И. Осипов «Заложники жизни». Премьера в Александринском театре[cclxvii] «Обозрение театров», 1912, 8 ноября

Состоялось первое представление пятиактной драмы Федора Сологуба «Заложники жизни». После всякого рода «Тёть»[cclxviii] Александринский театр, разнообразия ради, поставил пьесу, которая может вызвать если не восторги, то по крайней мере разговоры, споры и всякие «рассуждения».

При безнадежной плоскости современной драматургии, когда из театра зритель выходит с тем же равнодушием и спокойствием, как из вагона трамвая, — постановка более или менее «спорной пьесы» есть уже своего рода «событие».

Федор Сологуб как писатель — любопытнейшее явление. В современной русской литературе он один из самых талантливых, но и в то же время и самый несовершенный писатель. Творчество г. Сологуба напоминает мне дорогой гобелен, изъеденный молью. Красивые образы межуются с вульгарностью, возвышенности — с плоскостями, глубина — с ребячеством. Это какой-то сетчатый талант. По-видимому, не хватает у г. Сологуба того такта мудрости или мудрости мудрого такта, который поднимает талантливых писателей на уровень великих художников. Это я говорю вообще, — о манере письма г. Сологуба.

С пьесой «Заложники жизни» я — в большом затруднении: я не понял пьесы. Вернее, я должен заявить, что пьесы не понял. Ибо {256} то, что я понял, — как я понял и какой я должен делать вывод, — все идет вразрез со всем тем, что уже говорилось и писалось о «Заложниках жизни».

Как ни стараюсь настраивать себя схоластически, я не могу уловить ни одного из тех символов, о которых говорят и пишут. И по сюжету, и по драматическим коллизиям, и по стремлениям и даже «мечтам» действующих лиц — это самая обыкновенная ультрабытовая пьеса. Она понятна и ясна. Вот почему мне и приходится заявить, что я пьесы не понял. Ибо все то, что надлежит «допонимать», как, например, бессвязные реплики Лилит, пение, танцы и странные костюмы, — все это я просто считаю лишними «вывертами», происходящими от писательского несовершенства талантливого г. Сологуба, с одной стороны, и изобретательной манерности режиссера Мейерхольда.

Не пьеса символистична, а постановка. Вот, по-моему, где правда. С такими постановками можно любую пьесу Рышкова или Потапенки объявить символистическими. Г. Мейерхольд, я бы сказал, обладает изумительной способностью превращать в символы все предметы первой необходимости. Захочет — и какой-нибудь «соленый огурец» или «простокваша» превратятся в «символ». Поставит актера со сложенными на груди руками, с застывшим и устремленным вдаль взором и заставит его многозначительно, «проникновенно» несколько раз произносить:

— Я люблю простоквашу…

Вот вам и «символ».

Надо прибавить, что в деле производства символов много содействует г. Мейерхольду изумительный талант художника А. Я. Головина. В декорациях г. Головина, — рисует ли он крестьянскую хижину, запущенный сад или буржуазную столовую комнату, — всегда есть какая-то сказочная красота, а сказка, конечно, рождает символы. Если на представлении «Заложников жизни» были люди, которые искренно настраивались «символически», то это, несомненно, дело рук гг. Головина и Мейерхольда. Пьеса г. Сологуба, по-моему, тут ни при чем. Это обыкновенная, вполне «нормальная» пьеса — к чести ее автора.

Состав исполнителей, в смысле «имен», не предвещал ничего выдающегося. Главные роли играла молодежь труппы — г‑жи Тиме, Тхоржевская и г. Лешков. Они исполнили свой долг перед режиссером более чем добросовестно: не умея — они и пели, и танцевали, лишь бы породить «символы» во что бы то ни стало.

Играли же хорошо[cclxix].

Представления «Заложников жизни» будут иметь успех. «Бытовая публика» найдет здесь жизненный сюжет, а любители символов — что им будет угодно.

{257} Первый спектакль прошел с большим успехом. Автора начали вызывать после первого акта. Вызывали, конечно, и гг. Головина и Мейерхольда.

Театр был переполнен избранной публикой.

Было много писателей, артистов. Много спорили. Поспорю еще и я.