Глава 10. В этот вечер, добравшись домой, я нашел у двери завернутые в фольгу тарелку с лазаньей и чесночный хлебец

В этот вечер, добравшись домой, я нашел у двери завернутые в фольгу тарелку с лазаньей и чесночный хлебец. Жуткое ощущение, напомнившее мне о неделях после моего развода. Я оглядел тихую улицу, но кто бы все это ни оставил, он давно ушел.

Лазанья застыла комьями затвердевшего жира. Я предположил, что подношение от Бетти и ее «Стола Восьмерых». Меня пробрала дрожь. Я вошел в дом.

Увидев меня, Макс залаял и завертелся волчком. Я выпроводил его на задний двор.

Проверил автоответчик. Ничего. Особенно меня бесило отсутствие соучастия: меня отправили улаживать с Кайлом, а потом – ни единой встречи, ни обсуждения, что нам следует делать. Конечно, я знал ответ: как сказал мэр, пути назад не было.

Когда Макс вернулся, я скормил ему лазанью и хлеб. Он выжил. Я съел омлет с пшеничным тостом, запив кофе.

Зазвонил телефон. Я думал услышать голос Лойс, но звонила Джанин.

– Сет, Эдди и я везем амишей во Флориду в фургоне. На этой неделе он не сможет быть у тебя. – Голос звучал угрожающе: неизменный ее тон со мной. Затем она добавила: – Я не получила чека.

Я сказал:

– Можно мне поговорить с Эдди?

– Нет!

– Пожалуйста!

Джанин смилостивилась и позвала Эдди. Я слышал его шаги по холодному паркету. Я сказал:

– Почему Тигра засунула морду в унитаз?

– Почему?

– Разыскивала Пуха.[5]

Эдди потребовалась секунда, чтобы сообразить, затем он разразился своим детским смехом и поделился с Джанин.

Она повесила трубку.

Я сидел один и думал о своем сыне. «Нэшнл энкуайерер» лежал развернутым на столе. В глаза бросился заголовок: «Жертвы „Титаника“ в моем водяном матраце». Я прочел статью. Пожалуй, именно так мы связаны с нашим прошлым, нащупываем ту нить абсурдности, которая соединяет нас с чем‑то великим или трагичным.

На задний двор пришли олени. Макс следил за ними, и его голова поворачивалась туда‑сюда между мной и тем, что происходило там. Я перехватил его взгляд, чтобы не дать псу залаять. Олени, пока лижут соль, широко расставляют передние ноги. Время от времени кто‑нибудь из них поворачивал голову в сторону Макса, подергивая белым хвостом.

Я встал и подошел к окну. Прошептал имя сына. Стекло затуманилось, и олени ушли, растворившись в темноте.

Телевизор работал тихо. Вновь тот тип восхвалял свои кассеты с операциями по недвижимости, источник быстрого обогащения. Я позвонил по предложенному номеру, и оператор спросил, действительно ли я безоговорочно жажду финансовой независимости. Получалось что‑то вроде присяги.

Позднее позвонила Лойс. Мы долго разговаривали о том, куда уходят мертвые, есть ли душа у эмбриона и верит ли Лойс в загробную жизнь, думала ли она когда‑нибудь, что снова увидит Лайонела, и действительно ли это так важно.

Я рассказал Лойс о том, что услышал от Кайла – про эту казнь египетскую, как верные должны были помазать кровью агнца свои двери, чтобы карающие ангелы Бога не убили их первенцев.

Лойс сделала большой глоток и поперхнулась, как бывает с людьми, когда они хватят чего‑нибудь крепкого.

Я сказал:

– Видела бы ты Кайла! По‑моему, он знает, что Черил сделала аборт. Просто еще не в состоянии воспринять это.

– Способность к самообману – наша величайшая панацея для выживания.

Лойс сделала еще глоток. Я слышал стук ледяных кубиков в стакане.

– Может быть… – Я переменил тему: – Ты, случайно, не приготовила для меня лазанью?

– Это намек?

– Нет.

– Ну?

– Помнишь, я рассказывал тебе про снедь, которую после развода мне оставляли на крыльце? И вот опять.

– Съедобная?

– Я скормил ее Максу.

На несколько секунд наступило молчание. Мне хотелось спросить, знает ли она, что я выгородил Кайла, но прежде, чем я успел начать, Лойс сказала:

– Можно мне кое о чем тебя спросить, Лоренс? Раз мы уже заговорили о самообмане.

– Мне казалось, мы с этой темой покончили.

– Ну так вернемся к ней. Это не пьяный треп, Лоренс… Ты думаешь, мы сошлись, только чтобы заполнить пустоту от наших потерь? А без этого мы нашли бы друг друга? Как бы ты оценил меня в сравнении с твоей женой? Ну, знаешь, будто надо выбрать, кого взять с собой на необитаемый остров?

Цепочка вопросов, ответов на которые она на самом деле не хотела. Лойс продолжала говорить, отвлекая мои мысли от Кайла Джонсона. Она переживала собственный кризис.

– Я сейчас слушаю песню под названием «Поднимать ты не обязан этот грош удачи». Ты ее когда‑нибудь слышал? Ты когда‑нибудь чувствовал себя удачливым? Ее ставил Лайонел в припадке уныния, когда ничего не продавалось.

Я промолчал. Я был всего лишь ухом, прижатым к трубке.

– Лоренс, я тебе когда‑нибудь рассказывала про случай, когда эта женщина открыла Лайонелу дверь и попросила продемонстрировать работу пылесоса, который он предлагал? Лайонел на четвереньках рассыпал пыль, которую возил с собой в банках для таких демонстраций, и тут женщина распахивает халат, а она под ним голая… – Лойс умолкла и испустила долгий вздох, будто совсем измучилась. – Тот самый случай, когда его обвинили в покушении. Он одевался таким франтом. Ты ведь видел его костюмы, верно? Он сказал, что женщина прыгнула ему на спину, что она его хотела. Во всяком случае, это были его слова. – Лойс внезапно оборвал фразу. – Черт подери, Лоренс, ты не ответил ни на один мой вопрос.

Я прошептал:

– Ссылаюсь на Пятую поправку, на том основании, что, отвечая, мог бы свидетельствовать против себя.

Лойс засмеялась, выволакивая себя из собственных воспоминаний. Это был ее величайший дар, ее способ выживания. Она сказала:

– Мудрый ход. Не говори мне правды – что хочешь говори, только не правду. Я наслышалась правды предостаточно. По‑моему, честность слишком переоценивается.

Я сказал:

– Спокойной ночи, Лойс.

Не прошло и получаса, как она снова позвонила.

– Просто хотела сказать тебе, ко мне поступил предварительный протокол обследования места происшествия. Предполагается участие двух машин. Обнаружены два типа протекторных отпечатков.

Я на секунду обомлел.

– Когда, черт возьми, ты это узнала?

Я услышал щелчок в трубке. Я позвонил ей, но она не взяла трубку.

Утром я спустился в кабинет шефа, но не застал его. Я прошел в отдел Лойс, но и ее не оказалось на месте.

На ее столе лежала реклама круиза. Брошюра под названием «Вояж Одиноких Сердец», круиз для не состоящих в браке. И фото: на носу теплохода мужчина обнимает женщину, глядя на закат. И он, и она – средних лет.

Вошла Лойс. Я еле успел положить брошюру на место. Она была с шефом. Они смеялись, но, увидев меня, умолкли. Мы втроем уставились друг на друга. Шеф назвал меня по имени и вышел.

Лойс смотрела на меня с яростью.

Я не знал, что сказать, а потому сказал:

– Хочу посмотреть распечатку звонка человека, который запомнил номер машины Кайла.

– Зачем?

– Покажи ее мне, и все.

Лойс состроила гримасу:

– Мне придется проверить, поступила ли она уже.

– Так проверь, а пока ты этим займешься, я бы просмотрел распечатку звонка женщины по поводу пропажи ее дочери. – Я начинал злиться.

Пока Лойс оставалась в соседней комнате, я снова взял рекламу круиза.

Лойс вернулась.

– Почему бы тебе не ограничиться вынюхиванием в служебных рамках? – Она вырвала брошюру из моих рук и положила распечатку на стол. – Только здесь.

Я читал записи, но не мог сосредоточиться. Лойс стояла передо мной и курила.

– Хочешь сказать мне, что у тебя с шефом?

– Не понимаю, о чем ты.

– Он поручил тебе приглядывать за мной?

– У тебя комплекс неполноценности, вот в чем твоя проблема.

Я сказал:

– Нет… Возможно, моя самая большая проблема – это ты.

Я продолжал пялиться на первую распечатку, ту, со звонком матери, в отчете отдела по пропавшим лицам. В верхнем углу листа значились фамилия звонившей, ее телефонный номер и время звонка. Что мне еще делать, я не знал.

Я положил распечатки на стол Лойс и ушел.

Я проехал мимо автостоянки мэра. Он увидел меня, потому что я притормозил и посмотрел на него. Он только помахал – занимался с покупателями, но, с другой стороны, он всегда занимался с покупателями. Шла торговля. На автостоянке мэра всегда шла торговля. Из динамиков лилась музыка, ветер теребил американские флажки и воздушные шары, красные и синие.

Час спустя я снова проехал мимо автостоянки мэра: оттуда выезжал новый автомобиль. Вел его Кайл Джонсон, на заднем сиденье – Эрл, на переднем пассажирском сиденье – мэр. Он увидел меня и махнул, чтобы я остановился. Они все сосали леденцы на палочках. Вы получали бесплатный леденец всякий раз, когда ехали опробовать машину.

Для мэра все сложилось удачней некуда. Сделка закончилась продажей. Вполне возможно, что вначале им двигали иные мотивы, но все оборачивалось именно так. Вот в чем заключался особый гений мэра – умело разыграть любые сданные ему карты. Чистый сюрреализм. Мэр сказал:

– Полагаю, ты знаком с Эрлом и Кайлом?

Это надо же!

Стекла у нас обоих были опущены. Руки Кайла лежали на баранке. Он сказал со свойственной ему высокопарностью:

– Очень приятно познакомится с вами.

Мэр испустил радостный вопль:

– Ты только послушай, Лоренс! Кайл, по‑моему, прошел курс в школе хороших манер.

Он обернулся и посмотрел на Эрла, но тот не смеялся. Эрл смотрел на меня таким взглядом, какой мне очень не понравился, учитывая, что я только спасал его сына.

Я уставился на него довольно хмуро. Мне бы не помешало немного уважения, немного учтивости с его стороны.

Мэр поднял стекло, и Кайл тронул машину.

Я ехал по улице, где погибла девочка, и оглядывал мостовую. Около места происшествия под деревом лежал одинокий пластмассовый венок. Он уже сильно пострадал от непогоды: целлофан затуманился и цветы под ним были почти неразличимы.

События вечера отступали в прошлое. Жизнь продолжалась. Футбол, прорыв к чемпионскому титулу, мэр на своей стоянке с Кайлом и Эрлом.

Проблемой был я. Думается, именно тут до меня дошло, что все кончено, что у нас нет душ, что не существует вечности, не существует искупления, но я не хотел верить этому и ждал какого‑то откровения, какого‑то осознания, что эта девочка на небесах, что она не просто оставшийся пепел.

Я хотел сказать ей, что прошу прощения, вот что я хотел сказать в эту минуту.

Я проехал мимо дома, где жила ее мать, и затормозил. Ее никогда ни в чем не обвиняли, но ведь это могло быть результатом сделок мэра в задней комнате; а может быть, суды не были готовы признать тот факт, что по всей стране женщины, подобные ей, живут в одиночестве, брошенные с детьми. Ее существование намекало на мозаичное состояние наших жизней, на общество, в котором почти каждый второй брак завершается разводом.

Разумеется, мы о подобных вещах не говорим; мы жили бок о бок с потерянным поколением маленьких детей, детей с ключами от квартиры, детей, самостоятельно возвращающихся из школы, отпирающих двери дома или квартиры, чтобы сидеть и пялиться на экран телевизора; детей, которых мы подкупаем, чтобы они вели себя подобно взрослым, которых наставляем никому не открывать двери, с незнакомыми людьми не разговаривать, сидеть взаперти, а в завершение недели мы берем их в торговые центры и покупаем детские вещи, супергероев и кукол. Наши дети умеют пользоваться микроволновками и разогревать телевизионные обеды. Это детишки, которые застывают перед телеэкранами, орудуют пультами дистанционного управления и ждут, когда их родители вернутся домой.

В последние годы я ездил на вызовы из домов, где дети забирались в аптечки и глотали таблетки, где дети падали и в панике звонили 911, где дети знали наизусть свои адреса и телефонные номера. Я отвечал на вызовы, когда дети оставляли плиту гореть и чуть не сжигали дом. В подавляющем большинстве подобное случалось в жилищах одиноких родителей. Нас окружал мир печали и одиночества. И нам не хотелось смотреть этим фактам в лицо.

Я заметил движение у занавески, сделал еще круг и увидел в окне женщину. Было странно думать о ней – одна в квартире, с кучкой пепла – останками ее дочки, с обрезками ногтей и прядками волос.

Со времени гибели девочки прошло около двух недель.

Я снова проехал мимо дома. Женщина все еще смотрела из окна. Выглядела она совсем не так, как мне представлялось. Она была привлекательна в своей печали, а возможно, мне померещилось – ведь я знал, что с ней произошло, и сострадал. Она напомнила мне о моем собственном положении.

Захотелось остановиться, подняться в ее квартиру, спросить, не нужно ли чего‑нибудь. Я чувствовал: это и называется порядочностью, мне следует сделать это ради самого себя, – но я этого не сделал. Голос рассудка. Во всяком случае, в этой форме я к ней не пойду.

Я вспомнил, как смотрел с Джанин «Выбор Софи», когда фильм только вышел на экраны. Мы вместе испытали один и тот же ужас, когда Мерил Стрип было предложено выбрать одного из двух ее детей, принести подобную жертву. После того как мы расстались, я уже один посмотрел «Крамер против Крамера» – в кинотеатре, где билет на дневной сеанс стоит полтора доллара. Мне хотелось еще раз увидеть, как Дастин Хоффман в образе своего героя учит сына кататься на велосипеде в Центральном парке. Я просто сидел и смотрел, как Хоффман давится слезами, выкрикивая имя своего сына.

И тогда же меня потрясла мысль, что снова Мерил Стрип, игравшая мать, выбирала – на этот раз между мужем с ребенком и другой жизнью. Внутри нас всех что‑то происходит, и это что‑то учит нас, как жертвовать и выживать без наших детей.

Я закончил патрулирование. Снег было перешел в изморось, затем опять превратился в снег, как на протяжении многих монотонных зимних вечеров, которые стали для меня привычными. Сезон умирания, тихий кошмар пригородов.

На ступеньках дома стоял керамический горшочек. Меня подмывало швырнуть его в мусорный бак.

Я снял форму и переоделся. Макс посматривал на горшочек. Я хотел было поставить его перед псом, но не поставил. Вместо этого я снова сел в машину и поехал к матери погибшей девочки.

Дом был разделен на четыре квартиры. Общая входная дверь оказалась выломанной, что объясняло, каким образом ребенок выбрался на улицу в ту ночь.

Я поднялся по скрипучей лестнице. На дверях были номера.

Я поставил горшочек перед дверью Кэндол, подождал, набираясь духа постучать, и тут внизу кто‑то открыл свою дверь. Он продержал ее открытой ровно настолько, чтобы разглядеть меня, потом захлопнул и запер.

За краткую долю секунды я успел узнать этого типа – Реймонд Лейкок, тип, которого я несколько раз задерживал, – мелкий торговец наркотиками, состоявший в каком‑то родстве с мэром. Его возникновение настолько меня обескуражило, что я ушел.

Какое‑то время я просидел снаружи в машине, а потом уехал.

Когда я поел, убрал со стола и включил посудомойку, то снова подумал о Кэндол. Интересно, взяла ли она горшочек? Я набрал номер, который запомнил из распечатки.

Она сразу же взяла трубку. В голосе – отчаянье. Она захватила меня врасплох, прежде чем я успел открыть рот:

– Прости… Мне не следовало бросать трубку… Я тебе не угрожала. – Я услышал, как она всхлипнула. – Я боюсь. Скажи что‑нибудь, пожалуйста. Скажи, что любишь меня. Скажи, что простил… Пожалуйста…

Я ничего не сказал.

Она колебалась.

– Пожалуйста… я хочу тебя увидеть… Прошу тебя… – И внезапно умолкла. – Кто это?

Я осторожно положил трубку. Постоял в темной тишине. Снова позвонил, но никто не ответил.