День гнева

05:03

…нет, так нельзя…

– Ты едешь или нет?

Я молчал. Судорожно пытался ответить и не мог. Муж бывшей поставил меня перед выбором, как перед стенкой. Раздайся команда: «Пли», грянь залп, и я, сползая по щербатому кирпичу, поблагодарил бы за милость. Умереть было легче, чем выбирать.

– Это твои вещи? – он указал на рюкзак.

– Да.

– Все, что ли?

– Да.

– Паспорт? Деньги?

– Взял.

Он снова перевел взгляд на рюкзак. Маленький, выцветший.

– Больше ничего?

– Хватит.

– Ненадежный ты чувак, – сказал муж бывшей.

Я пожал плечами:

– Ничего. Как‑нибудь.

Он заглянул в комнату. На кухню. В ванную.

– Что‑то ищешь? – спросил я.

– Все, – сказал муж бывшей. – Погнали. Спасаемся…

– Спасаемся?

Я смеялся, не в силах остановиться. Хохот захлестнул меня волной, девятым валом, я тонул в колючих, злых смешинках. Муж бывшей смотрел на меня с сочувствием. Странная гримаса коверкала его лицо. Впору было поверить, что сейчас его разобьет инсульт. Ты тоже стоишь перед выбором, подумал я. Только я не знаю, перед каким.

– Ненадежный ты чувак, – повторил он. – Нет, так нельзя.

И ударил с правой.

В голове разорвалась бомба. Я не упал – сел, сползая по обоям. Наклонился вперед, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота, и тогда он ударил еще раз.

Все закончилось.

05:36

…открывай ворота…

– …семнадцатый едет?

– Кто? А, да, конечно.

– Пусть скажет.

– Он спит. Нервы. Умаялся, сами понимаете…

– Пусть скажет.

– Он принял снотворное. Донормил, две таблетки.

– Ничего. Он скажет.

Острый палец ввинтился мне в мозг. Боли не было. Палец проникал все глубже, словно моя голова распухла вдесятеро. Когда мозг пробили насквозь, я очнулся. Сиденье водителя рядом со мной пустовало. Муж бывшей мялся снаружи, возле ангела в костюме. Ангел в гавайке стоял у машины, упираясь острым ногтем мне в переносицу. Сзади, на пассажирских сиденьях, тяжело дышали остальные: бывшая, Дашка, парни. Молчали; когда я обернулся, как по команде, отвели взгляды.

Я вылез из салона.

Серость. Скоро рассвет. Жара. Дикая, оглушающая жара. Асфальт плыл под ногами. Деревья на обочинах были похожи на рыбьи скелеты. Листья, свернутые в трубочки; жухлые, бурые, ломкие листья грудами валялись на высохшей траве. Я не видел их. Я чуял запах: горький, щекочущий ноздри. Слышал шуршанье: тихое, похожее на мышиную возню. В него контрапунктом вплетался рокот мотора.

– Ты бы иначе не поехал, – сказал муж бывшей. – Ты такой…

Я молчал.

– Я с самого начала ждал от тебя подляны. Ты ненадежный.

Жара. Серость. Окружная.

– У меня не было другого выхода. Я своих спасал.

– Извиняешься? – спросил я.

Он кивнул.

– Ты едешь доброй волей? – перебил нас ангел в гавайке.

Я смотрел на автомобиль. На лица за стеклами. Бывшая. Дашка; Пашка и Сашка. Представилось, как муж бывшей затаскивает меня, бесчувственного, в салон. Устраивает на сиденье рядом с собой. Объясняет: ненадежный чувак, я не мог иначе… Они кивают: да. Нельзя иначе. Смотрят мне в затылок. Всю дорогу от моего дома до окружной они смотрят мне в затылок, едва возвышающийся над краем сиденья. Меня клонит вбок, муж бывшей правой рукой сдвигает меня – манекен, символ спасения – обратно. А они смотрят. Кивают: да. Иначе нельзя.

– Доброй, – сказал я. – Пропускай.

– Врешь, – сказал ангел.

– Твое‑то какое дело? Обещал выпустить? Ну, давай…

– Останешься?

Нутром я почувствовал: машина заледенела. Сверху донизу. Жара дышала раскаленной печью, бессильна растопить этот лед. Дашка прилипла носом к стеклу. Я не видел ее лица: белое, бесформенное пятно. На пятне распахнулись два черных провала.

– Если я останусь, они погибнут. Открывай ворота…

– Погибнут? Почему?

– Ты решил пощадить город?

– Нет. Отвечай, не юли.

– Без меня, – чудилось, что я беседую с умственно неполноценным, – ты их не выпустишь. Хочешь, чтобы я взял грех на душу? Без меня ты их не выпустишь…

– Выпущу, – сказал ангел. – Оставайся.

И махнул рукой.

Муж бывшей кинулся за руль. Со всей силы захлопнул дверцу. Тронул с места: осторожно, боясь разбиться о преграду‑невидимку. Машина удалялась, еле слышно шурша шинами. Кричи, думал я. Громче кричи. Они услышат, остановятся; подберут. Ты добежишь, догонишь. Мой рюкзак, думал я. Он уезжает в багажнике. С паспортом и бумажником. Дашка, думал я, не оглядывайся. Ты только не оглядывайся, от этих ангелов всего можно ожидать…

Оглянулась не Дашка – бывшая.

Я окаменел от ужаса. Предчувствие беды сомкнулось над головой, объяло меня до души моей. Бывшая смотрела сухими, блестящими глазами, я ждал, машина ехала. Когда бывшая села, как полагается, я сперва не поверил, что обошлось. Но спустя минуту, там, за чертой, бывшая обернулась снова.

Во взгляде ее царило равнодушие.

Дашка, сиди прямо. Не оборачивайся. Я не хочу это видеть.

* * *

Я вздрогнул. Я и не знал, что вокруг полно людей.

Я оглянулся.

Теперь мне можно было оглядываться.

06:12

…первыми взлетели на воздух заправки…

Старики. Юнцы. Дети.

Мужчины. Женщины.

Врачи.

Бомжи.

Политики.

Безработные.

Домашние хозяйки.

Большинство осталось сидеть по квартирам, в родных стенах. Львиная доля, считай, миллион. Лимон, сказал бы Алик Бабушка. Но и тех, кто вышел к рассвету на окружную, по всему периметру, хватило, чтобы город почувствовал себя в оцеплении. Казалось, люди ждут фейерверка, праздничного салюта на день Победы – плечом к плечу, затаив дыхание, боясь произнести лишнее слово. Гладкая кожа, морщины, пальцы музыкантов и грузчиков, ревматизм, близорукость, сто двадцать в жиме лежа, складка между бровями, сотня до зарплаты, соточка к пиву, артрит, тахикардия, два тридцать в прыжке, посредников не беспокоить, фирма гарантирует, мозоли, ободранные коленки, ролики, скейты, костыли, двери закрываются, следующая станция…

И двое ангелов.

Где бы ты ни стоял, от лесопарка до поворота на Жихарь, везде были ангелы. В костюме, в гавайке, в костюме, в гавайке, в костюме, в гавайке… Второе, внешнее оцепление; двое, назначившие себя легионом. Зной сгущался над ними, превращаясь в приговор. Воздух дрожал, готовясь сбежать в иные края – или выгореть дотла, до темного удушья. Не сговариваясь, ангелы повернулись к людям спинами и пошли прочь. Вопреки всем законам перспективы, они не становились меньше – напротив, росли, увеличивались. Хлестнули наотмашь крылья: сотни мечей, слитых в убийственное оперение. Ветер, ринувшись к толпе, сбивал людей с ног, сёк плетью из каленой проволоки. Ангелы шли, не оглядываясь, обнуленные до равнодушия, и когда их головы сравнялись с вершинами матерых дубов, ангелы стали огнем.

Огненные исполины срастались в единое целое. Кольцо пламени взметнуло жадные языки к небу, обратив мутную серость в пожар. Кармин, пурпур, багрянец; желток, охра… Жар выедал глаза. Сохли губы, саднило кожу. Пламя раскачивалось армией королевских кобр. Изгибалось ордой бесстыжих танцовщиц из стрип‑баров. Вставало серией взрывов, сделав все поля минными. И наконец двинулось на город, смыкая кольцо.

Первыми взлетели на воздух заправки.

Горящий бензин растекался во все стороны. Обломки резервуаров крушили жалкую свору киосков, притулившихся рядом. Смятые в хлам, катились жестяные банки с «Кока‑колой» и «Туборгом»; лопались, испаряя взбесившийся кипяток. Шланги – кубло гибнущих змей – извивались, корчились, плавились. С большой высоты упала ярко‑красная колонка для дизтоплива; за ней – вторая. Дверцы от металлических ящиков отлетели к трассе. Краска на дверцах шла пузырями.

Горел аэропорт. Бились в агонии, тщетно мечтая уйти путями небес, умирающие драконы – «Боинги» на летном поле. Делалась мягкой сталь терминалов; брызгами летели стекла. Горелой резиной несло от автобусов и такси, брошенных на стоянке. Словно пьяный, качался бетонный забор. Когда он рухнул, звука падения не было слышно – все перекрыл рев огня.

Над очистными сооружениями вставало бурое облако. Вонь ползла больной старухой, всхлипывая и причитая. Насосные станции, основной и дублирующий коллектор, комплексы биологической очистки – все делалось прахом, бесполезной рухлядью. Высыхал, трескался массив илового осадка. Пар ворочался медведем в берлоге – грязный, запаршивевший, клокочущий глоткой зверь. Лез наружу, превращая район в баню.

Обугливались многоэтажки спальных районов. Огонь жрал их, как ребенок‑дебил – хрустящую «соломку»: чавкал, сопел, пускал скверно пахнущие слюни. Обгрызал балконы, сплевывая остекление; слизывал дорожки расплавленного битума. Дома кренились, сдавались победителю, накрывали пространство лавиной кирпича, блоков и сухого цемента. Детские площадки, гаражи, школы целиком скрывались под оползнями. Торговые центры встряхивало, словно от землетрясения. Пламя вырывалось из окон, легкомысленно швыряясь хлебопечками и кондиционерами, стиральными машинами и бойлерами.

Метро стало крематорием. Плотные массы жара неслись по тоннелям, завывая волчьей стаей. Их движение подхватывало составы, обдирало на ходу стены вагонов, гнало скелеты по жерлам путей – и выбрасывало на обезумевшие станции. В переходах стоял гул: ровный, мощный. Потолки проседали, из труб, ломающихся под своей тяжестью, хлестала вода, закипая.

На месте здания обладминистрации бушевал костер.

Горисполком сгорел минутой раньше.

Падали памятники: мягкой делалась бронза, крошился гранит постаментов. На подземных автостоянках задыхались четырехколесные динозавры. Пятизвездочный отель в центре окутался черным дымом. Роняя галереи, связывающие корпуса, весь в стеклянной пыли, отель валился на соседнюю гостиницу, из недорогих, будто насильник на жертву. Когда они столкнулись, запылал сквер напротив. В огне призраком вставал куб оперного театра, держась до последнего. Пересохшие фонтаны молили о капле воды. Карточным домиком сложился киноконцертный зал. Земля содрогнулась – это упала громада университета. И еще раз, когда пал Дом Государственной промышленности. И еще – областная клиническая больница. Дальше земля вздрагивала постоянно, не считая павших.

Горело.

Пылало.

Вспыхивало.

А когда отгорело и отпылало, на руинах зашевелились люди.

08:32

…листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков…

– Почему нас не взяли на небо? – спросила девочка Света.

– Что? – крикнул дядя Яша. – Что ты говоришь?

Он плохо слышал.

– Почему не взяли? К бабушке?

– Не заслужили, – ответил дядя Яша.

В дыму и копоти, в пепле и саже – живые, живые, живые. Среди битого кирпича и схватившихся, тускло блестящих лужиц металла. На развалинах университета. В погребальных склепах метро. В обугленной опере. Все, сколько было. Все без исключения. Озираясь, держась за сердце, кусая губы. На грани инфаркта. На краю безумия. На окружной, глядя на ангелов воспаленными, полуослепшими глазами. Спрашивая без слов, не веря самим себе.

И во второй раз ударили крылья.

Прошлый огонь был жалок перед нынешним. Гнев ангелов клубился от земли до неба – багровый, в сполохах молний. Где‑то били в литавры, веля кладбищам встать. Ветер нес бурю, буря грозила ураганом. Исполины, сотканные из буйствующих солнц, сомкнулись вокруг воплощенной разрухи, взяли в осаду. В одну реку не входят дважды, но трижды и семижды сокрушают царства. Пламя возвращалось подвести итог.

Деревья роняли последнюю листву.

Листья, листья, листья. Желтые, красные, бурые. С ржавчиной по краю. С упрямой зеленью вдоль жилок. Ломкие, сухие. Они шуршали по асфальту, пачкаясь в саже и пепле. Закручивались смерчиками, сцеплялись в венки, гирлянды. Вдоль окружной – листья, листья. Шепот, шелест, шорох. Прах к праху. Тлен к тлену. Бок о бок. Спина к спине.

Откуда столько?

Ветер вцепился в листвяной занавес. Дернул за край, поволок; взметнул к тучам, набухшим грозой. Навстречу огню и пламени, рыжим, как осенний лист клена, золотым, словно кудри липы в октябре; красное – резное кружево рябины, матово‑желтое – крона дуба, медовое – вяз, зеленое, отчаянно‑зеленое до финальных дней листопада – ива и ольха…

Стена сошлась со стеной.

Огонь бился грудью в бастионы листвы. Горели тысячи, их сменяли мириады. Казалось, облетают все деревья, какие есть, были, будут – сегодня, завтра, сто лет тому. Огонь пожирал, отрыгивал и вновь, хрипя пылающей глоткой, приступал к пиршеству. Ревело пламя, ворочаясь в жухлой трясине. Языки цвета запекшейся крови хватались за пучки хрупкой, иссохшей плоти, сжигали их дотла и, утратив опору, обрывались вниз, все глубже и глубже. Поначалу густо‑черный, дым бледнел, делаясь сизым – оперение голубя, полировка стали, запотевшей от дыхания.

Тише; еще тише.

Молчание.

Когда листва улеглась, ангелов не было.

Был город – такой, как прежде.

Были мы – такие, как всегда.

Возвращались. Выходили из домов на улицы. Собирались на площадях, в скверах, во дворах. Задирали головы, смотрели в небо, обещавшее дождь. Старики. Юнцы. Дети. Мужчины, женщины. Врачи, бомжи, политики. Безработные. Домашние хозяйки. Разговаривать боялись. Даже шепотом. Ощупывали себя: живые, живые. Вглядывались друг в друга, стесняясь, отводя взгляд – и опять, снова, не в силах поступить иначе.

«Кто?» – спрашивал я.

«Кто?!» – спрашивали мы.

Ну кто же?!

Содом

Тишина над сгоревшим Содомом,

Сизый пепел дрожит на ветру.

Возвращенье рифмуется с домом,

Огнь и сера рифмуются с домной,

Милосердье – со скорбной Мадонной,

Рифму к Господу не подберу.