День третий. не спрашивай, по ком звонит колокол

06:34

…не спрашивай, по ком звонит колокол…

Бомж был похож на Хемингуэя.

Папа Хэм – с мокрой язвой на щеке; «Старик и море» – клеенчатая сумка размером с гроб; «Прощай, оружие» – борода, рыжая от курева; «По ком звонит колокол» – хромота раненой утки; параноик из клиники Майо – взгляд через плечо, за спину; жертва целебного электрошока, взрыв мозга, и в уголках глаз – блеск липкой, желтоватой коросты.

Хемингуэй брел в супермаркет – к мусорным бакам.

Из окна пятого этажа на асфальт текло струнное трио Эйблера. Мягкий звук, мягкий ритм. Говорят, Эйблер, добрая душа, будучи заместителем маэстро Сальери, ухаживал за умирающим Моцартом. Под тихое адажио от жары плавилась листва акации. Сентябрь, раннее утро, а солнце – джинн, вырвавшийся из бутылки – словно взбесилось. Из‑за баков выбралась кудлатая шавка, задрала морду к блеклому небу, готовясь завыть, и передумала.

Время выкусывать блох.

Сегодня фортуна была на стороне бомжа. Его ждал сюрприз: виниловые пластинки и книги в изжеванных временем переплетах. Две стопки, аккуратно перевязанные шпагатом. Сверху, отдельно – ирония судьбы! – лежали «Острова в океане». Зелень волн на черном ледерине, издательство «Прогресс», 1971 год. Семьдесят первый: боже мой! – эхо рева динозавров… Хемингуэй взял книгу в руки, перелистал. Вокруг толпились призраки: «Следствие ведут знатоки», международный год ООН по борьбе с расизмом, смерть трех китов, поддерживающих мир – Никиты Хрущева, Луи Армстронга и Коко Шанель; компания «PepsiCo» торгует в Штатах водкой «Столичная», в обмен на завод по производству газировки в Новороссийске; три рубля шестьдесят две копейки, четыре рубля двенадцать копеек…

Книги с пластинками легли в клеенчатый гроб. Добряк Эйблер пел им отходную. За забором каштан – да, он помнил! – уронил колючую слезу. Удар по крыше джипа включил сигнализацию. «Уйди‑уйди!» – дурным голосом взвыла сирена. Хрен тебе, отмолчался бомж. Под вопли сердитого джипа он сунулся в бак. Опытный прозектор, Папа Хэм вскрывал пакеты одним движением руки. Большей частью вскрытия не требовалось – ценность содержимого определялась на взгляд и на ощупь. Женское зеркальце. Орангутан из красного плюша. Старые коньки. Литровая бутыль из‑под «Balvenie»; ясное дело, пустая.

Вытащив пробку, бомж дышал заморским ароматом.

Рыдали струны. Выла сирена. Поиски длились. Остатки винегрета в ломкой коробке. Сетка с десятком подгнивших картофелин. В сумке копились сокровища Али‑бабы. Пряча во внешний кармашек очки с разбитой линзой, бомж вдруг замер, не разгибаясь. Казалось, его прихватил радикулит. Медленно, дрожа всем телом, он выпрямился. Нацепил очки на нос, задрал лицо к небу. Глаза Хемингуэя блеснули, а может, солнце отразилось в линзах. Из‑под края оправы выползла слеза: мутная, лоснящаяся. Слизняком она скатилась вниз, по скуле, и утонула в язве.

Вторая слеза.

Третья.

– Суки, – тихо сказал бомж.

Сирена вцепилась в его шепот. Сжевала без остатка – и смолкла, подавившись. Шавка, безошибочно чуя беду, нырнула за бак. В очках, грязный и нелепый, бомж смотрел на ряды окон. Пластик и дерево, стекло и стеклопакет. Балконы всех мастей. Кондиционеры. Из отводов капает вода. Он смотрел так, словно видел дом впервые.

– Су‑у‑уки! – заорал Хемингуэй.

Крик выжал беднягу досуха, как тряпку. Рыдая, бомж сел на асфальт. Ударил кулаком по сумке, не смущаясь тем, что треснет пластинка или винегрет расплещется по орангутану. Ударил еще раз. Он бил и бил, кривя черный рот. Очки съехали набок, треснутая линза блестела зеркалом.

Говорят, разбить зеркало – к беде.

– Я, – пробормотал бомж. – Это я праведник…

И во всю глотку:

– А вы – жирные суки!

На балкон вышел адвокат Павлычко, вытирая мокрое лицо полотенцем. Этажом выше объявилась баба Рая, готовая к подвигам. Следом, дергая себя за косички, сунулась Нюрка, но баба Рая прогнала ее. Распахнулось окно кухни. Всклокоченный студент Цапин высунулся до пояса. К счастью, он был без швабры. Дом обрастал людьми. Если вчера они, не раздумывая, спускались вниз, то сегодня предпочли роль зрителей. Старики и старухи, молодежь и отцы семейств, лысые, кучерявые, хмурые спросонья; мечта о чашке кофе, первая сигарета, ломота в затылке, сизая щетина, бигуди…

– Я! Я праведник!

Люди молчали.

– А вы сдохнете!

Трое, один за другим, вышли из подъезда. Двое – из арки, ведущей на улицу. Мощный пес Юрки‑бомбилы рвался вперед, натягивая поводок в струну. Ему еще с полуночи хотелось веселья. С брылей собаки свисали нити густой слюны.

– Сдохнете! Все сдохнете! То‑то я посмеюсь…

С опозданием до бомжа дошло: насчет посмеяться – это слишком. Не получится. Ярость заполнила Папу Хэма до краев, чистая, как спирт.

– Я праведник! Я всю жизнь в дерьме…

– Ну? – спросил Юрка‑бомбила.

– Что – ну? Нажрал морду, гад… пса мясом кормишь…

– Иди, раз праведник. Спасай.

– Кого? Куда?!

– Нас. К ангелам иди, на окружную. Спасай нас…

– Не пойду!

– Почему?

– Хочу, чтоб вы сдохли!

С улицы зашли пятеро. Кажется, они были незнакомы друг с другом.

– Ты пойди, – сказал Юрка‑бомбила. – Надо.

– Не надо, – попросил Хемингуэй.

Он скис и сник. Он снял очки. Он моргал часто‑часто, словно не доверял зрению. Вокруг смыкалось кольцо. Люди подходили ближе и ближе. На балконах, в окнах ждали. Жильцы верили, хватались за соломинку. Он сам бросил им эту соломинку. Ни злобы, ни раздражения – вера и надежда. Это был приговор.

– Пьяница, – хрипло шепнул бомж. – Я пью…

Ближе.

– Я вор. Жену бил…

Еще ближе.

– …в «обезьяннике»… сидел, да…

– Куда повезем? – громко спросил Юрка‑бомбила. – Сразу на окружную?

Дворник Семеныч нахмурился:

– Этот, бандит… Помнишь? В мегафон орали.

– Ну?

– Лимон обещал. За праведника.

– Ну?!

– К ангелам по‑любасу, а тут лимон…

– Десять тысяч. Это праведнику – лимон, а уведомителю – десятка…

– Мне кореш звонил, докладывал. Теперь всем лимон. И уведомителям.

– Ну его к черту, твой лимон…

– Бабушка яйца отрежет, – вмешался мясник Филенко. – Если не праведник.

– Прямо так и отрежет?

– Ага. Сказал: затрахали вы со всякой сволочью.

– Тебе сказал? Лично?

– А хоть бы и мне? Возите, говорит, кого ни попадя.

– Один хрен. Завтра хоть с яйцами, хоть без…

Бомж скорчился, когда его взяли под руки.

Он был похож на Хемингуэя. На старика, влюбленного в море, в ядреный бурбон и в пулю, скользящую по нерву ружейного ствола. Они были похожи на акул, кружащих у лодки. Они нырнули в арку, цепко удерживая добычу, и двор опустел. Шавка выглянула из‑за бака. Ткнулась мордой в забытую сумку. Винегрет ей не понравился; орангутан не вдохновил.

Шавка села и завыла.

«Смерть каждого человека умаляет и меня, – сказал Джон Донн, – ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай никогда, по ком звонит колокол: он звонит по Тебе.»