Ухожу от вас», — грустно говорил отец Николай и крестился. Все замирали и не могли от скорби дышать. «Но не навсегда», — добавлял батюшка и улыбался. 14

«Прошел мой век, как день вчерашний, Как дым промчалась жизнь моя, И двери смерти страшно тяжки Уж недалеки от меня», — всем, кто приезжал к нему, батюшка читал эти стихи. Все думали: это батюшка прозорливо предсказывает свою кончину. Но годы шли, а батюшка жил да жил и по-прежнему читал эти стихи. Он говорил, что проживет 104 года, однако умер в 93. Накануне отец Николай вымылся, облачился в священническое облачение, взял в руки крест, лег и умер. Отец Тихон

В одной деревне родился мальчик. Отец его был кузнец, а мать простая крестьянка. В детстве он кормил кур, сеял, боронил, смотрел, как отец стучит молотом по огненному железу, но больше всего на свете любил играть в священника. Брал плошку, привязывал ее к веревке, насыпал в плошку камешков и кадил по всему дому. Потом мальчик вырос, выучился (а он очень любил учиться) и стал учителем. Он преподавал в школе физику и математику, и дети его любили, но не безумно. Больше любили физкультурника, он играл с ними в футбол. А потом этот человек наш женился, у него родились сын, дочь, и он стал батюшкой. Не очень-то рано — ему было уже 50 лет. И опять ничего особенного он не делал, просто ходил в церковь, служил там какую положено службу, литургию и всенощную, отпевал, венчал, а бывало, что и покрестит. Он очень смешно смеялся, странно и немного чудно, и кто слышал его смех, сам смеялся от такого смеха. С людьми батюшка разговаривал ласково, и ручки у него пахли чем-то легким и сладким, только это было совершенно неважно, он мог молчать, и ручки могли не пахнуть. Просто когда он смотрел на человека, человек не знал, что от счастья делать. У него был плащик, и была шляпа, и были сапоги. Он в них ходил по улице, от храма к своему деревянному дому. В доме его ждала жена, которая в старости могла повторить за полчаса один и тот же вопрос одиннадцать или шестнадцать раз. Он отвечал ей все шестнадцать раз и не сердился. И когда писал ей в разлуке письма, подписывался — «Тиша». 2

По его молитве Господь сотворил множество чудес — кто-то исцелялся, кто-то решал свои семейные проблемы, у кого-то исполнялась заветная мечта, кто-то прощал того, кого не мог простить целую жизнь, все было как и у всех старцев, только это было совершенно неважно. ЦИКЛ ЧЕТВЁРТЫЙ
ЧТЕНИЕ ДЛЯ ВПАВШИХ В УНЫНИЕ

Лакомка

Один инок заунывал и решил повеситься. Ну, надоело как-то все, достали человека. Снял в келье люстру, подергал крюк — вроде крепкий, веревочку хорошенько намылил — мыло «Клубничное», пахучее такое, противное, начал уже стол пододвигать, смотрит: на столе лежит конфета. «Стратосфера», самая любимая его с детства, там еще розовые ракетки улетают в синий открытый космос. Конфеты дали вчера в трапезной на обед ради престольного праздника, а он сберег, да и забыл. Ладно, думает, съем, а там уж повешусь. Развернул конфету, в рот положил, а фантик фьють! — и улетел на пол. Непорядок. Он тут повешенный висит, а на полу фантик. Нагнулся инок поднять, а в щели между досок бумажка какая-то валяется. Вытаскивает, а это список имен, вот он где, оказывается, одна женщина накануне дала ему, просила помолиться. А он так и не помолился, потерял листочек, а он вот где оказывается. Ладно, думает, хоть перед смертью помолюсь, все-таки на один грех меньше. Зажег лампадку, перечислил всех, усердно обо всех помолился, тут и гонг зазвонил — к ужину зовут, даже раньше обычного. Так и не повесился, на ужин пошел — может, опять «Стратосферу» дадут или хоть «Мишку на Севере». Иногда оставалось на следующий день. Весельчак

Одного инока сжирала черная тоска. Он уж и так с ней, и эдак — не уходила. И был он в монастыре самым веселым человеком — все шутки шутил, все посмеивался. Только в последний год инок погрустнел и стал тихий, тоска его совершенно оставила, и можно было уже не шутить. Он вдруг начал слабеть, ослабел и умер. Во время его отпевания в храме разлилось благоухание, многим показалось — расцвела сирень. А это отец Василий победил дьявола. Победа православия

В прошлой жизни отец Анатолий был программистом. Шептались, что гениальным. Поступив в монастырь, ни по чему так он не тосковал, как по любимому компьютеру — обустроенному, с «Избранным» любимых ссылок, с автоматически меняющимися заставками, выплывающим при утренней загрузке облачком с прогнозом погоды, почтальоном Печкиным, сообщающим о приходе нового электронного письма, разными играми да забавами — в общем, со всем большим хозяйством, накопленным за годы студенчества, но сознательно оставленным в далеком Санкт-Петербурге — ради борьбы с привязанностями и спасения души. Первые полтора года отец Анатолий (тогда еще просто Паша) провел на обычных для новоначального послушаниях — работал на стройке нового корпуса, косил траву, рубил дрова, то есть исполнял по преимуществу физическую работу. Когда же искус кончился, и он был пострижен в рясофор, настоятель монастыря, незлой в принципе человек, начал выяснять, на что отец Анатолий годен еще, и, выяснив, весьма обрадовался. Дело происходило в конце 1990-х, новые технологии наступали на пятки, два новеньких компьютера монастырю уже пожертвовали, но оба стояли неосвоенные, потому что умного хозяина на них не находилось. И дал отец настоятель отцу Анатолию новое послушание — оснастить компьютеры всем необходимым, завести настоятелю личную электронную почту, создать монастырский сайт — в общем, сделать все, как в цивилизованных странах, и даже лучше. Отец Анатолий заметно ожил. Уговорил настоятеля приобрести сканер, несколько раз ездил в деловые командировки за необходимыми для новой компьютеризированной жизни закупками. И вскоре у монастыря появился скромный, зато ежедневно обновляемый сайт с новостями, изречениями святых отцов, проповедями, постоянно пополняемой библиотекой душеполезной литературы, которую отец Анатолий активно сканировал. Отрывался от монитора «компьютерный батюшка» только на службы и трапезу, иногда даже ночевал на жестком диванчике возле своих возлюбленных железок. Всё что-то совершенствовал и над чем-то усердно трудился. Спустя некоторое время — выяснилось, над чем. И потянулись к нему иноки. Отчитав положенные правила и положив все поклоны, поздним вечером приходили они к отцу Анатолию посражаться в компьютерные игры. И нередко засиживались до зари. Особенно, конечно, молодежь. Пустых стрелялок-лопалок-тетрисов отец Анатолий, само собой, не держал, только чинные шашки, шахматы, но главное — еще две игры, написанные батюшкой собственноручно, долгими монастырскими ночами. Они-то и пользовались наибольшим спросом. Первая называлась «Семь смертных грехов». После заставки с отрывками из Иоанна Лествичника, напоминающими, как бороться с каждым из грехов, начиналось увлекательное путешествие. Фигурка монаха в черной рясе усаживалась на мотоцикл и отправлялась преодолевать соблазны, изображенные отцом Анатолием с большой выдумкой. На первой остановке, «тщеславие» (говорим это для читателя, потому что в игре никаких предупреждений о том, с каким грехом предстоит сражаться, не делалось), монаху предлагалось прочитать надпись над вратами в средневековый готический замок: «Плох тот монах, который не мечтает быть архиереем». Затем ворота с легким, намекающим на опасности скрипом отворялись, и радушные слуги вели монаха из залы в залу, более напоминавшие музейные комнаты. В каждой демонстрировались архиерейские облачения и головные уборы, один другого краше. Разрешалось даже примерить их на минутку, но если наивный пробовал выйти из замка, забыв снять с себя сверкающую бриллиантами архиерейскую митру или даже (глупец!) патриарший куколь, из-за экрана раздавался отвратительный демонический хохот, и тщеславный гордец летел в огненную реку. Лишь тот, у кого хватало ума примерить и снять наряды, а потом уйти восвояси, попадал на следующий уровень. Здесь игрока соблазняли богатствами мира сего — уютной кельей-домиком с деревянной банькой (а из трубы уже вился дымок), банковскими счетами с сотнями долларов, машинами всех моделей и марок, рясами всех цветов и оттенков. На третьем уровне инока дразнили чуть не райскими монастырскими обителями. Насельники в них жили каждый в отдельной квартире, делали что желали, а отец игумен был у них на посылках. Только того, кто не завидовал чужому счастью и не пытался здесь остаться, ждал новый уровень — «гнев и раздражительность». Тут на экране просто вспыхивали красными буквами обидные прозвища. И вот что поистине изумления достойно: иные игравшие срезались именно тут, не умея понести этих детских, в сущности, обзывалок. «Эх ты, чернозадый!», «Вонючка», «Недоделанный», «Много на себя берешь, придурок», «В патриархи захотел?» — смеялся экран. Однако игроки-то понимали, что сочинил это все отец Анатолий, принимали за личную обиду, надувались, мстительно нажимали на тихо всплывавшие слева облачка с ответами и, совершенно насладившись «Сам дурак», «Да пошел ты», «Ишь ты, программист хренов», летели... понятно куда. В бушующую огненную реку. Самые же стойкие отправлялись дальше — и тут у них спрашивала дорогу одна милая девушка, затем просила помочь сменить колесо другая, третья жалобно просила ее подвезти, четвертая в образе лягушки умоляла поцеловать и спасти от чар — однако вступать с девушками и лягушками в разговоры ни в коем случае было нельзя. Пройдя и этот уровень, игрок видел сообщение, что он давно и серьезно проголодался, — тут же на пути выскакивал роскошный ресторан. С баром, уставленным напитками всех мастей, с кухнями всех народов мира. Важно было заметить рядом с рестораном скромную избушку — и остановиться возле нее. Только там изголодавшийся игрок получал стакан воды, три корочки хлеба, а также право двигаться дальше. Тут начинался дождь, монах вынужден был искать убежища, потому что мотоцикл не желал ехать по разбитой глинистой дороге, и убежище находилось... в собственном же монастыре, довольно правдоподобно отцом Анатолием изображенным. Дальше все шло тоже очень похоже на обычную монастырскую рутину — длиннющие службы, постная трапеза, какие-то мелкие обидные стычки с братьями, дополнительные, неожиданные послушания — словом, сплошное уныние, это было, конечно, оно; игроку уже не шутя казалось, что отец Анатолий с этой частью явно подзатянул, но едва он соглашался с коварным предложением немедленно закончить этот этап и пойти развеяться — например, поиграть в игру на компьютере, как сейчас же... Ясное дело. Огненная река. Так что все было весьма назидательно. Ну а для тех, кто предпочитал развлечения попроще, любимой стала игра «Победа православия». На самом деле просто футбол. Только в одной команде сражались бородатые православные батюшки, а в другой — безбородые католические ксендзы. За ксендзов играл компьютер. Игра была так устроена, что едва счет оказывался не в пользу наших батюшек, ксендзы обязательно грубо нарушали правила, и им назначалось пенальти. Православные не могли проиграть по определению. И побеждали всегда. Рейтинг отца Анатолия в монастыре рос на глазах. На игру к нему стали записываться, потому что в одну ночь все желающие умещаться перестали, отец Анатолий, измученный, но счастливый, отсыпался днем, а настоятель все это терпел, понимая, что другого такого специалиста ему не найти... Срезался отец Анатолий на создании монастырского варианта знаменитой «Цивилизации» — он уже почти все доделал, добил, для этого вел обширную переписку с коллегами из Москвы и США, вступил в общество «Компьютерный гений», подписался на несколько важных рассылок. Только в игре отца Анатолия нужно было создать не государство, как в «Цивилизации», а большой монастырь, с сельским хозяйством, постройками, братией. Игрок, разумеется, и был настоятелем, так к нему и обращалась игра: «Досточтимый отец настоятель!». Тут-то настоящий отец настоятель и велел отцу Анатолию «все эти художества» стереть. Без права восстановления. И не потому, что настоятелю было обидно или он преследовал своим запретом высокие духовные цели. Просто — «поиграли, и хватит», устал он уже от того, что иноки от этих игр стали как больные, с послушаниями после ночных бдений едва справлялись и вообще отбились от рук. Никакие объяснения отца Анатолия, что его игры — необыкновенные, душеполезные, не помогли. Батюшка сотворил, как повелели. Стер обе игры, стер и третью, недоделанную «Цивилизацию». Однако плакал после разорения дела своей жизни целую неделю, даже заболел от расстройства ветрянкой. Как вдруг утешился. Один паломник шепнул ему на ушко, что дело его не умерло, но живо, что на московской Горбушке продаются и «Семь смертных грехов», и «Победа православия» — потому что игры эти давным-давно и без всякого ведома отца Анатолия скачали проворные хакеры, а потом размножили для общего употребления. И прославил отец Анатолий Господа так горячо, как, возможно, никогда в жизни. Но вот удивительно — компьютерными играми с тех пор навсегда переболел. Дубовичок

Один юноша все время убегал из монастыря. Как весна — так тянет его на родину. Накопит денег на билет, и раз — уже дома. Поживет чуть-чуть дома, отоспится, поест хорошенько, наглотается мамкиных галушек до отвала, и вроде снова скучно, хочется в монастырь. Что делать, берет обратный билет, возвращается, падает игумену в ноги, кается, умоляет простить. Игумен был человеком мягким, да и работники в монастыре нужны, что ж поделаешь, — даст юноше, конечно, три наряда вне очереди, пошлет чистить на кухню картошку или драить трапезную, но все-таки примет. Так повторялось несколько раз. Наконец, юноше это надоело. После очередного побега он приехал в монастырь с толстой длинной веревкой и уже не пошел ни к игумену, ни к братии, а, забравшись в самый дальний угол святой обители, привязал себя к громадному многолетнему дубу, завязав веревку тройным морским узлом. Братия вскоре обнаружила его и просила эти глупости бросить. Но юноша никого не слушал, все больше молчал и проводил привязанный к дубу дни и ночи, несмотря на сильный холод, дождь, а потом и снег. Его пытались оторвать силой, смеялись над ним, звали даже врача. Но юноша был тверд. Старец же только слабо махнул рукой: «Оставьте его». Плотник монастыря сколотил ему небольшую будку, в которую юноша залезал в сильную непогоду. Печник сложил в будке маленькую печку. Монахи приносили ему простую пищу и дрова. Сам игумен несколько раз приходил к нему и умолял не мучить себя, а поберечь свое молодое здоровье и вернуться работать в мастерские — юноша хорошо знал столярное дело. Но юноша отвечал: «Если отвяжу веревку, снова убегу, и работника у тебя все равно не будет, прости меня, отче». Он прожил в своей будке под дубом много лет, и когда его веревка совсем сгнивала, просил принести себе новую. В старости у него отнялись ноги, и только тогда он позволил перенести себя в келью. Однажды ночью два приехавших в монастырь паломника увидели, что от кельи его восходит в темное небо сияющий столб. Но это было только один раз, а больше никаких особенных чудес не было. Сам же он звал себя «старичок-дубовичок». Древо познания

На Красную горку Таня и Гриша повенчались и вместо свадебного путешествия решили отправиться в паломничество. Без лишней одежды, без продуктов, взять только немного воды, хлеба и идти от монастыря к монастырю. Где пустят переночевать, там и благодарствуйте. Где накормят, там и спаси Господи! В путь они отправились рано утром, через день после венчания, три часа ехали на электричке, а потом вышли и пошли пешком. У Гриши все церкви были обозначены на карте одним крестиком, а монастыри двумя. При удачном раскладе к вечеру они должны были дойти до первого пункта — Вознесенского монастыря. И вот шагают молодожены по дороге, поют молитвы, читают Иисусову, потом отдохнут, слегка закусят, снова идут. К вечеру они сильно устали. Особенно Таня, которая страшно проголодалась, потому что две булочки с ключевой водой это все-таки мало за целый день. И говорит Таня Грише ласковым голосом: — Смотри, вот малина свешивается через забор. Давай сорвем? А вон горох... Гриша, который тоже был голоден, сначала молчал, но в конце концов ответил: — Сразу видно — женщина! Жила бы ты в раю, поступила бы точно так же, как Ева. — Это как? — уточнила Таня. — Сорвала бы плод с древа познания и съела. — Я? Да ни за что. Вот и Адам все свалил тогда на женщину, а сам-то! Гриша только засмеялся: — Если бы Господь запретил мне, я не послушал бы никакую Еву. На землю спустились сумерки. Таня с Гришей как раз подходили к новой деревне. «Никишкино!» — громко прочитала Таня. А Гриша посмотрел в карту и понял, что в монастырь, в который они надеялись прийти к вечеру, уже не успеть. По крайней мере засветло. И они решили рискнуть — попроситься к кому-нибудь на ночь, прямо здесь, в Никишкино. В двух местах им отказали, а из третьего домика выглянул дед в зеленой байковой рубахе и сказал: «Заходите». Таня с Гришей обрадовались! Тем более что дед кивнул на стол, на котором полно было еды, и велел им ужинать. Но сам начал куда-то собираться. — А вы с нами разве не поужинаете? — спросили вежливые Гриша и Таня. — Кур пойду запру, — ответил дед вполне дружелюбно. — Вы пока тут одни поешьте. Каша, картошка, старуха всего наготовила да к дочке сегодня поехала, в Кутомкино, не вернется. Чай грейте. Только эту алюминиевую кастрюлю на подоконнике не трожьте. И ушел. Таня углядела маленькую бумажную иконку в комоде, супруги прочитали молитву перед едой, потом плотно поужинали, и все им показалось таким вкусным и свежим. А старик все не возвращается. Поставили они чайник, Таня и говорит: — Вот бы пирожков. С вареньем! Моя бабушка, когда пекла пирожки, всегда складывала их точно в такую же алюминиевую кастрюлю. А Гриша ей отвечает: — А у меня бабушка в такой кастрюле обычно блины оставляла, только еще в одеяло кастрюлю уворачивала, чтобы не остыли. Таня заспорила: — Ну, какие блины! Тут пирожки. Люди небогатые, вазочки у них нет, вот и приходится в кастрюлю складывать. А Гриша ей: — Говорю тебе, блины! А Таня: — Пироги с вареньем. Тут Гриша совсем уже рассердился и говорит: — Ну, давай проверим. Открыли они кастрюльку, а оттуда — мышь. Юрк! — и убежала под стол. Тут и старик заходит. И кошка вместе с ним — трется у хозяина меж ног, мяучит, явно просит животное есть. Старик подошел к подоконнику, открыл кастрюлю, да только руками развел. — Эх, вы! Это же был кошкин ужин. Все волосы сочтены

Анна Трифоновна была одинокой, никого у нее не осталось, муж давно умер, сын погиб в горах, и жила она одна-одинешенька, а по воскресеньям и на все праздники ходила в церковь. Потому что Анна Трифоновна была верующая, и так уж вышло, что в старости намного больше, чем в молодые годы. И вот Анне Трифоновне исполнилось 74 года, она сильно ослабела, но в церковь все-таки старалась ходить и переживала только о том, что умрет без отпевания, как какой-нибудь нехристь. Потом-то, может, и вспомнят, догадаются, что умерла, или узнают, и — помянут, но вот в последний путь придется отправиться без напутствия, соседям-то все равно. И всем она об этом рассказывала, что вот, мол, умру, а кто ж меня отпоет. И даже утирала маленькие старушечьи слезки. А батюшка этой церкви, в которую ходила Анна Трифоновна, называлась святителя Николая, ей отвечал: «Посмотри на птиц небесных. Не сеют, не жнут, а Господь заботится о них. Вот и тебя не бросит, не бойся». Но Анна Трифоновна все-таки боялась. Прошло время. В Никольскую церковь привезли на отпевание одного старичка. Сам он был неверующий, родственники тоже были неверующие, но поскольку все — русские люди, дочки решили своего папу отпеть. Может, и им тогда будет лучше, здоровья, например, прибавится и вообще. Привезли гроб из морга, вынесли из автобуса, поставили на табуретки, дочки уже начали подвывать, открыли крышку, а там... Не он! «Это не папа!» — закричали дочки. «Это не дедушка!» — подтвердил двадцатилетний внук покойного, Петя. Потому что в гробу лежала бабушка. В морге перепутали покойников. Бабушкой оказалась та самая Анна Трифоновна, которая боялась, что ее не отпоют, священник сразу узнал ее. Так и отпели бабушку. Ну и дедушку уж заодно, его потом тоже привезли в церковь. О любви

Рясофорный инок Андрей принял мантийный постриг с именем Савва. Накануне ему исполнилось 26 лет. Постриг проходил тихо, а вместе с тем торжественно, свечи сияли, братия умилительно пела — и каждое слово западало Андрюше в самую душу, так что невольные слезы текли у него по лицу. Трижды архимандрит бросал ножницы, трижды Андрей поднимал их и услышал наконец свое новое имя — Савва. После братских приветствий и скромной трапезы иеромонах Савва отправился в церковь, где должен был, по обычаю этого монастыря, провести три дня и три ночи в молитвенном бдении, «дондеже уснет», как добавлял их снисходительный к немощи человеческой архимандрит. Прочитал отец Савва правило, положил несчетно земных поклонов. Вдруг слышит какой-то странный шорох — прямо здесь, в церкви! Будто рядом живое существо. Господи Боже, вот искушение! Тут же вспомнил гоголевского «Вия», но взял себя в руки, перекрестился, помолился от души. Положил еще с десяток земных поклонов, прислушался — тихо. Присел наконец, утомленный, на низкую лавочку и слегка задремал, сам того не заметив. А открыл глаза — за окном едва занимается зорька, и в дальнем углу церкви вновь шорохи, странное сопение, чуть не храп. Да ведь уже утро! Вся нечисть должна пропасть! — думает Савва. А все равно страшно. Пел ли уже петух? Неизвестно. И в церкви совсем темно. Превозмогая ужас, вышел он из алтаря и отправился с зажженной свечой туда, в дальний угол, где продавали книжки и свечки и откуда чудились ему неясные звуки. Подошел к прилавку. И что же? За прилавком, стоя на коленях, прислонясь к стене, крепко спит игумен Филофей, его возлюбленный о Господе духовник и советчик. И посапывает, как младенец. А иногда и легонько всхрапнет! Тут вспомнил Андрюша, как жаловался отцу Филофею за несколько дней до пострига, что с детства побаивается пустых и темных помещений и одинокая ночь в церкви его страшит. Тогда отец Филофей строго велел ему ничего не бояться и возрастать в мужестве, сам же тайно пришел поддержать ученика в ночном бдении. На цыпочках вернулся иеромонах Савва в алтарь: только бы не разбудить авву. Отец Павел

1. Какой он был

Отец Павел был душка. Часто выкрикивал «ой, зараза!» и другие неприличные слова. Пел народные песни. Рассказывал про себя смешные истории. Образование у него было «низшее, один год», как значилось в его «личной карточке арестованного». А лет ему исполнилось уже 85. Глаза у него ничего не видели: сказывались пытки электрическим светом в 1941 году. И ноги у батюшки почти не ходили, его водили под руки, келейница Марья Петровна справа, добровольцы слева. «На таком веку — покрутишься и на спине и на боку!» — говорил батюшка. Некоторые смотрели на него и плакали — только он не давал, начинал шутить. 2. Молога

Родился отец Павел в деревне Молога, на реке Молога. Молога впадала в Волгу, и бурлаки тащили по ней баржи. Потом деревню затопило Рыбинское водохранилище. Перед этим Павел с отцом разобрали родную избу, сплавили ее по бревнышку вниз и поставили снова неподалеку от города Тутаев. Там и стали жить. 3. Медовая радость

В четыре года отец Павел попал в Афанасьевский Мологский женский монастырь, к бабушке и теткам-монахиням, и остался там, чтобы не обременять свою бедную семью. Сначала он выполнял несложную работу: собирал толстые сучья-дрова, пас цыплят, — а потом посложней. Однажды Павлуша вез с монастырской пасеки мед в бочке. Послушницам есть мед было не положено, но ведь все они были молодые, работали много, в поле, на огороде, и все время хотели есть. Однако матушка строго вела учет и меду своим работницам не давала. Только маленький батюшка и тогда-то уже всех жалел. Приехал он с пасеки в монастырь, нашел в капкане крысу, взял чистую тряпочку, отер стенки бочонка, измазал тряпкой крысу и побежал к игуменье. — Матушка! Что делать, крыса в бочке с медом утонула! — кричит, а сам держит крысу за хвост, а с мордочки у нее капают светлые медовые капли. Матушка страшно рассердилась: — Чтобы этой крысиной бочки и близко к монастырю не было, вези-ка ее куда знаешь, но подальше! Вот радовались послушницы, вот ласкали мальчика! Но и это еще не все. Стыдно стало Павлуше, что он обманул матушку, и пошел он к батюшке на исповедь, все открыл, всю свою великую тайну про мед и крысу. Нахмурился батюшка: — Велик твой грех, Павелко. Ну да если нацедишь мне бидончик, отпустит тебе Господь твое прегрешение за твое раскаяние и доброту... Отнес Павел батюшке бидончик меда и тут же ощутил в сердце своем невиданную радость: хорошо-то как! Легко-то! Отпустил Господь грех. 4. Кормилец

И потом отец Павел всю жизнь всех кормил. В лагере он был бесконвойный, потому что должен был проверять железнодорожные пути и мог ходить без охраны. Но исполняя свою работу и проверяя пути, он обязательно заглядывал в лес, собирал землянику, малину, рябину, что только мог, и нес голодным. А еще копал в лесу ямы, обмазывал их изнутри глиной и обжигал. Получались глиняные кастрюли, в которых он солил грибы и кормил заключенных. Множество людей отец Павел, тогда еще просто Паша, спас от голодной смерти. Как страшно голодать, он помнил с детства. Мать посылала его в четыре года ходить по избам и просить хлеба, потому что семья бедствовала. Отец ушел на фронт и воевал на первой империалистической, а мать осталась с тремя детьми, Павел — старший. 5. Остановка «Отец Павел»

После возвращения из лагеря Павел стал батюшкой. Был он уже далеко не молодым человеком. И тридцать три года прослужил в сельской Троицкой церкви. Люди съезжались к нему отовсюду, всех званий и профессий. Остановку, на которой нужно было выходить, чтобы попасть в село, все так и называли: «Отец Павел». Батюшка часто повторял: «Не народ слуга священника, а священник — слуга народа. А сейчас-то все наоборот!» 6. Духовная Академия

К отцу Павлу часто приезжали батюшки посмотреть на живого старца, помолиться вместе, спросить духовного совета. Батюшка служил мощно, низким голосом, и разговаривал с живым Богом. А потом выходил на солею и говорил: «В морду бит!» Это была его проповедь. Но люди и батюшки, приехавшие к нему послужить, конечно, ждали еще что-нибудь и, сидя потом за столом, смотрели отцу Павлу в рот. Тогда он говорил: «Академия дураков!» 7. Телевизор

На 25-летие священнического служения администрация района подарила отцу Павлу телевизор. — А я насрал на ваш телевизор, — пожал плечами отец Павел. Он считал, что монахам телевизор ни к чему, и поставил его к себе в комнату вместо тумбочки. 8. Монахи не унывают

Однажды отец Павел лежал в больнице. Только что ему сделали операцию, и прошла она неудачно. К тому времени отец Павел почти не видел. И стало ему грустно. Вот лежит он в палате, старый, слепой, больной, и унывает. Первый раз в жизни! Пытали — не унывал, били — не унывал, голодал — не унывал, а тут поселилось в душе уныние. Как вдруг дверь растворилась, и в палату вошло несколько человек — все в рясах и черных клобуках. — Посмотри, кто к тебе пришел! — сказал один. Приподнялся отец Павел — ба! Это же те монахи, с которыми он сидел в тюрьме, в лагере, кого замучили и убили, кого давным-давно нет в живых. Вот какие посетители пришли к нему в районную больницу. И видел он их так ясно, каждое лицо, каждую складку на одежде. — Отец Павел! — сказал один из них. — Монаху не подобает унывать. После этого все они тихо вышли. А отец Павел тут же повеселел. С тех пор уныние к нему больше не возвращалось. 9. Комплексный обед

Однажды отец Павел, уже старенький и полуслепой, попал в большой город. Вместе с одним митрополитом он отслужил там службу. Митрополит дал отцу Павлу денег на обратную дорогу, и они расстались. До поезда оставалось время, и отец Павел решил пообедать. Заходит он в кафе, а девушка за стойкой говорит ему: — А вы, дедушка, лучше уходите, вы плохо одеты. И смотрит на его ноги. А на ногах у отца Павла — валенки, когда он уезжал из своей деревни, стояли морозы, а приехал в город, наступила оттепель, и с валенок на пол натекли лужи грязи. Пальто у батюшки тоже старое, ношеное, и чемоданчик в руке — вытертый, со священническим облачением внутри. Девушка, видимо, решила, что это какой-то бродяга. Отец Павел ушел. Приходит в другое кафе, больше похожее на столовую, ему говорят: — У нас тут комплексные обеды! — Что ж, — отвечает отец Павел, — это хорошо. Поставил у ножки столика чемоданчик, взял поднос, получил на него комплексный обед — первое, второе и компот. Поставил обед на свой столик, только собрался поесть — забыл ложку с вилкой. Пошел за ложкой с вилкой, возвращается — а за его столиком сидит какой-то мужчина и ест его первое. Вот тебе и комплексный обед. Сел отец Павел напротив и, ни слова не говоря, начал есть свое второе. Съел второе, хлеб по карманам разложил, а компот с тем мужчиной поделили поровну. Тут мужчина встает и идет к выходу. Отец Павел глянул невзначай под стол — а чемоданчика-то и нет! Тот жадина украл. Съел половину его обеда, да еще и чемодан унес. Встал отец Павел из-за стола, побежал за вором, вдруг смотрит — стоит его чемоданчик. Только у другого столика. И обед на нем нетронутый. Перепутал! А мужчины того и след простыл. Тут у отца Павла даже голова заболела — вот ведь какой человек смиренный оказался, ни слова не сказал, когда отец Павел половину его обеда съел! ЦИКЛ ПЯТЫЙ
ПРИХОДСКИЕ ИСТОРИИ

Супермен

Один батюшка был суперменом. Звонит ему бабушка и говорит: «Батюшка, закрылась дверь, ключ остался внутри, не знаю, что делать». Батюшка приезжает, выбивает дверь ногой, чинит замок, уезжает. На следующий день звонят две сестры, раскрутились, стали бизнесменками, но вот наехали бандиты, грозят все сжечь. Батюшка тут же едет на бандитскую стрелку, посмеиваясь глядит на оттопыренные карманы братков, быстро все всем объясняет, братки соглашаются больше не наезжать, батюшка уезжает. Вечером после службы подходит к батюшке плачущая мать — пропал сын, четырнадцатилетний подросток, связался с плохой компанией, вторую ночь не ночевал дома. Батюшка созванивается с нужными людьми, договаривается с милицией, служит акафист, к вечеру милиционер приводит мальчика за ручку домой. С бесноватыми батюшка тоже был на короткой ноге. В середине службы входит в церковь ненормальная женщина, начинает страшно кричать, батюшка выходит из алтаря, поднимает женщину под локотки, выводит из церкви, возвращается в алтарь, продолжает служить. Один дедушка вообще чуть не умер дома от голода, все о нем забыли — батюшка вспомнил, покормил, причастил, дедушка до сих пор живет. У другого человека заболела раком жена, он пошел с горя первый раз в церковь, наткнулся на батюшку. Батюшка три дня подряд служил заздравный молебен. Через неделю рака у жены как не бывало. Врачи кричали, обзывали ее симулянткой, а она шла домой и смеялась на всю улицу, никого не стесняясь. Этим историям нет конца. Кого-то батюшка спас от отчаянья, кого-то от смерти, кому-то помог разобраться в отношениях с мужем, кому-то с женой, о ком-то помолился, и тому на следующее же утро вручили ордер на трехкомнатную квартиру, о ком-то еще помолился, и девушка нашла себе жениха. Другой удачно сдал трудный экзамен, третья наконец родила, седьмой просто понял, что хорошо, а что плохо, сорок девятый раздумал бросаться с восьмого этажа. И всюду он ездил, проповедовал, помогал, утешал. Так прошло двадцать три года. Как вдруг с батюшкой что-то произошло. Он делал все то же самое, приезжал, причащал, только утешать уже никого не мог, как будто забыл все нужные слова. То есть иногда он даже вспоминал и произносил те самые слова, какие говорил в таких случаях обычно, но получалось мертво. Удивительное дело, люди этого практически не замечали, видно, все покрывала благодать священства, и батюшка по-прежнему был дико популярен, в храм его стекались толпы, исповедь длилась за полночь, словом, внешне все оставалось также, только его келейник Миша да матушка видели: батюшка уже не тот. Но батюшка с ними почти не разговаривал и на все вопросы близких отвечал кратко: «Просто я уже умер». Ему, разумеется, не верили, как это умер? А кто это говорит сейчас с нами? И не верили. Однако батюшка служил все реже, а потом почти перестал принимать людей, не обращая внимания ни на чьи слезные просьбы, и все свободное время проводил у себя в комнате. Там он сидел и смотрел в одну точку. А когда к нему обращались, говорил: «Меня нет дома». Или, как обычно: «Я умер». Ему все равно никто не верил. Приходили врачи, кормили батюшку разными таблетками, делали ему массаж, подбадривали, и в общем все понимали: устал человек. Но батюшка не устал, он лег и умер. Затвор

Один батюшка начал избегать людей, перестал оставаться после служб на душеспасительные беседы, ездить к чадам в гости, больше не вникал в их дела и как будто просил теперь только об одном — оставьте меня, я больше не могу. Но люди его не оставляли, они привыкли за двадцать пять лет, и звонили, просили, звали. И тогда батюшка сделал так — полетел на Байконур, договорился с космонавтами, потому что обаяние у него было бешенное и договориться он мог с кем угодно о чем угодно без проблем, и его легко присоединили к новому экипажу, который как раз готовился к полету. После нескольких месяцев подготовки батюшка полетел с ними, абсолютным инкогнито, для него конструкторы устроили специальный отсек, чтобы он не был заметен при телетрансляциях. И вот батюшка улетел. Смотрит теперь на голубенькую землю в иллюминатор, летает в невесомости, ест, спит, смеется и просится остаться на станции сторожем, только бы не возвращаться на землю! Сеанс

Отец Константин был большой затейник. За это его все любили. И ходили к нему за советом. Вот и Паша Егоров решил спросить у батюшки, что ему делать. Четыре года назад Паша женился, женился по большой любви, на Вике Кондратьевой из отдела информации. Вика была не то чтобы красавица, но очень стройная, голову держала высоко и ходила красиво длинными ногами в туфельках на каблучке — в общем, жить Паша без нее не мог. И даже когда женился, не разлюбил, а только полюбил ее еще сильней. А Вика, наоборот, с Пашей сначала вроде бы ничего, и обед приготовит, и поцелует даже, а потом стала скучать. И домой возвращаться не спешила. То с подружкой где-то задержится, то в магазин после работы поедет, они ведь вон как теперь, круглосуточные все стали, после работы самое время. А Паша дома сидит и чуть не плачет, даже в окно выглядывает. Вичка его честная была, и не к кому ее было ревновать, но все равно обидно. Муж дома сидит, а жена и носу не кажет! Начались у них скандалы. А Вичка его обнимет и говорит — скучно мне, милый, дома. На работе бумажки, а дома кухня да ты. Скучно. А Паша ей — я тебе, что ли, клоун, тебя развлекать? Ну, и снова поругаются. И решил Паша обратиться к батюшке, к которому ходил четыре раза в год, постами, на исповедь, потому что Паша наш был человеком верующим. В отличие, между прочим, от своей жены. Батюшка все у Паши расспросил, но пока расспрашивал два раза зевнул, потому что Паша до того подробно излагал разные подробности, что батюшка ему ответил: «Ясно. Она думает, что ты зануда. Но мы сделаем так». И сказал Паше, что надо делать. И вот снова Вичка где-то сильно задерживается, возвращается домой, звонит в дверь, а ей никто не открывает. Раз звонит и третий — тишина. Открывает она своим ключом дверь — а Пашины ботинки и куртка вот они, в коридоре. Значит, он дома! Вичка немного насторожилась. Скидывает туфли, проходит в комнату, а в комнате не продохнуть от перегара, на полу крепко спит пьяный в дым Паша и вокруг него на ковре валяются окурки и пустые бутылки. А надо сказать, что до этого Паша не брал в рот хмельного и курить пробовал только однажды, в шестом классе, но с тех пор завязал. Вичка стала Пашу толкать ногами, но Паша только мычал, а потом вдруг открыл глаза да как закричит страшным, хриплым голосом: — Любимая! Ты пришла! И снова упал головой на пол и захрапел. Но Вичка его все-таки растолкала и стала требовать объяснений. — Любовь моя! Я напился с горя, — объяснил ей заплетающимся языком Паша, при этом все время глупо ухмыляясь. — Потому что тебя все нет и нет. А я без тебя не могу жить. Тут Паша подобрал с пола окурок и начал искать спички. — А окурки ты зачем по полу разбросал? Так ведь и до пожара недалеко! — попробовала было напасть на него Вика, но поздно — Паша окурок выронил и снова уснул. Тогда Вика кое-как Пашу раздела, перетащила на диван, укрыла одеялом, собрала окурки, вымела пепел, вынесла бутылки (одна из-под «Жигулевского», две «Невского» и «Столичная»), закрыла в комнату дверь. А сама села на кухне смотреть телевизор — как раз показывали «Женский взгляд» Оксаны Пушкиной, любимую Викину передачу. На следующее утро Паша перед Викой ужасно извинялся, целовал ей руки, умолял простить и все повторял, что это он с горя. Вика его простила и всем девчонкам в своем отделе информации рассказала, как любит ее муж. Но через несколько дней Оля Мотина позвала ее на распродажу: магазин «Копейка» разорялся или что-то еще и устроил распродажу электроприборов по не-ве-ро-ят-ным ценам. Вчера Мотина уже купила там миксер, а сегодня хотела еще и соковыжималку — вчера просто не хватило денег. А Вичке как раз нужен был новый утюг. Возвращается она с коробочкой домой — Паша снова пьяный. Правда, лежит не на полу, а в кресле, и окурки плавают в чашке с водой. Но бутылок даже больше, чем в прошлый раз. С тех пор Вичка стала приходить домой вовремя. И с Пашей ей вроде стало интересно — оказалось, он умел напиваться и курить. Опять же, есть что рассказать на работе подружкам. Только чудо совершенно не в этом. Чудо в том, что никто из наблюдательных соседок так и не рассказал Вике, как ее муж два вечера подряд ходил по двору с пинцетом и двумя целлофановыми пакетами — пинцетом он поднимал окурки. А в другой пакет складывал пустые бутылки. Никогда в жизни батюшка Константин так не смеялся. И сам с удовольствием рассказывал всем эту историю несколько лет подряд, пока не узнал случайно, что Вичка и Паша все-таки развелись. Летчик

Митя Артемов любил исповедоваться. Ну, просто любил. Хотя очередь его доходила нередко и за полночь. И вот подойдет он к аналою и все батюшке расскажет. Батюшка отпустит ему грехи, а Мите после этого кажется, что он идет, не касаясь земли. И чуть ли не целую неделю так и летает. И еще полнедели просто ходит, только каким-то особенным, легким шагом. Но к концу второй недели так и придавит его к земле, так и придавит, а тут, глядишь, слава Богу, снова суббота. Митин батюшка исповедовал вечером после всенощной, и снова начинался ночной полет. Так прошло три года. И вдруг все это кончилось. Поисповедуется Митя, и никакого эффекта. Так же идет по земле, как обычно. Решил Митя, что дело в батюшке — батюшку поменял. Стало еще хуже. Потом подумал, может, каюсь я недостаточно, стал внимательнее смотреть на себя и каяться стараться еще искреннее. Все равно. Все также. Тогда Митя поступил в летное училище и с отличием его окончил. Он давно уже не ходит в церковь, но каждый раз когда летит над ночной землей, вспоминает свою далекую юность, чувство невесомости и веселья, улыбается и крестится в ночное небо. Напарник давно к этому привык. Братец Иванушка

Одна художница любила русское-народное. Она специально ездила на «уазике» со знакомыми реставраторами в дальние заброшенные деревни, заходила в полуразвалившиеся избы, забиралась на чердаки — и чего только не находила. Сломанную прялку, цветной плетеный половичок, чугунный горшок, заржавевший серп, рваное лоскутное одеяло. Все это художница потом реставрировала, чистила, подшивала. Однажды ей приглянулся деревянный буфет — весь истертый, ветхий, зато XIX века, с резьбой. В другой раз обеденный стол, без резьбы, зато крепкий. Друзья-реставраторы художнице сочувствовали, понимали, что, если не спасти хоть что-то, все это добро так и сгинет, а потому покорно грузили в «уазик» ее находки и везли их художнице на дачу, в ее дачный домик. Постепенно этот домик превратился в настоящую крестьянскую избу. Голый деревенский стол, старый буфет, тертые половички, на кровати лоскутное одеяло, возле печи — горшок, деревянное иссохшее корыто с щелями. К тому же художница эта была большая мастерица. В основном, конечно, она писала картины (которые, кстати, пользовались большим успехом, висели в нескольких крупных музеях мира и продавались за весьма внушительные суммы), но еще занималась вышиванием и керамикой, лепила на гончарном круге тарелки и чашки, а потом сама их раскрашивала, все в том же простеньком народном духе — ягодки, листки, кружочки. Художница была, разумеется, верующей. И однажды решила, что пора бы ее избушку освятить. Пригласила для этого местного батюшку — рядом с дачей как раз располагалась церковь. Приготовила художница обильный обед, напекла пирогов, все помыла, почистила, ждет батюшку. Батюшка, отец Василий, уже старый, сгорбленный, седой, вскоре пришел. Отставил в сторону палочку, достал епитрахиль, почитал молитвы, покропил святой водицей и первый, и второй этаж, собрался идти. Художница, понятно, просит его остаться на обед, закусить чем Бог послал, протягивает ему щедрое пожертвование в конвертике. А батюшка и есть не хочет, и от пожертвования отказывается наотрез. Очень, конечно, смиренно, с поклонами да прощениями, но так и ушел, не пообедавши и не приняв за труды ни копейки. Огорчилась художница, но что тут сделаешь — пообедала приготовленным праздничным обедом, им же вечером и поужинала. А наутро поехала на велосипеде на службу — как раз было воскресенье. Отслужил отец Василий литургию, держит для целования крест. Подходит в порядке общей очереди и наша художница, прикладывается ко кресту, а отец Василий останавливает ее и протягивает ей что-то завернутое в бумажку. Вот тебе, мол, бумажка. Развернешь дома. Что ж, думает художница, ладно. Села на велосипед и поехала обратно в свой этнографический рай. Приезжает, разворачивает. Батюшки! В бумажке-то 500 рублей. Что бы это могло значить? И вдруг ее осенило: отец Василий, увидев, что буфет у нее совсем старый, на столе нет даже скатерти, на кровать наброшено лоскутное одеяло, решил, что художница — женщина очень бедная. Вот ведь даже вместо нормального тазика — корыто со щелями, вместо посуды — какие-то самоделки. На полу ни одного ковра — только какая-то ветошь. И сердобольный батюшка решил хоть немного поддержать ее в ее бедности. Пень

Одна девушка сильно увлеклась своим духовным отцом. Ходила на все службы, на которых он служил, внимательно слушала все его проповеди и записывала их на диктофон, чтобы потом еще раз послушать дома. Исповедовалась каждую неделю и старалась жить так, как скажет ей батюшка, то есть находиться у него в послушании. Несколько лет все продолжалось прекрасно, пока вдруг не начались прокруты. Все вроде шло по-прежнему, так же девушка исповедовалась и так же слушала проповеди, но проповеди ей стали казаться скучны, а после исповеди она не находила в сердце перемен, как это бывало прежде. Тогда девушка стала молиться Богу, чтобы он вразумил ее, в чем же дело. Может быть, надо усилить пост? И вскоре она увидела во сне свою родную церковь, в которую обычно ходила. Только в углу, на том самом месте, где обычно исповедовал батюшка, рос высокий, насквозь трухлявый пень. По пню бегали рыжие муравьи. Люди подходили по очереди и исповедовались пню. В страхе девушка проснулась. И поехала за толкованием в Лавру. Старец же сказал ей: «Детка, твой сон в руку. Только батюшка тут ни при чем. Трухлявый пень вырос в собственной твоей душе. И лучше тебе будет вовсе оставить своего авву, потому что слишком много человеческого примешалось к духовному. Вернее будет начать снова, в другом храме и с другим отцом. Смотри же, чадо! Впредь лучше наблюдай за собой». Прозорливец

Леня Андреев стал наркоманом. Стал он им незаметно и долгое время не знал, что он настоящий наркоман. Кололся он героином, но еще чаще винтом, его близкий друг был отличным варщиком и Леню тоже потихоньку учил своему ремеслу. Ну, кололся и кололся. Кто сейчас не колется? Всё равно ведь Леня захаживал в свой химико-технологический, сдавал и пересдавал сессии, только раз в неделю заезжал к другу. Но потом друг уехал по делам в другой город, и тут Леня понял, что подсел и ждать не может ни часа. Он сразу же позвонил другу друга, и тот ему помог. Вместе поехали на точку, затоварились и сварили винта. Потом старый друг вернулся, и все пошло по-прежнему. Только чаще Леня стал к нему заезжать — все равно он уже наркоман, так что можно и почаще, и это будет даже честней. Но однажды Леню, когда он пребывал под винтом в полной отключке, посетило видение. Видение было очень страшное, Леня кричал, плакал, просил его отпустить. Что он там видел, он так и не рассказал, но когда пришел в себя, как-то изменился в лице и первый раз в жизни пошел в церковь. Там ему объяснили, что наркотики — гиблое дело, надо бросать. Только бросить-то — как? Ладно ломки, но тогда ж придется цель жизни себе какую-то придумывать, только где ж ее взять? А без цели Леня жить не мог. Ему опять объяснили, в спецгруппе для наркоманов при храме, в которую он начал ходить, что цель жизни — спасение души. Но Леню и это не канало. Какое такое спасение души? Ну, значит, приближаться ко Христу, убеляться, очищать душу от страстей. А все равно не канало. И Леня уже подумывал, не бросить ли этот кружок «умелые руки», но новые знакомцы из антинаркоманского кружка его уже зацепили и говорят: «Бросай, конечно, только перед этим сходи к отцу Владимиру, он мужик крутой, тебе понравится». — «Не хочу я ни к какому отцу Владимиру, — говорит им Леня, который тоже был не так прост. — А хочу я снова винта». Но только он сказал это, как тут же переменился в лице: вспомнил видение. И пошел к отцу Владимиру, потому что чувствует, по уши уже ввяз в это дело, антинаркоманское, и деваться все равно некуда. Отец Владимир его чуть-чуть послушал и вдруг начал рассказывать Лене его видение. Леня немного оторопел, а отец Владимир все рассказал, только некоторые подробности упустил, но в целом пересказал правильно. Леня задрожал и спрашивает: «Откуда вы узнали?» А батюшка только усмехнулся: «Просто я книжки читал. Ты ведь ад видел, самый настоящий, из книжек я про него и знаю. И не только из книжек», — тут отец Владимир как-то посуровел. Ну а после этого Леня уже стал его, с потрохами, пленил отец Владимир юную душу своей то ли прозорливостью, то ли и правда начитанностью и стал Лениным духовным руководителем. Про цель жизни Леня и думать забыл, просто стал отцу Владимиру помогать всякие церковные дела делать. А потом окончил институт, организовал строительную фирму, быстро процвел, и вскоре в храме отца Владимира тоже все засияло, закончили, наконец, ремонт, пол выложили мрамором, накупили древних икон, стены расписали и украсили мозаикой. А началось-то все с чего? С винта. Еще через десять лет преуспевающий Леня перебрался с семьей в Норвегию и там случайно познакомился с одним русским предпринимателем, владельцем другой крупной фирмы, разговорились, подружились домами. Тут Леня и заметил, что над столом у предпринимателя висит фотография — предприниматель в юности, вдвоем с кем-то еще, и лицо вроде как страшно знакомое. Да это ж отец Владимир, только без бороды! Леня так и подпрыгнул. Выяснилось, что предприниматель когда-то учился с отцом Владимиром в одном институте, в одной группе. И вместе мальчики баловались винтом. Но недолго. «Однажды у Вовика такой глюк был жуткий, орал он как резаный, и плакал, и ногами всех толкал. Еле очухался, — сообщил Лене русский предприниматель за стаканом хорошего виски. — А потом рассказал, что вроде как чертей живых видел, и они над ним издевались. И после этого накрепко завязал. Видишь, как, даже батей стал. Надо ему приглашение прислать. Вспомним молодость, погуляем». «Это можно», — легко согласился Леня. Отец Митрофан

Отец Митрофан был настоятелем -ского монастыря. Был он высокого роста, с густой черной бородой, косматыми бровями. Глаза из-под бровей так и сверкали, а кулаки были, как гири. В юности батюшка занимался боксом и до сих пор сохранил большую физическую силу. Отец Митрофан никому не говорил: «Слушайся меня, чадо», но все его слушались. Нерадивых чтецов, которые не успевали подготовиться к службе, делали при чтении длинные паузы или ошибки, он бил типиконом по голове, и вскоре в монастырском храме остался один чтец. Этот читал уже без ошибок. 2

Несмотря на суровый нрав аввы, весьма многие стекались в монастырь, где он настоятельствовал, за наставлением и советом. Любящие его говорили о нем: «После беседы с аввой как после бани». Ненавистники же его качали головами: «Грубиян и хам». 3

Одна из преданных отцу Митрофану мирянок, студентка пединститута Настя Сахарова говорила: «Когда батюшка Митрофан благословит с утра, целый день ходишь потом как в теплой меховой шапке». — «Почему в меховой?» — «Греет батюшкино благословение». 4

Одна женщина пришла в церковь второй раз в жизни, случайно попала на исповедь к отцу Митрофану и сказала: «Во всем грешна». Авва же, желая вывести женщину из опасного ослепления, спросил: «Что ж, ты и мужу изменяла?». — «Не помню», — отвечала удивленная женщина. «Пьяная, что ль, была?» — уточнил авва. Женщина же вначале соблазнилась о батюшке, но со временем обратилась к истинному покаянию и начала постоянно ходить в церковь. Правда, не к отцу Митрофану. 5

Однажды к отцу Митрофану подошла одна девушка, совсем молоденькая, лет, наверное, восемнадцати. И говорит: «Во всем грешна». И плачет. А по лицу видно — девушка хорошая, ясная, ни в чем, собственно, и грешна-то быть не может. То есть обычно все как раз говорили правду, что во всем грешны, а эта — явно ни в чем. Но девушка все повторяла: «Во всем, во всем!» Батюшка пытался ее утешить, но она была безутешна. И сквозь слезы вдруг произнесла: «Батюшка, вчера вечером, на всенощной, меня охватило такое покаяние, и я почувствовала такую к себе Божию любовь, что теперь вот плачу, и чувствую себя страшной грешницей, и какой грех не вспомню, хотя бы в мыслях, но бывало со мной и это...» Батюшка больше ни о чем не спросил ее, а просто молча накрыл епитрахилью. И как-то с тех пор сильно поуспокоился. И даже если сказать ему — во всем грешна, не спросит, убила или изнасиловала, а просто кивнет. То ли девушка так повлияла, то ли просто уже устал. 6

Ольга Петровна, большая почитательница батюшки Митрофана, подошла к нему и, застенчиво улыбаясь, сказала: — Батюшка! Вы... — женщина чуть запнулась, — как преподобный Серафим Саровский. Батюшка мотнул головой и зорко посмотрел на Ольгу Петровну: — Сейчас объясню почему. И ушел в алтарь. Он вернулся не сразу, Ольга Петровна уже слегка заволновалась и все думала, чем же это батюшка занят в алтаре, уж не молится ли, уж не сподобился ли видения и что же все-таки хочет ей объяснить. Неужели объяснит, почему он как преподобный Серафим? Тут батюшка наконец вышел и сказал: — Это потому, что вы — идиотка. 7

Если жена жаловалась на мужа, или на свекровь, или же на соседа, батюшка давал ей один и тот же совет: «А ты его убей». — Как убей? — изумлялась женщина. — Задуши подушкой или подсыпь в чай мышьяку. Иногда же добавлял: «А можно отправить его на мясокомбинат и порезать на сосиски». После этого жаловаться на близких ему переставали. 8

Конечно, не на все жалобы отец Митрофан сердился. Когда какая-нибудь женщина рассказывала ему, что муж ее бьет, отец Митрофан просто сильно мрачнел. И велел передать мужу, что, если он не прекратит, будет иметь дело с ним, с отцом Митрофаном. Но такие предупреждения мало на кого действовали. Несчастная жена после очередных побоев снова приходила к батюшке. Тогда отец Митрофан узнавал адрес, собирался и ехал к ней домой. Там дожидался, когда вернется муж, вставал перед ним во весь свой великанский рост и грозно говорил: «Только попробуй ее еще тронь!» Размахивался и пробивал громадным кулаком деревянную дверь. Или оставлял в стене глубокую вмятину. В случаях с пьяницами сжимал кулаком бутылку и давил ее. А бывало, просто опрокидывал плечом шкаф с одеждой. Это было настолько страшно, что некоторые жены в ужасе убегали из комнаты. А мужья, даже выпив, больше не дрались. И дырки в стене или двери пытались поскорее заделать. Сам отец Митрофан говорил про такие истории: «Если мужчина бьет женщину, значит, он трус, достаточно его слегка припугнуть». 9

Тем, кто собирался делать аборт, авва говорил: — Роди, а потом оставь в коляске на морозе, как бы случайно. Попищит и замерзнет, и все будет хорошо. Это грех меньший, чем аборт. — Почему меньший? — удивлялась будущая мать. — Проверь, увидишь. Но никто так и не проверил. 10