Шлюхи из города Амстердама (Часть 5)

Эдинбург – точно такой, каким я его помню, то есть холодный и мокрый, – хотя зима вроде бы и закончилась. Сажусь в такси, называю адрес на Стокбридже, там квартира моего дружка, Гэвина Темперли. Темпе – один из немногих моих друзей, который никогда не притрагивался к наркоте, так что он был, опять же, один из немногих, с кем я продолжал общаться. Тем более что он не водился с такими, как Бегби.

Когда я приезжаю к нему домой, из квартиры выходит девушка, лет этак двадцати. Вид у Темпса смущенный. Похоже, они поссорились.

– Ты извини, что я тебя не представил, – говорит он, когда мы проходим внутрь. – Это была Сара. М‑да, в данный конкретный момент я ни разу не первый номер в ее хит‑параде.

Я подумал, что сам был бы не прочь оказаться хотя бы в ее десятке.

Я оставляю сумки, и мы с Гэвом идем в паб, а потом – в индийский ресторанчик. Это милое и недорогое местечко, и оно пользуется популярностью у влюбленных парочек, но есть и компании подвыпивших пацанов. В Даме тоже есть парочка неплохих азиатских забегаловок, но там все равно не умеют готовить карри. За пару столиков от нас сидит компания шумных и пьяных тупиц, но я сижу к ним спиной, так что могу наслаждаться бринджай бхаджи и креветками по‑мадрасски с большим, скажем так, успехом, нежели Гэв, которому приходится лицезреть их утомительное кривлянье. Но потом мы надираемся сами и перестаем замечать этих крикливых алкашей. До тех пор, пока я не иду вниз поссать.

На выходе из туалета мое сердце замирает и подкатывает комком к горлу. Какое‑то уебище, кулаки, как гири, бежит вниз по лестнице прямо на меня. Я застываю. Блядская жизнь… это он… я перехвачу его и вмажу ему изо всех сил, сперва по ноге, а потом…

Нет.

Это просто какой‑то мудак вызывающе прет в сортир мимо меня, но у меня нет к нему неприязни. На самом деле мне хочется расцеловать этого социопата просто за то, что он не Бегби. Спасибо тебе, заебатый придурок.

– В табло не желаешь? – интересуется он, проходя мимо.

– Извини, приятель, просто я тебя кое с кем перепутал, – объясняю я.

Урод бормочет что‑то себе под нос, потом направляется к кабинкам. В первые пару секунд я думаю, а не пойти ли за ним, но решаю, что лучше не нарываться. Единственное, что вколотил в меня Реймонд, мой инструктор по сетокан‑карате, что самое важное в боевых искусствах – не применять их без надобности.

Поев, мы в Гэвом возвращаемся к нему и сидим за полночь, пьем, травим байки, пиздим за жизнь, в общем, наверстываем упущенное. В его манере себя вести есть что‑то такое… удручающее. Мне стыдно, что я так к нему отношусь, и не то чтобы я такой весь из себя исключительный, ведь мне действительно нравится этот парень, блядь, но дело в том, что он как будто наталкивается на стену собственной ограниченности, так и не научившись любить то, что у него есть. Он говорит мне, что у него все тот же ранг в Департаменте по трудоустройству, и выше ему уже не подняться. Его прошения о продвижении столько раз отфутболивали, что он перестал их подавать. Наверное, говорит он, это все из‑за того, что он отметил в своей анкете, что употребляет алкоголь.

– Забавно, когда я только‑только начинал там работать, пить считалось чуть ли не обязательным. Предполагалось, что если ты ходишь по клубам, то ты общительный человек, не замкнутый. А теперь это считается пьянством. Сара… она хочет, чтобы я бросил все это и уехал с ней путешествовать, в Индию и дальше в ту степь. – Он качает головой.

– Так поезжай! – говорю я ему убежденно.

Он смотрит на меня так, как будто я предлагаю ему оприходовать девочку‑первоклассницу.

– Марк, ей двадцать четыре, а мне тридцать пять. Это большая разница.

– Не пизди, Гэвин. Если ты этого не сделаешь, потом будешь всю жизнь жалеть. Если ты не поедешь, ты потеряешь ее и так и будешь сидеть до скончания дней в своем этом мудацком офисе, а лет через двадцать превратишься в трясущегося пьянчужку, жалкого пидора, на которого и смотреть‑то противно. И это еще самый лучший вариант из всех возможных, тебя вообще могут выкинуть на улицу – просто так, по самой пустяковой причине.

В глазах у Гэвина – пустота, и я вдруг понимаю, насколько мое пустословие унизительно и оскорбительно для него. В свое время мы все орали, что работать – это для идиотов, но со временем ты понимаешь, что не работать нельзя, и с возрастом ставки растут и растут.

– Я не знаю, – говорит он устало, поднося ко рту стакан. – Иногда мне кажется, что я слишком уж засиделся на месте. Что вот это – тупик, – произносит он, оглядывая свою хорошо оформленную и стильно обставлешгую квартиру. Это и вправду отличная квартира в викторианском Эдинбурге; вид на залив, большой мраморный камин, отшлифованные полы, коврики, старая или стилизованная под старину мебель, стены покрыты клеевой краской. Все – идеально, безукоризненно, и можно с уверенностью сказать, что закладная на эту квартиру – это очень веская причина, почему он не хочет терять работу. – Я думаю, я, наверное, уже упустил свой корабль, – заявляет он с юмором висельника.

– Нет, еще не упустил. Сейчас у тебя появился шанс, главное – его не упустить, – говорю я настойчиво. – Ты ведь можешь сдать эту хату, – говорю я ему, – и она никуда не денется, когда ты вернешься.

– Посмотрим, – улыбается он, но мы оба знаем, что ничего он не сделает, упертый мудак.

Гэв чувствует мое презрение и говорит:

– Для тебя это, может быть, просто, Марк; а я не такой, как ты. – Он почти защищается.

Я собираюсь возразить, почему это для меня все просто? Ни хуя для меня не просто. А вот ты просто вбил себе в голову всякий бред. Но я должен иметь в виду, что я здесь гость, и он мой друг, так что я только и говорю:

– Это все от тебя зависит, приятель, твою жизнь никто за тебя не проживет, и ты один знаешь, что для тебя лучше.

Он задумывается над моими словами и делается еще более мрачным.

На следующий день я решаю пойти прошвырнуться по городу. Надеваю шляпу, чтобы прикрыть мои характерные рыжие волосы, и напяливаю очки, которые обычно ношу только в кино и на футбол. Надеюсь, что этого хватит для маскировки. Тем более прошло десять лет, а десять лет – срок немалый. В любом случае я не собираюсь соваться в Лейт, где у Бегби наверняка есть дружки, которые могут знать меня в лицо. Я слышал, что Охотник живет все там же, в начале Бульвара, и я направляюсь туда, к своей второй депрессивной встрече.

Нижние зубы Охотника стянуты металлической проволокой. Называется скоба. От этой скобы его зловещая улыбка стала еще страшнее, чем обычно – как у того парня, который Челюсти из Бондианы эпохи Роджера Мура. Гэв Темперли мне говорил, что кодла Файфа – или Глазговца, в зависимости от того, с кем ты в данный момент беседуешь, – пыталась выбить ему зубы. Я рад, что попытка не увенчалась успехом. Его мертвенная улыбка была просто произведением искусства. Темпе говорил, что Охотник им всем отомстил – причем отомстил страшно. Хотя, может быть, это пиздеж. Но одно я знаю твердо: он – единственный человек из всех, кого я здесь знаю, чье общество предоставит мне что‑то вроде страховки от старой команды Бегби. Может быть.

Охотник встретил меня так, как будто я никуда и не уезжал, сразу же, прямо с порога, попытался продать мне героин, и вроде как удивился, когда я вежливо отказался. В общем, я быстро понял, каким я был идиотом, что приперся сюда. Мы с Охотником никогда не дружили и даже не приятельствовали; это был, чиста, бизнес. У него вообще не было друзей. У этого парня на месте сердца – большой кусок льда. И еще меня удивило, что я совсем его не боюсь, хотя он по‑прежнему выглядит очень внушительно – такой огромный угрюмый амбал, – и мне интересно, так ли все будет и с Бегби. Что в Охотнике пугает по‑настоящему, так это его тихая, грустная даже порочность. Он вытаскивает из‑под кушетки что‑то похожее на крышку от коробки с «Монополией», но перевернутую вверх дном. Я даже не сразу врубаюсь, что это: несколько использованных презервативов, полных, завязанных узелочком, лежат на картонке в строго определенном порядке.

– Неделя упорной работы. – Он ухмыляется и откидывает с лица свои длинные патлы. – Вот это была та маленькая птичка, которую я подцепил в «Абсолюте», – говорит он с прохладцей, показывая на одну из резинок. Они похожи на мертвых солдат на поле боя после кровавой резни. Я представил себе, как Охотник раскладывает их на крышке, и мне стало дурно.

Я молчу, потому что не знаю, что говорить. Замечаю на стене флаер Дэвида Холмса из «Склепа».

– Классный был вечерок, надо думать, – говорю я, кивая на флаер.

Охотник как будто меня и не слышит. Он тычет пальцем в другой гондон.

– А это была студенточка из богатеньких. Англичанка, – продолжает он. И на какую‑то долю секунды мне представляется, будто все это действительно женщины, уменьшенные и расплавленные до полосок из розовой тонкой резины каким‑то кошмарным лазерным лучом, который бьет у Охотника из члена. – А вот эту птичку, – показывает он на еще один, – я подцепил в «Виндзоре». Ебал ее по‑всякому, во все дырки, – ухмыляется он и выдает стандартный набор в стандартной последовательности: рот, пизда, задница.

Нетрудно представить Охотника на какой‑нибудь совершенно безголовой девчонке, как он ебет ее в задницу, как она стискивает зубы от боли, а в качестве безжалостного саундтрека к ее боли и унижению – предупреждения родителей и друзей, что не надо водиться с плохой компанией. Может, потом она даже пытается прижаться к этому мудаку, чтобы убедить самое себя, что это был ее выбор, что она сама захотела, что ее злобно не изнасиловали. А может быть, она просто съебалась отсюда как можно скорее.

Взгляд Охотника, как след от мочи в глубоком снегу, перемещается к следующему презервативу.

– Вот это была действительно грязная шлюха, я трахал ее долго‑долго…

Все знали, что он пичкает девчонок наркотой. Они с Мики Форрестером кололи им героин, а потом ебли их по‑всякому, пока те были под кайфом. Это они так развлекались: сажали девочек на иглу, а потом трахали их за дозу. Я смотрю на Охотника и думаю, как люди могут вот так безропотно подчиняться злу, сужая и ограничивая свои возможности за столь малое и сомнительное вознаграждение. А что получал сам Охотник? Еблю с почти бездыханным телом. Удовольствие ниже среднего, на мой скромный взгляд.

В общем, вот с кем я сейчас общаюсь: замотанный младший служащий и старый знакомый, торгующий наркотой. Нет, я только приехал, а уже не могу дождаться, когда уеду. Звоню родителям, они сейчас живут за городом, в Дунбаре, и говорю, что заеду к ним – повидаться. Когда я направляюсь к выходу, Охотник кричит мне вслед:

– Имей в виду, если ты вдруг передумаешь и захочешь купить…

– Ага, – киваю я.

Я выхожу и смотрю на Бульвар. Лейт одновременно и манит меня, и отталкивает. Все равно что стоять у обрыва – так и тянет подойти к самому краю, но в то же время ужасно страшно. Я думаю, а не выпить ли чаю с яичным рулетом в Канасте или, скажем, пинту «Гиннесса» в Центральном. Простые радости жизни. Но нет, я поворачиваю в другую сторону. В Эдинбурге тоже есть кафе и пабы.

Я звоню Психу, который так все и пытается выяснить, где я остановился, но я ни за что не доверюсь ему в этом плане, тем более что мне не хочется нервировать Гэва. Спрашиваю у него, как идут дела, и у него все отлично – он доволен и фильмом, и прогрессом в афере. Потом он сообщает мне печальную новость по поводу Терри Лоусона.

– А ты к нему сёдня не собираешься? – спрашиваю я. Он шипит мне в ухо сквозь треск помех:

– Я бы с удовольствием, но мы тут играем в пятерки у Джека Кейна. Биррел, кажется, собирался, – говорит он и дает мне номер Рэба Биррела. Рэб мне понравился, когда мы встречались с ним в Амстердаме. Я немного знал его брата, давным‑давно – хороший парень и хороший боксер. Я звоню Рэбу, и он повторяет историю о том, что случилось с Терри. Рэб собирается зайти к нему в больницу, так что мы встречаемся в пабе «У Дока», и с ним приходят две сногсшибательные девицы, которых он мне представляет как Мел и Никки.

Я сразу же понимаю, кто это, и, очевидно, они тоже кое‑что знают про меня.

– Так ты и есть знаменитый Рент, о котором мы так много слышали, – зазывно улыбается Никки, зубы как жемчужины, а взгляд буквально впивается в меня. У нее потрясающие глаза, очень красивые. Эта девчонка мне нравится. А когда она прикасается к моему запястью, меня как будто бьет током. Потом она хватает сигарету и говорит:

– Давай за компанию покурим.

– Я бросил. Уже несколько лет не курю, – отвечаю я.

– Во как. Стало быть, никаких вредных привычек, никаких слабостей и пороков, – поддразнивает она меня.

Я этак загадочно пожимаю плечами и говорю:

– Ну, я старый друг Саймона.

Никки убирает с лица свои длинные каштановые волосы, запрокидывает голову и смеется. У нее легкий носовой акцент провинциального юга Англии, речь очень правильная, без манерного шика. Видно, что девочка из хорошей, интеллигентной семьи. Внешне она поразительно привлекательная, а вот голос у нее самый обыкновенный, я бы даже сказал, невыразительный. И это даже немного обидно.

– Ну да, Саймон. Тот еще персонаж. А ты тоже будешь сниматься в фильме?

– Хочу вот попробовать, – улыбаюсь я.

– Марк займется финансами и распространением. У него куча связей в Амстердаме, – объясняет Рэб.

– Храашо, – говорит Мелани с изумительным акцентом девчонки из рабочего квартала Эдинбурга. Вот это я понимаю – колоритный выговор, таким только краску со стен сдирать.

Я покупаю всем еще выпить. На самом деле я жутко завидую Психу, Терри, Рэбу и всем остальным, кто снимался в постельных сценах с этими двумя девочками, и я решаю как можно скорее проникнуть в этот закрытый клуб. Я абсолютно уверен, что Псих живет с кем‑то из них или даже с обеими.

Но нам пора к Терри в больницу.

Терри, кажется, рад меня видеть.

– Все путем, Марк? – говорит он. – Как там Дам поживает?

– Неплохо, Терри. Неплохо. А вот ты‑то как?

Терри мне нравится, он хороший мужик. Еще один человек из прошлого, и он всегда был классным парнем.

– Да я тоже неплохо… однако тут есть свои трудности. Его сейчас нельзя напрягать, это довольно тяжко – со всеми здешними хорошенькими сестричками.

– Ладно, думай о будущем, Терри, – подбадриваю его я, кивая на девочек, которые увлеклись разговором и ничего вокруг не замечают. – Он тебе еще пригодится.

– Ты охуительно прав, дружище, в этом вся прелесть жизни. Будущее без секса… – Он трясет головой в неподдельном страхе, одна мысль об этом пугает.

Я вижу, что Мел и Никки ухмыляются, о чем‑то секретничая. Точно задумали какую‑то каверзу. Потом они внезапно задергивают занавески вокруг кровати Терри. К моему изумлению, Никки обнажает грудь, Мел делает то же самое, и они начинают медленно, по‑настоящему целоваться, лаская груди друг друга. Я в полном улете; пытаюсь сравнить это с тем Эдинбургом, откуда я уезжал.

– Нет… хватит…, не надо… – вопит Терри, у него, должно быть, расходятся швы из‑за мощной эрекции. – ПРЕКРАТИТЕ, МАТЬ ВАШУ…

– Ты что‑то сказал? – Мел невинно хлопает глазками.

– Пожалуйста… я не шучу… – стонет он, закрывая глаза рукой.

В итоге они прекращают, хохочут как сумасшедшие, а Терри вертится, словно на вертеле. Из‑за этой «невинной проказы» нам приходится сократить свой визит, да и Терри явно ждет не дождется, чтобы мы побыстрее свалили.

– Пойдешь с нами выпить, Марк? – предлагает Мел, когда мы выходим из палаты.

– Да‑а, давайте все вместе накатим по виски, – мурлычет Никки. Я встречал в клубах сотни таких же красоток, игривых, кокетливых, источающих мощную сексуальность. Сперва она от тебя не отходит, чего‑то такое щебечет, так что ты чувствуешь себя каким‑то особенным, пока до тебя не доходит, что она так ведет себя с каждым. Но мне не нужны никакие дополнительные стимулы, чтобы присоединиться к их теплой компании. Я – очень даже с большим удовольствием, хотя мочевой пузырь у меня сейчас лопнет, да и перистальтика беспокоит.

– Ребята, мне надо сходить в туалет. Я‑то после этого карри… и всего пива…

В общем, я отделяюсь от компании и нахожу мужской туалет. Большой у них тут сортир; писсуары, ряд раковин и шесть отдельных срален. Захожу в самую дальнюю от двери кабинку, отрываю туалетной бумаги и сперва вытираю испачканный стульчак, а потом уж устраиваюсь опорожнить кишки. Какое облегчение. Я уже начинаю вытирать задницу, когда кто‑то входит в сортир и заходит в кабинку рядом с моей.

Пока он там усаживается, я уже закончил подтираться и собираюсь выходить, но тут слышу ругань, а потом – стук по металлической стенке. Голос кажется мне знакомым.

– Эй, приятель, в этой мудацкой кабинке нет бумаги туалетной. Ты мне чуток не подсунешь снизу?

Я собираюсь сказать, типа, да, без вопросов, и разделить его праведное негодование по поводу прискорбного отсутствия туалетной бумаги, и тут вдруг узнаю этот голос, и кровь леденеет в жилах. Нет, так не бывает. Только не здесь. Быть такого не может.

Я смотрю в щель, дюймов так в десять, между стенкой кабинки и полом. Пара хороших черных ботинок. Но с металлическими набойками. И еще носки.

Носки белого цвета.

Я инстинктивно отдергиваю свои ноги, обутые в кроссовки, от края, а голос злобно кричит:

– Давай, нах, пошевеливайся!

Стараясь унять дрожь, я отрываю немного бумаги и просовываю ее под перегородкой.

– Спасибо, – хрипло бормочет голос.

Я натягиваю трусняк и брюки и отвечаю:

– Да не за что. – Я весь потный от страха. Я быстро смываюсь, даже не помыв руки.

Рэб, Никки и Мелани ждут меня у автомата с напитками, но я поворачиваю в другую сторону и бегу по коридору, меня бьет дрожь. Подальше отсюда. Быстрее. Хотя умом‑то я понимаю, что мне надо бы успокоиться, остановиться и издали посмотреть, кто выйдет из сортира, чтобы либо убедиться в правильности своей жуткой догадки, либо ее опровергнуть, потому что определенность – это всегда по‑любому лучше, чем мучиться сомнениями, но нет, я бегу сломя голову скорее из этого блядского госпиталя и подальше отсюда. Этот мудак – настоящий. Он живой. Он на воле.