Зигфрид Эскизы[cxix] «Санкт-Петербургские ведомости», 1907, 24 января

В понедельник над зрительным залом театра Комиссаржевской витала тень Ибсена. Конечно, для нее это было довольно привычное занятие, потому что ни один театр в Петербурге за все время своего существования не воздал в такой степени дани благоговения перед великим норвежским поэтом, как театр Комиссаржевской, в два с половиной года поставивший пять пьес Ибсена[cxx]. Но третьего дня тень поэта должна была испытывать особенное удовольствие, потому что со сцены на нас смотрело нечто новое, нам дано было испытать доселе неизведанное эстетическое наслаждение, шло в первый раз никогда раньше в России не дававшееся одно из ранних произведений Ибсена, «Комедия любви», занимающее в порядке его творчества седьмое место и появившееся на свет в 1862 году, когда его {107} автору было тридцать четыре года. С тех пор прошло сорок пять лет, сам творец его успел умереть, а мы только теперь знакомимся с этим оригинальным произведением, насквозь пропитанным большою силою чувства. И мне кажется, что минует бесконечный ряд лет, не один раз поколение сменит поколение, а «Комедия любви» останется таким же живучим созданием и что все мысли, все идеи, в ней высказываемые, направлены против одного из самых прочных человеческих установлений — брака в том виде, как он отлился в обществе, безразлично, какой эпохи и какой страны. А около этого вопроса всегда будут кипеть самые ожесточенные противоречия.

«Личность, из-под пера которой вышла “Комедия любви”, заслуживает палочных ударов, а не пособия».

Такова была та милая резолюция, которую один из государственных людей положил на прошение Ибсена, поданное для исходатайствования, ввиду крайней нужды, соответствующего пособия. И как хорошо, что эта резолюция дошла до нас! Ибо она ярче всего прочего характеризует неистовое волнение, поднявшееся в норвежском обществе, когда появилась «Комедия любви».

Из‑за чего же возник весь этот шум? Еще бы! Общество живет себе спокойной, инертной жизнью да знай блюдет свои различные установления, чтобы, сохрани Бог, какой-нибудь дерзкий не вздумал подрывать их прочность. Вот, например, брак. Уже спокон века признано, что брак есть нечто самое святое и незыблемое. И вдруг является писатель, который откровенно, дерзко заявляет, что брак — вовсе уж не такая священная вещь и что вообще совсем не в этом дело. Брак есть лишь «Комедия любви», издевательство над действительно святым и свободным чувством и в этом качестве отнюдь не заслуживает ни одобрения, ни уважения, ни тем более поощрения.

Ну как же тут было не восстать и не забросать поэта камнями?

Теперь, спустя сорок пять лет, мы смотрим пьесу и не ждем, чтобы откуда-нибудь раздался хотя бы даже одинокий голос протеста. Может быть, потому что Ибсен не наш и притом несовременен, а может быть, и это скорее всего, потому, что прежняя чисто филистерская точка зрения на брак нами оставлена, на многое в этой области мы уже научились смотреть совсем иными глазами. И потому все, что говорит Фальк, а в этом лице к нам обращается сам Ибсен, воспринимается нами с полнейшим сочувствием, прославляя любовь как нечто светлое, могучее, свободное, Фальк негодует, что люди именно с этим святым чувством обходятся так, точно оно — самый заурядный предмет домашнего обихода: «У нас любовь в науку скоро обратится, давно {108} быть страстью перестав, у нас любовь, скорее, ремесло, — гордится, что цех имеет свой флаг и свой устав». Главное, против чего мечет свои стрелы Фальк, это, во-первых, принижение, которому подвергается человек, вступающий в брак, так как тут он немедленно утрачивает свою духовную свободу, первейшую драгоценность в жизни, во-вторых, то море пошлости, в которое точно окунается пара влюбленных. Вместо того, чтобы уйти от мира, предохранить сокровище своей любви от непосвященных взоров, они, наоборот, условиями сложившейся жизни обязаны выставить его напоказ, глядите, мол, все: мы, такой-то и такая-то, любим друг друга, мы — обручены и тогда-то наша свадьба, приходите поплясать. Какая в самом деле вопиющая пошлость! Ну какое кому, в сущности, дело до того, что X и Z влюбились друг в друга? Предоставьте их на волю судьбы, любовь — свободна, а потому все, отдавшиеся ей, должны быть также свободны. Но нет, как же можно! Сейчас же составляется целый хор из бабушек, тетушек, родителей, всех родственников и свойственников и каждый норовит сунуть свой длинный нос туда, куда совать совсем бы и не следовало. Создается вокруг влюбленных какая-то удушливая атмосфера. «Попробуй, — говорит Фальк, — миновать китайскую с ней <любовью> стену — не по обычному пустынному пути, а по волнам свободы с ней умчаться, — в ее негодности вам будут все ручаться: в ней нравственности аромата нет, законности утрачен весь букет!»

Брак — могила любви, сказал кто-то. И, должно быть, для нашего времени в этом коренится печальная истина. Есть что-то, какое-то таинственное, внутреннее несовершенство в установлении брака, которое срывает с него душистый венок поэзии, украшающий голову влюбленных. Годы идут, и люди понемногу начинают замечать, как из венка исчезают один за другим прекрасные розы, уступая свое место лишь колючим шипам. Отчего это? Может быть, тут виновато бывает несходство натур, что угадать при вступлении в брак решительно невозможно, а может быть, дело просто в самом существе любви, которая вспыхивает между двумя людьми всегда на срок, более или менее короткий. И это чувствовала Свангильд, когда, при первом же посеянном сомнении, сказала Фальку, отказываясь от него: «Наше солнце пусть мгновенно погаснет, в полном блеске, словно метеор!.. Мы не дадим любви своей весенней, страстной зачахнуть, одряхлеть, лишиться красоты; пускай умрет, какой жила — прекрасной!..»

Разыграна «Комедия любви» была в высшей степени нелепо. Хотя на этот раз и отказались от давившей наш мозг стены на авансцене, хотя и дали, наоборот, большую глубину, распланировали {109} сад, показали на заднем плане норвежский пейзаж, хотя и оставили в покое ассирийские, греческие и другие барельефы и постарались играть пьесу Ибсена в простых, естественных, жизненных тонах, — но дело от этого ничуть не выиграло. Как это ни странно, но г. Мейерхольд обнаруживает решительное пристрастие к фарсу и лавры Казанского[cxxi], видимо, не дают ему спать. В «Комедии любви» исполнитель роли Линда, молодого студента-теолога, довольно неожиданно оживил мои воспоминания совсем из другой области. Я долго соображал, на кого похож этот белобрысый Линд с утрированно-глупым лицом, с утрированно-семенящей походкой и пискливым голосом, и наконец сообразил: да ведь это же — Аякс из «Прекрасной Елены» и точно в таком виде, как его изображал года два назад один опереточный простак не то в «Буффе», не то еще где-то[cxxii]. Вот так штука! И он не один был таким «вкусным», как выражаются художники, опереточным пятном: вполне под пару ему оказались также и все те артисты, которые, за неимением собственных талантов, показали лишь вполне добросовестное выполнение всех предначертаний г. Мейерхольда. Потому что талантливые люди, как г. Бравич — коммерсант Гульстад и г. Грузинский — пастор Строман, слава Богу, играли так, как им подсказывало их собственное артистическое чутье.

Оттого что режиссер, толкуя «Комедию любви», впал в фарсовый тон, получилось измельчание самой пьесы и развенчание ее главного героя. Почему г. Мейерхольд думает, что таких самых обыкновенных людей, как Линд, Стювер, Анна, фрекен Шэре, необходимо было обратить в идиотов? Разве от этого выигрывает в своей глубине личность Фалька? Наоборот, она только проигрывает. Раз все окружающие — дураки, а один среди них выделяется, это еще не очень большая честь для него. И Ибсен изображал в своей пьесе совсем не то: он вывел здесь самых обыкновенных людей, каких тысячи, из которых состоит все общество и которые могут быть во всех отношениях порядочными людьми, но… без орлиного полета. Если у человека нет такого полета, это еще не значит, что он дурак. И среди таких людей появляется Фальк, натура широкая, дух с могучими крыльями, человек большого протеста, и чем менее нелепыми будут окружающие его люди, тем сильнее окажется величие души Фалька. А в театре Комиссаржевской страшно принизили, окарикатурили общество и не заметили, что соответственно измельчили личность Фалька. Грустно, но это так.

Справедливость требует отметить, что г. Бецкий, который был столь неудачным Беллидором в «Сестре Беатрисе», здесь, играя Фалька, сделал все, что оказалось в его средствах.

{110} Не понимаю, что происходит с г‑жой Комиссаржевской[cxxiii]. Она играла Свангильд, эту «деву-лебедь», и не дала ни одного яркого момента, даже в такой сцене, как заключительная второго акта, когда Свангильд бросается в объятия Фалька, восклицая: «Берите ж всю меня — на радость и на горе! Расцвел наш сад… моя весна пришла!»