациенткам следовало бы покопаться в собственных душах… Есть, правда, категория дамочек, которым это бесполезно, им нужен психиатр. Раньше такие донимали обычных докторов, а теперь в массовом порядке хлынули к нам. Я имею в виду любительниц операций вообще.

Миллер удивленно приподнял бровь.

– Ну да, по нейрохирургам подобные личности обычно не шляются, хотя, может быть, и следовало. К абдоминальщикам[10]ходят, к гинекологам. Живот у них болит, температура повышается… Кладут их в больницу, обследуют, ничего не находят, а они все ноют и ноют, на консультации к профессорам, как на работу, ходят. В конце концов у кого‑нибудь нервы не выдерживают, и тетку оперируют. Как правило, ничего не находят, но ей все хуже и хуже. Через полгода следующий профессор попадается на удочку. Ну любят они это дело – внимание врачей, риск операции их будоражит… Такое психическое отклонение. С развитием нашей индустрии красоты им стало гораздо легче жить – плати денежки и оперируйся хоть каждую неделю. Я раньше не знал о таком заболевании, пока не обратил внимание, что у меня несколько постоянных клиенток появилось. Все вроде им перетянул, таких куколок сделал – мать родная не узнает, а они все ходят и ходят. Ну я и подумал, что здесь не просто истеричная натура, а что‑то посерьезнее. Позвонил знакомому психиатру, он мне и объяснил.

– Как же ты делаешь работу, которую не любишь? В которой не видишь смысла? Ведь рехнуться можно.

Розенберг расхохотался:

– Как не вижу смысла? А это? – усмехнулся он и повел рукой, предлагая Миллеру полюбоваться на роскошную гостиную с кожаными диванами, антикварной горкой и огромной плазменной панелью на стене. – А если серьезно, Дима, то я делаю и хорошие операции. Вот хоть ту, что мы вместе с тобой сотворили. Кстати, есть еще пара подобных случаев, подъедешь в клинику, посмотришь?.. А сейчас, знаешь что, пойдем готовить ужин. Милка младших в театр повела, так что помощи ждать неоткуда. Между прочим, сегодня твоя очередь чистить картошку.

Дмитрий Дмитриевич методично срезал кожуру с картофелины, по давней привычке стараясь, чтобы она сходила непрерывной спиралью. Розенберг, вполголоса матерясь, разделывал курицу. Готовые куски он, к изумлению гостя, покидал в обычную трехлитровую стеклянную банку, положил туда же луку, помидоров, специй, налил чуть‑чуть воды и засунул банку в духовку.

– Получается дивно, – пояснил он. – Главное, в горячую духовку не ставить, чтобы банка не лопнула. А так – ни проверять не надо, ни соусом поливать. Красота!

Тут Розенбергу позвонил дежурный врач, и Яша долго растолковывал ему, что делать во время вечернего обхода. Потом в сердцах бросил трубку прямо на кухонный стол и повернулся к Миллеру.

– Другой раз как подумаю, на что трачу свой талант, прямо тошно становится! Бывает, целый день проколупаешься, под микроскопом сосудики сшиваешь, и ради чего? Ты спасаешь людям жизни, а я? Куча бабок, вагон сил тратятся только для того, чтобы какая‑нибудь мымра выглядела на десять лет моложе. Зачем? Конечно, артисткам это надо для работы, лицо – их главный инструмент. Но когда я вижу дам, не будем говорить старых, но, во всяком случае, пришедших в шоу‑бизнес очень и очень давно, с физиями двадцатилетних девочек, я воздаю должное не их таланту, а мастерству их пластического хирурга.

Миллер дочистил картошку и теперь тщательно промывал ее под краном, высматривая глазки. Дома он не подвергал клубни такой тщательной обработке, но в гостях следовало показать себя аккуратным человеком.

– Ладно тебе, Яша. Все мы в какие‑то периоды жизни считаем свою работу бессмысленной. Иногда даже вредной.

– Как специалист, я долго думал, почему после пластики лицо всегда становится похожим на маску. Пытался разработать новые методики, чтобы этого избежать. Считал, что при операции обязательно нарушается кровообращение в тканях, и накладывал дополнительные сосудистые анастомозы[11]. Думал, что страдает иннервация[12], и самым тщательным образом изучил варианты прохождения нервов лица. А потом понял, что хирургия тут ни при чем.

Миллер фыркнул. Очень логично: сначала натянуть человеку кожу на черепе, а потом утверждать, что хирургия ни при чем!

– Правда, Дима. Тело – это всего лишь вместилище нашей души. И все наши действия, движения – результат ее работы. Это душа заставляет наши руки трудиться, или ласкать детей, или воровать. Наш рот – улыбаться или говорить гадости. И глаза наши смотрят на то, что хочет видеть душа Память о наших движениях остается в морщинках, в мозолях, и создает вокруг нас некое информационное поле, отражение нашей души, ауру, что ли… А пластическая операция уничтожает эту ауру.

– Да вы, батенька, философ.

– Я, батенька, просто нормальный человек. Пластическая хирургия – это не горячий камень. Помнишь, в школе мы проходили рассказ Аркадия Гайдара – кстати, неплохой был писатель, – там дети нашли в болоте камень, дотронувшись до которого можно начать жизнь сначала? Так вот, сделав подтяжку, ты не возвращаешься на десять лет назад. Все воспоминания и все проблемы остаются при тебе. О, родился экспромт:

Накачала силикона я и в задницу и в грудь,

Для того чтоб всем мужчинам озарять их скорбный путь.

Эй, девчонки, зажигаем! Ботокс в губках и во лбу –

Все разгладились морщины и извилины в мозгу!

– Неоригинально. Помнишь, у Высоцкого: и ветер дул, и распрямлял нам кудри, и распрямлял извилины в мозгу.

– Владимир Семенович плохого не посоветует.

– А ты только глумливые стишки пишешь? На серьезные темы не пробовал творить? Про любовь, например?

Яша ухмыльнулся:

– Что ты, эта ниша на рынке давно уже занята. Конкуренция ого‑го какая! Впрочем… Один раз написал, когда Олю уговаривал замуж выйти. Она долго не хотела, разница в возрасте ее смущала. Оля верила мне, она никогда не считала, как многие, что я ради квартиры и прописки на ней женюсь. Но она думала, что я с возрастом разлюблю ее. И я написал ей стихи. Наверное, можно тебе прочесть.

…Обнять тебя, прижать к себе покрепче,

Уткнуть нос в грудь тебе и слушать чуть дыша

Твой каждый вздох, стук сердца в грудной клетке,

Как спит уютная, спокойная твоя душа, –

закончил автор длинное стихотворение и, чтобы скрыть смущение, предложил, не выдержав паузы: – Давай тесто заквасим. Милка завтра пирожков налепит…

– Я тесто не умею, – признался Миллер.

В юности, будучи вынужден кормить мать и сестру, он выучился неплохо готовить, но тесто так и осталось для него тайной за семью печатями.

– Сейчас научу. Слава Богу, освоил кулинарию за годы семейной жизни. Моя‑то Ольга Алексеевна, бедняга, умела только консервную банку открыть. Есть много разных вариантов теста, но один получается всегда. Только дрожжи надо не сухие, а обычные, но их сейчас не вдруг купишь.

Розенберг полез в морозильную камеру за дрожжами, а Дмитрий Дмитриевич открыл окно и закурил.

«Как спит уютная, спокойная твоя душа…» Бесхитростные, не слишком складные Яшины вирши отчего‑то растрогали его. Пожалуй, именно так он думал о Тане. Может быть, попросить у Яши авторские права и отослать ей эти стихи?

– Ура! Нашлись! – Розенберг потряс перед его носом серебристой пачкой. – Сейчас замутим! Сразу разделим обязанности. Я замесю… замешу… короче, сделаю тесто, а ты ночью его спустишь.

– Не понял?

– Палкой проткнешь, чтобы оно осело. – Розенберг посмотрел на часы. – Первый раз, в десять вечера, я, так и быть, сам сделаю, а тебе достается сущий пустячок – в три часа ночи. Сразу будильник поставь, чтобы не проспать.

– А может, лучше я, так и быть, в десять часов? – безнадежно спросил Миллер, выставляя время в мобильном телефоне.

Яша фыркнул и принялся яростно кромсать замороженную палочку дрожжей. Разрубив ее на мелкие кусочки, он налил в миску немного теплой воды и посыпал сверху сахаром.

– Сейчас распустится. – Он с грохотом вытащил из буфета здоровенную кастрюлю и вылил в нее литровый пакет молока.

Миллеру была вручена маленькая кастрюлька, пачка масла и дано указание: плавить масло на медленном огне. Сам Розенберг подогревал молоко, орудуя, к изумлению Миллера, в кастрюле прямо рукой.

– Как только почувствуешь, что молоко стало таким же теплым, как твоя рука, лей туда масло, – пояснил он и отобрал у друга кастрюльку. – В чуть теплую смесь вводим дрожжи. Потом стакан сахара. А потом в два приема два кило муки.

Он все это проделал, не переставая крутить в кастрюле рукой.

– Получается жидковато, и тут важно не поддаться соблазну добавить муки. Этого нельзя делать ни при каких обстоятельствах!

Для убедительности он вытащил руку, по локоть вымазанную тестом, и показал ее Миллеру.

– А для того чтобы тесто отошло от рук, достаточно добавить в него подсолнечного масла. Ну‑ка, дай бутылку. Вот так, последний раз хорошенько перемешиваем, сольцы немножко вносим, закрываем, укутываем одеялом и ставим возле батареи. Вуаля! Пятнадцать минут и две грязные кастрюли.

– По тебе передача «Смак» плачет горючими слезами, – буркнул Дмитрий Дмитриевич, которому вовсе не хотелось просыпаться в три часа ночи.

– А что? Я бы им такого порассказал! Может, выйду на пенсию и буду в телевизоре кулинарную программу вести. У меня там блат знаешь какой?

– Флаг тебе в руки.

Как честный человек, он проснулся в три часа ночи и, закутавшись в выданный хозяином махровый халат, поплелся протыкать чертово тесто. На кухне обнаружилась Милка с чашкой чая, в которой она размешивала сахар с таким остервенением, словно хотела вызвать тайфун или смерч.

«Какого черта я встал, если она все равно не спит?» – подумал Миллер, зевнул и уселся напротив Милки.

– Знаешь, на кого ты сейчас похожа? На злую волшебницу Гингему, в процессе создания урагана, унесшего из Канзаса девочку Элли.

– Ну и хорошо! – огрызнулась Милка.

– Хорошо так хорошо.

Он потянулся к кастрюле и, не вставая, размотал одеяло и снял крышку. Бывший аккуратный комок распух, превратился в ноздреватую, как мартовский снег, массу и прямо‑таки нагло выпирал из кастрюли.

– На инопланетный разум похоже, – проворчал Миллер, взвешивая в руке длинную палку, которую Розенберг специально оставил на рабочем столе.

Он несколько раз энергично ткнул в «инопланетный разум», и в кухне запахло дрожжами.

– Слушай, Мил, давай поедим?

Милка кивнула, достала из холодильника половину торта, потом заварила гостю чай в коллекционной пивной кружке. Некоторое время оба молча, с каким‑то ожесточением ели торт.

– Дим, ну скажи, что им надо? – вдруг зло спросила Милка.

Почему‑то он сразу догадался, что она имеет в виду.

– Им – это мужикам, что ли? Каждому свое. Кому поп, кому попадья, а кому попова дочка.

– Конечно, тебе по фигу мои проблемы, – проныла Милка, и Миллер встревожился:

– Ты беременна, что ли?

Ответом ему был укоризненный взгляд, «тьфу‑тьфу» через плечо и стук по столешнице.

– Как правило, мужчина просит у женщины именно то, что хочет на самом деле, – назидательным тоном сказал Дмитрий Дмитриевич. – Если он зовет ее в постель, значит, хочет с ней переспать, только и всего. И очень часто бывает, что мужчине нужна всего лишь пара часов беззаботного секса, а женщина швыряет ему под ноги всю свою жизнь. Так что ты, Мил, ходи, осматриваясь. Ты и девушка красивая, и человек хороший – найдешь себе мужа. Только не разменивайся по мелочам.

– Слушай, а может, нам с тобой действительно пожениться?

– Только не говори мне, что ты серьезно этого хочешь. Не поверю.

Мысль поухаживать за Милой никогда его не посещала. Хотя она, безусловно, была очень приятной девушкой и обладала всеми задатками хорошей жены.

– А что? Браки по расчету, если хочешь знать, гораздо крепче, чем по любви.

– Конечно! Если ты разочаровалась в любви, значит, ее и вовсе не надо. У меня понятно какой может быть расчет – ты молодая, красивая, богатая. А у меня? На кой черт тебе нищий старый зануда?

Милка улыбнулась:

– Не скромничай. Ты специально так говоришь, чтобы я тебе не навязывалась. А расчет? Знаешь, не так уж плохо стать профессорской женой.

– Ясно. Как в старину: у нее деньги, у него титул. Нет, Мил, так не пойдет. Сама подумай – Мила Миллер! Глупо звучит.

– Ну как хочешь.

Убрав со стола, Милка ушла из кухни.

«Ей не хотелось оставаться с какими‑то своими переживаниями наедине, – подумал Миллер, закуривая. – Можно было поутешать ее, но неизвестно, всегда ли это нужно».